Размышляя о философии творчества Шукшина и Сэлинджера

Размышляя о философии творчества Шукшина и Сэлинджера

Но – все по порядку.

Фамилия у Спирьки та же самая, что и у его земляка, героя “Печек-лавочек”, Ивана. В молодости похож он был на Байрона, что ему чрезвычайно не нравилось. Рано полюбил ходить ночами к молодым одиноким женщинам. Любил их прежде всего за душевность: “С лица воду не пить, – резонно отвечает Спирька. – Она – терка, а душевней всех вас”. Когда мать насильно отправляла его в школу, он пригрозил ей, что прыгнет с крыши на вилы. Отсидев свой срок за разбой, “пришел – такой же размашисто-красивый, дерзкий и такой же неожиданно добрый. Добротой своей он поражал, как и красотой”.

Вот приехали в его село муж и жена, Сергей Юрьевич – учитель физкультуры, Ирина Ивановна – пения.

В отношениях Спирьки с женщинами “было в его характере какое-то жестокое любопытство: что она сейчас будет делать?” Это в один из пикантных моментов.

Спирька влюбился, что ли, в учительницу пения Ирину Ивановну, подарил ей букетик кроваво-красных лесных цветов жарков. Когда дарил, то при этом “в груди у Спирьки весело зазвенело.Так бывало, когда предстояло драться или обнимать желанную женщину”.

Его лютый враг, муж Ирины Ивановны, – губошлеп. Когда он профессионально (не зря ведь учитель физкультуры) бил Спирьку, тот и с ужасом, и с брезгливостью понял: “Он же бьет меня”…”Он (сураз. – Е.Ч.) умел драться, но ярость, боль, позор, сознание своей беспомощности перед шатунами – это лишило его былой ловкости, спокойствия. Слепая ярость бросала и бросала его вперед…” Избитый, он понял, что должен убить Сергея Юрьевича. Когда шел на это, то – “…волновался, как вроде не убивать бежал, а в постель к Ирине Ивановне, в тепло и согласие”. Достигнув врага своего в его спальне, говорит: “Помнишь? Я тебе говорил”. И при этом видит любовь свою так: “Ирина Ивановна сидит в нижней рубашке…одна ленточка с’ехала с плеча, и грудка, матово-белая, крепенькая, не кормившая детей, вся видна до соска”. Но это “Спирьку не взволновало”. А дальше… “Не надо!! – кричала женщина и мотала головой…

Спирька растерялся, отпинывал женщину… И как-то ясно вдруг понял: если он сейчас выстрелит, то выстрел этот потом ни замолить, ни залить вином нельзя будет. Если бы она хоть не так выла!.. Сколько, однако, силы в ней!

– Мать вашу!.. – заругался Спирька.

Вышел из горницы и пошагал прочь от темного дома. Он как-то сразу вдруг очень устал. Вспомнилась мать, и он побежал, чтобы убежать от этой мысли – о матери. От всяких мыслей. Вспомнилась еще Ирина Ивановна, голенькая, и жалость, и любовь к ней обожгли сердце… Прибежал на кладбище, сел на землю. Темно было. Он приладил стволы к сердцу… Дотянулся до курков. Подумал: “Ну!.. Все?!” Пальцы нащупали две холодные тоненькие скобочки”.

Мы знаем, что в этот раз Спирька-сураз не умрет. Почему? Он сам и отвечает.

“В чем дело, Спиря? А? А-я-я-я-яй! Как же так? Прибили мальчика? Побили… Больно, да? Хотел себе в лобик – пук! …Ну и фраер! – Спирька даже засмеялся и схватился за губу: губы треснули от учителева рычага, стало больно, когда засмеялся. – Что ты? Что ты? Что ты?

Спирька мало что был красив, он, видимо, к тому же главным своим принципом считал красоту, то есть был по натуре эстет. Вид своего трупа с рваными ранами от двух зарядов вызывал у него соответствующие чувства: “О курва, смотреть противно!” Это он о своем “трупе”.

