Роман с “катюшей” В войну страна выстояла, потому что выстоял солдат

Чоботы – это сапоги. А еще поселок рабочих и крестьян под Москвой, рядом с писательскими дачами в Переделкино. Можно сказать, что однажды Петр Александрович надел свои чоботы и именно в них вошел во вторую половину своей жизни – мирную. Именно из Чоботовской средней школы его, фронтовика и учителя истории, однажды вызвали в аспирантуру и отправили в педагогическую науку.

Озерная у него фамилия – Лебедев. И верность к педагогике лебединая. 80 лет Петру Александровичу, но я бы не решилась прожитое им называть “перевернутыми страницами”. Время от времени на лекциях в Московском государственном педагогическом университете он достает, будто из кармана, книжицу своей жизни и зачитывает студентам самые важные строки. А потом жена, тоже педагог, бранит его дома: “Петр Александрович, как вы могли позволить себе такую нескромность?”.
Высокий, стройный, со старенькой папкой под мышкой, он пришел в редакцию и попросил: “Напишите, пожалуйста, как небрежно издана книга о великом русском педагоге Каптереве!” Трудами Петра Федоровича Каптерева он увлекся еще в 1949 году когда увидел в московской лавке “Старая книга” его серую и потрепанную книжку “Дидактические очерки. Теория образования. Петроград. 1915 год”. Руки уже оттягивал четырехтомник В.О.Ключевского. Сев в электричку, Петр Александрович настолько зачитался “Очерками”, что пропустил платформу “Переделкино”. С тех пор Каптерев стал его “родственником” – поселился в его доме, на книжной полке, стал его Учителем и Материалом для Познания.
И вот теперь Петр Александрович с грустью показывал мне продукцию Издательского дома Шалвы Амонашвили: “Отчество мое перепутали, указали, что якобы живу в Кировограде. Но главное – пострадал сам Петр Федорович!” Он дрожащими руками бережно перевертывал страницы и рассказывал о допущенных неточностях и фактических ошибках: “Ведь перед людьми стыдно! Скажут, что это я не знаю предмет, который преподаю”. Но я, хоть и кивала, была уверена, что “уличители” Петра Александровича едва ль найдутся. Он сегодня чуть ли не единственный в стране специалист по “каптеревской педагогике”.
Но сейчас, в преддверии 9 Мая, хочется рассказывать не о Петре Федоровиче, а о Петре Александровиче. Ведь это для него война закончилась 24 июня 1945 года парадом на Красной площади. Это его, освидетельствовав накануне на медицинской комиссии, отправили в отставку, определив вторую группу инвалидности.
Повезло ему в блокадном Ленинграде или не повезло? Скорее повезло. Осколок снаряда попал ему тогда в живот и перебил кишечник. Он бы, несомненно, умер, если бы не блокадный голод. С передовой доставили его в Ленинград, в госпиталь. Есть было нечего, и вынужденное голодание позволило его ранам затянуться, а швам окрепнуть. Он уже тогда был инвалидом.
Через три месяца выписали его, и он бы оказался на улице, во все еще окруженном, сражающемся из последних сил городе, если бы к нему не подошел один низенький, но крепенький мужичок. “Артиллерист? – спросил он у Петра, которому было тогда двадцать лет. – Пойдешь со мной?” – “Куда?” – “Не могу сказать. Пойдешь – все на месте расскажу. Я посмотрел твои документы”. Что было делать? Петра шатало, в ушах звенело, перед глазами расплывалось. Его привели на какой-то завод. И он увидел в цеху не людей, а призраков. Они медленно, словно во сне, передвигались, медленно говорили и очень медленно переводили мутные, обесцвеченные глаза со станка на станок. Блокадники, рабочие, инженеры. Тут собирались “катюши”. Те самые, которые очень скоро должны были “вдарить” по врагу. С обычных грузовиков снимались кузова, а на них краном ставились реактивные установки. Были бы силы – Петр заплакал бы. Он полюбил эти машины, сулящие освобождение, еще в августе сорок первого, когда находился в окружении между Псковом и Ленинградом.
