Ребенок – отец человека. Светлые миры Валентина Берестова

В детстве он всегда рисовал то, что никогда не видел: морские сражения, пиратов и индейцев, джунгли и пустыни, а с натуры брал только солнце, «с длинными и толстыми лучами. Были у него глаза и губы. И они почти всегда смеялись». Это веселое, улыбающееся солнце так и просится на обложку книг Валентина Дмитриевича Берестова как символ его творчества и характера. Может, это младенческое восприятие доброты и любви, льющейся сверху, и дает нам представление о Боге?

Любили тебя без особых причин:

За то, что ты – внук,

За то, что ты – сын,

За то, что малыш,

За то, что растешь,

За то, что на маму и папу похож.

И эта любовь до конца твоих дней

Останется тайной опорой твоей.

Родился он в городке Мещовске под Калугой 1 апреля 1928 года. Мама была барышня, помещичья дочка, отец – крестьянский сын, учитель истории. Воспоминания о детстве (из книги с характерным для Берестова названием «Светлые силы») – это блаженные картины неомраченной любви. Вот отец уходит на работу, а мама тут же начинает готовиться к приему какого-то дорогого и долгожданного гостя: потом оказывается, что этот гость – отец. Вот папа поет малышу колыбельные Моцарта и Чайковского – у папы дивный голос и абсолютный слух. Вот приезжает из деревни бабушка Катя и с почтением обращается к внуку: «Не желаешь ли сказочку, батюшка мой?» Это уважительное «батюшка» – к трехлетнему малышу! – распространенное в калужских деревнях, восхищало Берестова всю жизнь.

Первые стихи в двухтомнике Валентина Берестова датированы 1942 годом – в них он, вспоминая о своих «детских стихах», пишет вполне настоящие взрослые – классическим размером, чуть старомодным, «не в меру благозвучным» слогом. Это поражало воображение, и режиссер Пудовкин, например, вполне серьезно видел в нем нового Пушкина. Правда, язвительная Надежда Мандельштам прочила Вале будущность критика – из-за слишком «умного носа».

С начала войны отец ушел на фронт, а Зинаида Федоровна с сыновьями оказалась в эвакуации в Ташкенте, где в это же время жили самые известные литераторы, профессора, артисты – ленинградская и московская интеллигенция. Там юный поэт (не без тайного тщеславия сравнивавший себя с Лермонтовым) решился показать свои стихи КорнеюЧуковскому. Тот оценил его страсть к литературе и глубокое знание предмета, а также истощенный и болезненный вид и отправил стихи Берестова на радио, а его самого – в санаторий, а потом в больницу, кормить и лечить. С легкой руки Чуковского все и завертелось: Сергей Михалков добывает молодому дарованию новые очки, Надежда Яковлевна Мандельштам обучает английскому, Лидия Корнеевна Чуковская – литературоведению, Анна Ахматова слушает его стихи и читает ему свою только что написанную «Поэму без героя», а еще стихи Мандельштама, Гумилева, Пастернака, Сологуба, Баратынского, Блока.

«Если Ахматова в день вашего 16-летия готовит вам бухарский плов с курагой, если про ваши стихи, пусть с пятипроцентной возрастной скидкой, говорится: «Замечательно! Великолепно!»… если это чудо произошло, то вы на всю жизнь потеряете честолюбие. Что рядом с этим любые лавры!» – пишет Берестов в своих воспоминаниях.

Из эвакуации он приезжает в Москву с рекомендациями Чуковского, Ахматовой, Алексея Толстого; знакомится с Пудовкиным, Маршаком, Пастернаком; в шестнадцать лет Михалков уговаривает его опубликовать стихи в журнале «Юность». Но после постановлений 1946 года о Зощенко и Ахматовой юный собеседник великих поэтов оставляет поэзию. Он поступает на исторический факультет МГУ, увлекается археологией и много работает на раскопках. Такое занятие располагает к философскому взгляду на мир – стихи Берестова, при всем их юморе, философичны и глубоки – а кто сказал, что философия должна быть мрачной и тяжелой?

Впрочем, в пору раскопок он почти не писал стихов – «Лишь туристские песни порой сочинял да грустил, вспоминая, как я начинал». Туристские, авторские, как сейчас говорят, песни, Валентин Берестов сочинял всю жизнь: это были стихи «на случай», которые так весело прокричать с друзьями у костра, песенки-пародии, рождавшиеся прямо на ходу; позже Берестов распевал их в программе Эдуарда Успенского «В нашу гавань заходили корабли…».

«Вы всегда будете переходить от науки к детстихам, от детстихов к лирике, от лирики к художественной прозе», – сказал как-то Берестову его литературный Дед и Учитель, Корней Чуковский. К «детстихам» Валентин Берестов перешел в 1954 году, когда у него родилась дочка Марина, но вообще тема детства – одна из главных в его творчестве. Не потому ли, что он, как другой славный поэт, «наделен каким-то вечным детством»?