Решив остаться живым, Спирька, однако, понимал: “Нет, в деревне пока не жить. От одного позора на край света сбежишь. Будут вот так улыбаться губошлепы разные…”

Итак, диалектика человека, доведенного до своей последней черты: убийство – самоубийство – побег (гомицид, суицид, эскапизм).

И все же Спирька еще в состоянии выбрать убийство, то есть наиболее мужественное (из трех возможных) решение экстремальной ситуации.

И тут появляется черный человек. И в каком виде?

…”Он явился, как если бы рваный черный человек из-за дерева с топором вышагнул…” (кстати, “черные человеки” всегда ведут себя активно и агрессивно и, по законам своей черной психологии, вскоре оказываются в положении преследователя, которого преследуют).

Однако Спирьку “… вдруг поразило, и он даже отказался так понимать себя: не было настоящей, всепожирающей злобы на учителя”. Это действительно поражает, “ведь надо же желать чего-нибудь лютому врагу! Надо же хоть мысленно видеть его униженным, раздавленным. Надо! Но… Если бы он догадался подумать и про всю свою жизнь, он тоже понял бы, вспомнил бы, что он вообще никогда никому не желал зла”.

Тогда… Тогда возникает вопрос: “Как теперь?”

“Вообще, собственная жизнь вдруг опостылела, показалась чудовищно лишенной смысла. И в этом Спирька все больше утверждался. Временами он даже испытывал к себе мерзость. Такого еще никогда не было с ним. В душе наступил покой, но какой-то мертвый покой, такой покой, когда заблудившийся человек до конца понимает, что он заблудился, и садится на пенек. Не кричит больше, не ищет тропинку, садится и сидит, и все”.

А дальше пятижды повторяется слово “красота”… “Вот где стреляться-то, – вдруг подумал он спокойно. – А то – на кладбище припорол. Здесь хоть красиво”.

И еще одна деталь. Когда Спирька думал о самоубийстве на кладбище, “вспомнилась маленькая девочка, племянница Спирьки: когда она чувствует, что отцу надоело уже возить ее на горбу, она смешно-просительно морщит мордочку и говорит: “Посений язок! Ну посений язочек!” Спирька засмеялся, вспомнив девочку”. Воспоминание о девочке спасло тогда Спирьку. А вот красота не спасла.

Молодой человек из 507-го номера “нью-йоркской” гостиницы во Флориде в то солнечное утро загорал на пляже. Там и нашла его подружка – маленькая Сибилла Карпентер.

– Пойдешь купаться, Сими Гласс? – спросила она.

Молодой человек вздрогнул, схватился рукой за отвороты купального халата. Потом перевернулся на живот, и скрученное колбасой полотенце упало с его глаз. Он прищурился на Сибиллу.

– А, привет, Сибиллочка!

– Пойдешь купаться?

– Только тебя и ждал, – сказал тот…”

Девочке было всего чуть больше трех лет, и она ревновала молодого человека к другой, такой же, как она, девочке Шэрон Липшюц, с которой накануне молодой человек играл вместе на фортепьяно. За это ему приходилось оправдываться перед Сибиллой: “Ничего не поделаешь, – сказал он, – сама знаешь, как это бывает, Сибиллочка. Сижу играю. Тебя нигде нет. А Шэрон Липшюц подходит и забирается на табуретку рядом со мной. Что же мне – столкнуть ее, что ли?

– Столкнуть.

– Ну нет. Нет! Я на это не способен. Но знаешь, что я сделал, угадай!

– Что?

– Я притворился, что это ты.

Сибилла сразу нагнулась и начала копать песок.

– Пойдем купаться! – сказала она”.

Когда они наконец зашли в воду, молодой человек и произнес свою знаменитую фразу: “Сегодня отлично ловится рыбка-бананка”. Девочка не видела никаких рыбок. Молодой человек тогда сказал: “Вполне понятно. Это очень странные рыбки. Очень странные”. При этом “он толкал матрасик вперед. Вода еще не дошла ему до груди. – И жизнь у них грустная, – сказал он”. Затем он, толкая матрасик с Сибиллой подальше к горизонту, рассказал ей печальную историю о рыбках-бананках.