Впрочем, “окружение” не то слово. Немцы, как рассказывал он мне, часто создавали иллюзию окружения. Займут шоссе, загонят отступающих красноармейцев в леса, и тут важно было не запаниковать. Тогда, конечно, не употребляли понятия виртуальной реальности, но хитрость эта военная существовала с давних пор. “Создать иллюзию победы”, “создать иллюзию отступления” и заманить в засаду…
Разбитые солдатские чоботы Петра и его товарищей превратились тогда в папье-маше. Гимнастерки, бурые от крови и пота, висели клочьями. Молодые артиллеристы, коим было от восемнадцати до двадцати четырех, некормленные и немытые, отворачивали друг от друга глаза, в которых стояло недоумение: “Что происходит?!” Долго ли еще бежать от границы, где застала их война, то отстреливаясь, то потопляя родные пушки в русских речках, взорвав перед тем их замки?! Они терпели: ночи недосыпаний, холод, голод, грязь, стыд и ужас. А когда сил терпеть уже не стало, они пришли к своему молодому комиссару и тихо спросили его: “Иван Михайлович! – так, по-ученически, они его называли. Хотя он был всего на несколько лет старше. – Когда и как будет остановлено отступление?” И тогда по-учительски спокойный “Иван Михайлович” сказал: “Только тихо, ребята! Вы – артиллеристы, вы должны понимать. Вот смотрите… – он что-то рисовал на листке бумаги. – Орудие – чудо! Стреляет шестнадцатью реактивными снарядами сразу, и на девять километров!” Тогда и названия-то этого не существовало – “катюши”. Но “ребята”, прекрасно поняв цену установкам, с облегчением вздохнули.
Однако Петр Лебедев, студент мехмата МГУ, начал свою военную жизнь многим раньше. В семнадцать с половиной лет его призвали в армию, еще в начале тридцать девятого года. Сначала их учили, потом привезли на “учебные стрельбы” на границу с белофиннами. Это было уже войной, но их пальбу из полевый орудий по врагу все еще называли “учебкой”. Он уже с трудом удерживает в памяти те далекие события. Помнит страшный мороз: прижимаешься лицом к панораме орудия, чтобы навести его, а кожа примораживается, и клочки ее остаются на металле. Еще поразили доты финнов, которые были сотворены так чудесно, что наши снаряды, бившие прямо, в упор, только делали на них небольшие углубления. Потом научились попадать снарядом в уязвимые места.
Артиллерию не случайно называют богом войны. Сколько физических и психических сил стоило, послав снаряд, быстро разворачивать тяжелые пушки, цеплять их к тракторам и отвозить в другое место! Потому что финны были прекрасными стрелками. Я спросила у Петра Александровича: “А что явилось причиной войны с белофиннами?”. Он, историк, ответил: “Немецкие войска тогда заняли скандинавские страны. Следовало отодвинуть от Ленинграда границу с Финляндией. А она не согласилась на наши предложения”.
Помнит Петр Александрович и свой первый день другой войны, Великой Отечественной. Немецкие самолеты-разведчики давно уже летали вдоль близкой границы, фотографируя расположение советских войск. Были “основные”, “ложные” и “запасные” огневые позиции. Двадцать второго июня 41-го года немцы сбрасывали снаряды именно на “основные”, не обращая внимания на “ложные”. Петр Александрович объяснил: “Нас выдали следы сапог на траве. К “ложным” расчетам они не вели. Точная фотосъемка показала это немцам”.
Уже 20 июня артиллеристам выдали боевой комплект снарядов. И Петр вместе с товарищами поняли, что готовится что-то страшное. Накануне они опять подошли к Ивану Михайловичу Афоничеву. Тот понял вопрос без слов. “Да, – был его ответ. – Грядет”. Но то, что случилось утром с 21-го на 22-е, превзошло все мыслимые и немыслимые ожидания.
В эту ночь Петр дежурил под “грибком”, возле телефона. Была теплая, домашняя какая-то погода. Вдруг послышался прерывистый, нарастающий гул. На Шяуляй прошла цепочка немецких самолетов. Как будто мимо. Но, развернувшись, она пошла на восток. А потом цепочка вытянулась и начала пикировать на наши огневые. Петр схватил трубку телефона. Он не знал, что провод перебит уже попаданием немецкого снаряда.
А потом начался ад. Вздымалась волнами девятибалльной шкалы земля, вой, скрежет, оглушающие, невозможные по мощности звуковые удары. Людей забивало в землю, швыряло волнами из стороны в сторону, было черно от взлетавших комьев земли. Петр только и выхватывал взглядом мелькавшие картины: у кого-то кровь шла из ушей, а у кого-то из носа: сосуды не выдерживали шума.
Петра подбросило и швырнуло на какой-то враз выросший бугор. Он потерял сознание. Когда очнулся, пушек не было, оставались только покалеченные и избитые люди. К Петру, пошатываясь, уже подходил санинструктор. “Нашатыря понюхай!” – только и мог предложить он. От нашатыря и впрямь перед глазами посветлело. А на них уже летела новая цепочка немецких самолетов.
