Разруха и голод не ожесточили людей

Как сейчас вижу свой родной Смоленск в первое послевоенное десятилетие: он, словно птица феникс, поднимается из пепла. И до слез пронзают душу строки из стихотворения Исаковского, которое я читала на школьной сцене:

Ульяна СЕРГЕЕВА, Смоленск

Ты лежал под вражеской пятою,

Залит весь горючею слезой.

Что они наделали с тобою,

Город песен, город ясных зорь!..

Мы с сестрой Галей, которая чуть постарше меня, после уроков спешим на стройку. Приближается время обеда, и мы несем полбуханки черного-пречерного хлеба. Так хочется отщипнуть хоть маленький кусочек и положить в рот. Но мы себе такой роскоши не позволяем: наша строгая мама приучила нас бережно относиться и к хлебу, и к людям. Вот она уже заметила нас.

– Аванс сегодня дали, – сообщает с потеплевшим взглядом и, вынув из кармана десятку, протягивает нам:

– Купите в овощном огурцов и капусты.

И вот мы уже несколько часов стоим в очереди за этой солониной в сыром и душном подвале-магазине. Нас уже чуть ли не качает от долгого стояния и от духоты.

Но очередь понемногу продвигается, и наконец-то мы у самого прилавка. На душе сразу стало веселее, и мы начинаем с интересом рассматривать тех, кто стоит рядом. Вот седая худощавая старушка в клетчатом вылинявшем платочке и в старой телогрейке, опершись на палочку, терпеливо ждет, когда подойдет ее очередь. Вдова, наверное, как и наша мама. Лицо испещрено мелкими морщинками, в глазах тоска и усталость. Рядом с ней женщина помоложе, но тоже усталая, с потухшим взглядом.

– Девочки, вам что? – неожиданно голос продавщицы прерывает мои размышления.

– Два килограмма огурцов и два килограмма капусты! – спохватившись, бойко выкрикиваю я и вдруг с удивлением замечаю, как страшно побледнело лицо сестры.

– Галя, что с тобой?

– Деньги, – едва прошептала она, и лицо ее стало совсем белым. – Деньги потерялись. – И стала медленно оседать на пол.

Я начала лихорадочно шарить руками по полу в надежде найти там эту несчастную десятку. Мне стали помогать окружающие нас люди, а Галю кто-то вывел на улицу – глотнуть свежего воздуха.

Господи, да куда же эта десятка делась? Нигде ее нет!

– Ну сколько можно?! Продавец, отпускайте поскорей!

Я на ватных ногах, ничего не видя от слез, отхожу от прилавка. Все смешалось вокруг, превратилось в какую-то вращающуюся карусель: бочки с этой кислятиной, от которой так противно пахнет, люди, уставшие от долгого стояния. Преодолевая подступившую к горлу тошноту, качаясь, плетусь к выходу и вдруг чувствую чье-то ласковое прикосновение к руке:

– Девочка, возьми!

Ничего не соображая, поднимаю голову – та самая старушка, в клетчатом платочке, ласково теребит меня за плечо:

– Бери, бери, что же ты! Я обойдусь, а вас мамка, наверное, ругать будет: вон сестру какую бледную увели.

– Нет, что вы! Спасибо! – отнекиваюсь я, помня строгий мамин наказ не только ни у кого ничего не просить, не брать – даже не смотреть в ту сторону, где едят. Мы это твердо усвоили.

А старушка уже нащупала мой карман и положила туда деньги.

– Ишь, какая стеснительная! – и погладила меня по голове.

– Галя! Нам бабушка денежку дала! Я не брала. Она сама. Правда!

Румянец вспыхнул на щеках сестры.

Нам было радостно и совестно одновременно. И что теперь делать?

Возвращаться в подвал как-то неловко. Может, лучше уж домой? Сказать, что солонина кончилась и нам не хватило… Но мама не велит обманывать.

И тут из подвала выходит та самая старушка, что выручила нас из беды.

– Девочки! Я ваши деньги нашла! Вот они! – и показывает нам нашу злополучную десятку, на которой клеточками отпечатались грязные следы чьих-то калош. – Я палкой своей в углу ее случайно нащупала.

Эту историю я не забуду никогда: многому она меня научила.