Шла сильная волна, Сибилла явно испугалась, а молодой человек покрепче захватил ее щиколотки и прижал ее ножки к плоту… “Вода залила светлые волосики Сибиллы, но в ее визге слышался только восторг…

– А я ее видела!

– Кого, радость моя?

– Рыбку-бананку.

– Не может быть! – сказал ее спутник. – А у нее были во рту бананы?

– Да, – сказала Сибилла. – Шесть”.

Забегая вперед, скажем: рыбка-бананка спасла Сибиллу…

“Выйдя на пятом этаже, он прошел по коридору и открыл своим ключом двери 507-го номера. Там пахло новыми кожаными чемоданами и лаком для ногтей.

Он посмотрел на молодую женщину – та спала на широкой кровати. Он подошел к своему чемодану, открыл его и достал из-под груды рубашек и трусов трофейный пистолет. Он вынул обойму, посмотрел на нее, потом вложил обратно. Он взвел курок. Потом подошел к другому краю кровати, сел, посмотрел на молодую женщину, поднял пистолет и пустил себе пулю в правый висок”.

Попробуем все же кое в чем разобраться. Здесь, правда, нужно сказать, что мы выбрали два этих, столь по сюжету и содержанию не схожих, рассказа не случайно. То, что в них самое главное, то их предельно сближает. Это – правда о самоубийстве. Они психологически совершенны и достоверны, и как бы написаны одной рукой – опытного суицидолога. В каждом человеке есть своя тайна – и для других, и для него самого. В акте самоубийства работает один механизм – тайна раскрывается. В определенном смысле сокровенное становится зримым. Но, конечно же, для специалиста, для профессионала-суицидолога.

Что касается сураза Спирьки Расторгуева, самоубийство никоим образом не вытекает из его характера. Точно так же оно не вытекает и из премерзкого для него события, которое с ним приключилось в связи с приездом в село учителей-супругов… Самоубийство из-за несчастной любви? Полноте! Вспомните, как отпихивает Спирька Ирину Ивановну, ползающую по полу. Если уж кого и любил Спирька по-настоящему, то это самого себя.

Спирьку довели до самоубийства.

Кто? Автор! Василий Макарович Шукшин. Почему? По логике развития одной человеческой души – крепкого мужика. Самоубийство Спирьки Расторгуева, сураза, чалдона, советского гражданина второй половины XX века, – явление сугубо общественно-историческое. Крепкий мужик – кормилец, народный заступник и летописец Руси великой самоубился ни за что ни про что! Он – фигура символическая, духовная. Чтобы понять его, нужно свести вместе всех других шукшинских крепких мужиков (Степана Разина, Егора Прокудина, Николая Шурыгина, Бориса Яковлева, Ивана Расторгуева…) Только через них, их поступки, душевные терзания и духовные поиски можно понять, почему Спирька Расторгуев покончил жизнь самоубийством.

И еще: он не лишен юмора и всегда готов выкинуть какую-нибудь веселую штуку – тоже от доброго сердца, потому что смех людям необходим” (а эти слова разве не приложимы к суразу? Ведь по сути своей, если отбросить поверхностные эмоции, самоубийство его – веселая штука” – “…Спирьку нашли через три дня в лесу, на веселой поляночке, рассказывает Шукшин; адекватной людской реакцией на смерть сураза может быть только смех!)… “И все равно, – настаивает Василий Макарович, – он не комедийный персонаж”. Сураз – персонаж великой драмы. Человеческая комедия – лишь сцена, на которой эта драма разыгрывается – драма живого русского сердца.

В повседневно-житейском (бытийственном) плане, через который просматривается и действует наш сущностный (загадочный) смысл, Спирька Расторгуев принял смерть за любовь. А любовь за смерть. Это – исход (результат) диалектического развития образа крепкого мужика, сельского жителя, свихнувшегося от информационного бума, эпидемическим центром которого является город: сначала, по-своему.