Те, кто остался жив к вечеру, начали собираться группами и отходить с пограничниками. “Так моя часть, – рассказывал Петр Александрович, – стала маленькой пехотной единицей”.
На Псков они пошли не сразу, хотели держать оборону в окопах, но вскоре выяснилось, что немецкие танки уже прошли мимо них на восток. “Немцы хорошо подготовились к этой войне!” Возле реки Великой им дали скорострельные пушки, но снаряды, которые подвезли, не подходили по калибру. Угнетало даже не поражение, не отступление, которое они пока терпели, а вынужденное бездействие. Трусов рядом с Петром не было, но в той ситуации неразберихи, что царила, могло случиться все что угодно.
Когда немцы, захватив одним отделением десантников шоссе Псков – Ленинград, в очередной раз создали иллюзию окружения, Петр и его товарищи узнали от Ивана Михайловича “великую военную тайну” о новом боевом оружии. Немцы же, перекрыв им доступ продовольствия и боеприпасов, ушли на восток, ища такие тропы, на которых могли чувствовать себя наиболее безопасно.
Я, честно, не понимала, как они, эти молодые и не очень молодые люди, все это вынесли. Их не парализовало от страха, они не лишились разума от отчаяния, их не разбили “модные” в наши дни неврозы. Петр Александрович сказал: “Когда было чем стрелять, работали на автоматизме – настолько каждый знал свое дело. Четко, быстро, честно. А вот когда стрельба затихнет, становилось трудно. Не психологически даже, нравственно. Казалось, немец зашел уже так далеко в глубь страны, что утраченного не вернуть. Иван Михайлович помогал. Майор наш. Подойдет: “Потерпите, ребята!” Он до войны работал вторым секретарем райкома партии”.
И однажды Иван Михайлович привел к своим “ребятам” незнакомого им молодого человека, который прочитал даже двадцатиминутную лекцию о “катюшах”. Он объяснил, что на Ленинградском фронте была уже одна такая батарея, а будут прибывать еще. Петр и раньше видел на ночном небе световые “стрелы”, километрах в шести в сторону. Только не понимал, что это.
И вот они перед Петром Лебедевым – бесствольные новые пушки, бившие, как ураган. Заводской цех, первый день службы. Петр слаб, голова клонилась то к одному плечу, то к другому. Ему дали горячей воды и кубик мясного супа, поселили в подвальной комнатушке. И он стал помощником военпреда по приемке новой техники. Теперь он понимал, какое это счастье – опять оказаться при “настоящем деле”.
А через полгода, осенью 42-го, он вернулся на фронт. Вместе с “чудо-оружием”. Кроме морального удовлетворения добрые перемены прибавили к его блокадному пайку в триста граммов хлеба еще сто пятьдесят. Эти крохи тоже способствовали нашей победе!
Остановившись в шестнадцати километрах от Ленинграда, 456-ой отдельный гвардейский минометный дивизион стал готовиться к прорыву блокады. Когда совершался торжественный обряд вручения ключей от машины с “катюшей”, измученные войной люди не могли сдержать слез. Служить на ней брали не каждого, самых надежных, хотя люди в очередь собирались. А ведь когда немецкий снаряд попадал в одну нашу машину, взрыв происходил и на рядом стоящей.
Чтобы фашисты не успели пристреляться, надо было срочно менять месторасположение. Выстоять – стало нормой. Однажды они всю ночь таскали в руках на расстояние в семь километров сорокатрехкилограммовые снаряды для своих машин – через болото. А для каждой такой машины требовалось по шестнадцать снарядов. Поразительно, но в этих нечеловечески трудных условиях среди них все еще оставались франтоватые. Кто-то выстригал себе гусарские усики, кто-то гремел сапогами со шпорами.
А до окончательного снятия блокады было еще далеко, больше года. Пожалуй, это было главное дело “его” войны.
…В армию Петр уходил математиком, а вернулся историком. Почему? На фронте часто с улыбкой вспоминал своего школьного учителя Соломона Соломоновича Ниссельсона. Его рассказы об Александре Первом, Наполеоне, Льве Троцком… До войны Петру казалось, что историки – это просто сказочники, интересные рассказчики. А с войны он пришел с убеждением, что и он – часть истории России. И после уже не хотелось что-то менять в этом предположении, хотя жена до сих пор временами журит: “Это нескромно, Петр Александрович”
Но я, слушая его, думала, что, если Петр Александрович и “маленький человек войны”, как он сам о себе говорит, его великое значение солдата от этого не меняется. Страна выстояла, потому что ОН выстоял.
А дома, в Москве, после парада 24 июня 1945 года его ждала мама…

Ирина РЕПЬЕВА