На чтение: ≈ 5 мин.Я поняла: люди еще в детстве делятся на спасателей, жертв (пусть даже латентных, то есть потенциальных) и палачей – тех, кто может убить. Просто – убить: собаку, кошку, хомяка, человека. Без разницы.
Я лично балансировала где-то на грани между первой (спасатели) и второй (жертвы) категориями. Второй – потому что не могла нарушить жестокие законы мира, по которым в нашем сельском дворе топили котят и кутят. Я успевала лишь, зайдя в деревянную уборную и услышав из выгребной ямы щенячий скулеж, вытащить их оттуда, еще слепых, обмыть и поставить на ноги – то есть на лапы. И выпустить их со двора. Но всех же не услышишь, не спасешь. А каково жить в шесть лет с этим знанием? Или вот мальчишки захлестнули веревку на шее худющей кошки и со всей силы, размахиваясь, бьют ее головой о сарай. На мое приближение с желанием спасти кошку из их рук кричат мне возбужденными голосами праведных судей: «Она же разоряла птичьи гнезда!» И со страстным азартом продолжают казнь. Взрослые во дворе (двор огромный, объединяет несколько домов общим забором) равнодушно ничего не замечают, эка невидаль, в поселке – кровь зверья… Право же, однажды, задохнувшись от всего этого, я бросилась под велосипед почтальона (смутно соображала, что это взрослые кидаются под машины и поезда, а ребенку и велосипеда достаточно). Ох и напугался же дядя почтальон, да и соседи сбежались, расквохтались, ругая его и спасая меня…
Ничего, как оказалось, с этим миром поделать было нельзя, даже просто выключить его вместе со своим сознанием. Делать было нечего – надо было жить, как сказал писатель Валентин Распутин.
…Потом, когда я окончила первые два класса сельской школы, нас с младшей сестрой Леной решено было вернуть в город, откуда до того папу по линии партии послали на «подъем сельского хозяйства». Опять стресс – я ведь уже отвыкла от асфальта, от городского двора, все там было мне чужое. Когда за нами пришла машина, я первый и последний раз в жизни закатила родителям истерику: упала навзничь на траву-мураву (это ее точное, а не сказочное название – этакий сплошной ковер на песчанистой почве с маленькими круглыми листочками на длинных стеблях) и стала биться о землю руками и ногами. Уж не помню, как меня от моей муравы оттащили.
В городе я замкнулась, стала комнатным ребенком, с тоской и завистью глядя из окна, как носятся в играх ватаги моих ровесников и группа помладше, куда очень легко вписалась сестренка Ленка. Мои же подружки – Таня Химич и Люда Коваленко остались в селе (я их помню лучше, чем многих моих будущих, более старших друзей).
Младший и средний школьный возраст прошли в одиночестве. Я читала книжку за книжкой и спасала птенцов. В городе почему-то очень много выпавших из гнезда птенцов – воробьишек, галчат… Мы с сестрой ловили их на асфальте и отпаивали водой, кормили, потом выпускали из окна. Но, к несчастью, многие птенчики гибли. И тогда мы клали крохотное тельце в коробочку, устилали травой этот гробик и шли на высокий берег Днепра (дело было в городе Запорожье на Украине) к Ромашковой Горе. Так мы окрестили высокий холм среди оставшихся еще с войны развалин (это было в конце 50-х – начале 60-х годов), поросший яркими густыми ромашками, трепещущими на ветру. Холм стал целым пантеоном, полным воробьишкиных могилок…
Может, нельзя было держать крохотных птенцов в руках? Может, и я – убийца поневоле, по глупости?
Как случилось с хомячком по имени Хомя Хрум уже в Москве, во взрослости, на даче. Хрум был куплен моей мамой для Феденьки, моего младшего племянника, сына Ленки. И однажды в дождь я забыла внести его клетку в дом. Хомя простудился и умер. Федя с бабушкой его хоронили.
С тех пор я не завожу в доме ничего живого, кроме цветов.
Я так тоскую по Хоме Хруму!
Выбор читателей
Комментарии