«Дети святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине», – эти слова Чехова могли бы стать эпиграфом к книгам Берестова. Об этом его маленькая сказочка «Злое утро»: как злые и голодные волки, зря пробегав всю ночь, не велят своим детям говорить им «Доброе утро». И волчата, чтобы угодить папе и маме, радостно пищат: «Злое утро, папочка! Злое утро, мамочка!» Тут уж и волки не выдерживают и обнимают детей со словами «Доброе утро, малыши!» Об этом его миниатюра «Сизиф»: когда дети сбежались на помощь к бедняге Сизифу, чтобы помочь ему вкатить камень и стать сильными, сами боги рассмеялись и простили его. Поддерживает тему и его шуточное четверостишие из «Веселых наук»: «Быть взрослым очень просто: Ругайся, пей, кури, А кто поменьше ростом, Тех за уши дери!» – ну не глупо ли маленькому человеку, мудрецу и первооткрывателю, стремиться к такому варварству?.. Воистину «Ребенок – отец человека». Это английское изречение очень по душе Валентину Берестову, любителю афоризмов и парадоксов

«Так никто не умеет», – с уважением говорила Анна Ахматова про юмористические стихи Берестова. Веселость – не самое распространенное качество лирических поэтов. Берестовская веселость замешана на самоиронии и на вынесенной из детства вере в добро, в счастливый конец сказки, и на умении разглядеть в жизни смешное, и просто на любви к миру. Восхищаясь своей девяностолетней хохочущей слепой прабабушкой, поэт понимает причину ее радости – сам такой: «Весел, ибо живу». Раз ему даже приснился юмористический сон: стенгазета, а на ней надпись славянской вязью: «Человек человеку корова». Проснулся хохоча. Он может написать на юбилей Ираклия Андроникова поздравление от имени М.Ю.Лермонтова: «Я недостоин, может быть, твоей любви…»; а может сочинить целый цикл миниатюр «Веселые науки», где в рубрике «Этика» говорится «Соразмеряйте цель и средства, Чтоб не дойти до людоедства», а в «Политэкономии» – «Выходит так, что жителя планеты Сегодняшним оружием убить Дороже, чем одеть, обуть и накормить»… Это не черный юмор. Это просто такая философская форма, понятная взрослым и детям.

Прикоснулся он и к жанру научной фантастики, хотя его рассказы точнее будет классифицировать как «этическая фантастика», «гуманистическая фантастика» и даже «юмористическая фантастика»: автора занимают не научно-технические навороты космических приключений, а этическое совершенство людей будущего, их нравственные проблемы – конечно, описанные со свойственной Берестову веселостью. Как-то, размышляя о книгах Ефремова, Валентин Дмитриевич заметил, что его герои, прекрасные душой и телом, лишены чувства юмора: они серьезны и презирают «хитросплетения слов, называемые остроумием». А Берестов верил в «веселое будущее» – даже при самом полном и гармоническом коммунизме.

«Лучшая из женщин» – вот так, без всяких шуток назовет поэт воспоминания о Татьяне Александровой. Вспоминая покойную жену – светлую, удивительно талантливую женщину, художницу и сказочницу, он напишет: «Вновь со мной этот гордый дух И веселая эта душа». С тем же трепетом и вниманием, как когда-то в Ташкенте слова Ахматовой, записывает уже взрослый человек, известный писатель, разговоры с собственной женой. Она придумала Домовенка Кузю, ее рисунки и сказки поражают свежестью взгляда, живым, незаигранным словом и простодушным юмором. Вдвоем они сочиняли сказочные повести и составляли для детей «Избранное» по словарю Даля. Любовь к фольклору, к слову, к миру детства объединяла их, пока они были вместе; она помогала Валентину Дмитриевичу и в его потере: «Работай! И сразу кто умерли – живы…»

«Если б меня спросили, кто человек столетия, я бы сказала: Валентин Берестов. Потому что именно таких людей двадцатому веку на хватало больше всего», – сказала Новелла Матвеева. «Среди нас, шестидесятников, Валя выделялся одним большим недостатком. Мы были ершистые, а его все любили» – это слова Булата Окуджавы. О нем, четырнадцатилетнем, писал Корней Чуковский: «Его нравственный облик внушает уважение всем, кто соприкасается с ним». Удивительное обаяние доброты, благородства, открытости и юмора чувствуется в его книгах – должно быть, живьем оно было неотразимо.

Валентин Берестов остался человеком двадцатого века – не дожил двух лет до двадцать первого. «Век двадцать первый… – писал он в 1972 году. – Ну, еще подъем – И вот он он! Так доживем, придем!»

Далее он перечисляет всех, кому желает перевалить через знаменательный рубеж и, не рассчитывая на свое долголетие, добавляет: «И я пойду туда дорожкой строк И потрублю немножко в свой рожок».