Молодой человек из 507-го номера гостиницы во Флориде, пустив себе пулю в правый висок, отнюдь не убил себя. Да это он и не собирался делать. С какой стати? Разве у него были на то причины? Или разве его кто-нибудь принуждал к самоубийству? Нет и нет!

У него, как и у Спирьки-сураза, не было никаких оснований, а следовательно, и мотивов для сведения счетов с жизнью. Но попробуйте докажите обратное! Однако, в отличие от Спиридона, молодого человека не убивал и автор Джером Дэвид Сэлинджер. И ему смерть молодого человека не была нужна. Да, как вскоре мы поймем, и не о смерти в его рассказе повествование. О другом, совсем ином…

Поэтому Сэлинджеру и пришлось заметать следы, чтобы представить все дело о молодом человеке так, как будто речь шла о самоубийстве. Да еще самом что ни на есть, простите, банальном – о самоубийстве сумасшедшего (вспомните, как сказал на этот счет Бальзак, который весьма твердо и последовательно отрицал самую возможность самоубийства нормальным человеком как чуждую человеческой натуре – потом эту мысль француза, как известно, развил на философском уровне Артур Шопенгауэр, не захотевший посчитаться с мнением Гегеля).

Что Сэлинджер делает, создавая свою примитивную версию самоубийства (или сознательно вводит нас, читателей, в заблуждение?). Он сразу начинает рассказывать о психической болезни некоего молодого человека, мужа миссис Гласс. Он даже называет его имя Симор (девочка тоже называет молодого человека на пляже, который потом выстрелил себе в правый висок, Сими Гласс, или ласково, Семиглаз). Правда, если оставаться на жестких позициях криминолога, который не может доверять никаким словам, и особенно подсказкам, мы еще должны доказать, что Симор Гласс, муж дамочки из 507-го номера гостиницы, и молодой человек, зашедший в этот номер после купания с маленькой девочкой Сибиллочкой, – одно и то же лицо!

Кстати, если говорить о жанре рассказа “Хорошо ловится рыбка-бананка”, то это детектив. И в основу его положен случай, весьма и весьма жизненный. Случай из уголовной практики, когда преступление остается нераскрытым на века.

Создавая ложную версию о самоубийстве Симора Гласса, автор внушает нам, что герой его был ненормальным. Все намеки, намеки, но вот, наконец, и конкретное указание на сумасшествие Симора: “Он говорит – не хочу, чтобы всякие дураки глазели на мою татуировку”, но оказывается, что у него нет никакой татуировки… да еще этот случай в лифте, когда молодой человек придрался к женщине, что она якобы смотрит на его ноги, – вот и все! Все, что мы узнаем о ненормальности Симора (если, допустим, он и есть тот молодой человек, который выстрелил себе в висок в 507-м номере), пустячки по сравнению с самоубийством и могут лишь косвенно наводить на мысль, что у молодого человека были какие-то свои мотивы покончить с собой. Да, именно косвенно. А есть при этом и нечто, о чем все эти симоровские “штучки” говорят прямо, непосредственно. Это то, что внутренняя жизнь молодого человека, его мир имели мало что общего с той реальностью 507-го номера “нью-йоркской” гостиницы во Флориде. Общее, конечно, было… Девочки Сибилла Карпентер и Шэрон Липшюц, по-видимому, находились и там, в мире молодого человека, и здесь, в сюрреальности 507-го номера. Особенно Сибиллочка. Увидела же она рыбок-бананок! А если бы не увидела, то ушла бы туда, где их можно видеть безо всякого труда, – в мир молодого человека…

Итак, молодой человек, о котором рассказал нам Сэлинджер, не покончил жизнь самоубийством, а просто ушел к себе, плотно закрыв за собой дверь. Вот и все.

Евгений ЧЕРНОСВИТОВ