Размышляя на карантине

Плоды просвещения и их корни

Продолжение. Начало в №35-37

Но раз мы вышли к такой теме, а куда же без нее, то не могу не рассказать и вот о чем. Когда я шел от Петровско-Разумовской в школу и потом из школы на станцию, я каждый раз чуть вдали от дороги видел какое-то странное здание. Так за все эти годы, когда часть пути шел пешком, я и не узнал, что это такое.

И только через 60 лет в книге Льва Копелева «Утоли моя печали» я увидел фотографию этого странного здания. Это была Марфинская шарашка, или «объект №8», или «тюрьма №16». Шарашка размещалась в бывшей церкви Утоли Моя Печали. «Утоли моя печали» – чудотворная икона Божией Матери, прославившаяся помощью больным, нуждающимся и страждущим. Богомладенец, изображенный на иконе, держит перед собой развернутый свиток, на котором начертаны слова божественного увещевания: «Суд праведен судите. Милость и щедроты творите».

Здесь и сидели, и работали Александр Солженицын, Лев Копелев, и обо всем этом рассказано в романе Солженицына «В круге первом». Я пришел в школу в 1952 году. Солженицына перевели из этой шарашки в 1950‑м. Но мы с ним еще раз встретились. В легендарном 11‑м номере «Нового мира» за 1962 год, который открыл стране и миру имя нового писателя, я оказался соседом самого «Ивана Денисовича». И вот я разыскал у себя вырезку из газеты за август 1992 года.

Приказ начальника Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР №10 (для сегодняшних современников: так называлась цензура). Изъять из библиотек общего пользования и книготорговой сети следующие отдельно изданные произведения Солженицына, а также журналы, где они были опубликованы:
Один день Ивана Денисовича. Повесть. В журн. «Новый мир», 1962, №11.

Два рассказа. Случай на станции Кречетовка. Матренин двор. В журн. «Новый мир», 1963, №11.

Захар-калита. Рассказ. В журн. «Новый мир», 1966, №1.

Изъятию подлежат также иностранные издания (в том числе журналы и газеты с произведениями указанного автора).
П.Романов

Основание: Указание ЦК КПСС от 28.1.74 г. по №03879 от 25.1.74 г.

Начиная с детства, с 23 июня 1941 года, когда я в Анапе увидел артиллерию, выходящую из города, я всегда жил с ощущением, что я живу в Истории. Этого ощущения часто нет у моих учеников. Может быть, вирус к этому пониманию подвел.

Товарищ Романов даже в страшном сне не мог увидеть, как Президент России с букетом цветов пришел на открытие памятника Солженицыну.

Что касается меня, то моя статья в 11‑м номере «Нового мира» за 1962 год была единственным моим сочинением, которое было изъято из всех библиотек Советского Союза.

А Копелев вышел из тюрьмы в 1954 году, отбыв свой срок. Где-то во второй половине семидесятых я обратился к нему за советом. Я готовился в гуманитарном классе к уроку по «Жизни Галилея» Бертольда Брехта. У меня был вышедший в 1972 году однотомник Брехта. «Жизнь Галилея» была там в переводе Льва Копелева.

Я хорошо понимал, о чем меня спросят ученики. Вся советская литература была пронизана поэтизацией подвига и героизма. «Безумству храбрых поем мы песню», – провозглашал Горький. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой», – пелось в «Марше веселых ребят».

Но в «Жизни Галилея» тема героя и героизма звучит совершенно по-иному.

«С улицы звучит голос герольда, читающего отречение Галилея: «Я, Галилей, учитель математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от того, что я утверждал: что солнце является центром вселенной и неподвижно на своем месте. И что Земля не является центром и не является неподвижной. Я отрекаюсь от этого, отвергаю и проклинаю чистым сердцем и нелицемерной верой все эти заблуждения и любое другое мнение, которое противоречит святой церкви».

Потрясенный отречением учителя, любимый ученик Галилея Андреа «громко», как написано в ремарке, скажет: «Несчастна та страна, которая не нуждается в героях!». «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях!» – ответит Галилей.

Я позвонил Копелеву. «Слова Галилея не имеют никакого отношения к героям и героизму вообще. Их смысл совершенно другой. Если в стране, чтобы сказать о белом, что оно белое, а о черном, что оно черное, нужно стать героем, то эта страна действительно несчастна».

Когда дочь моего ученика собиралась поступать на факультет биологии Московского университета, я подарил ей стенограмму сессии Академии сельскохозяйственных наук 1948 года. Там выступали громившие генетику – одну из лучших в мире, русскую генетику, – отбрасывая страну в прошлое науки; там были кающиеся генетики, но выступали и непреклонные и несломленные.
С одним из таких – лишенным своей лаборатории, исключенным из партии, но несломленным генетиком я собирал грибы в лесу Друскининкая в Литве. Потом, когда стали выпускать, он уехал.

А лет шесть назад мне позвонила моя ученица Катя. Она училась у меня в школе, в которой я работал последние двадцать пять лет. В школе этой были медицинские классы, в них готовили к поступлению в мединституты. Там, в институте, Катя «заболела» генетикой. И после окончания учебы в Москве они с мужем уехали в Америку, заранее решив, что после того, как Катя поднимется к вершинам современной генетики, они вернутся в Россию. Они вернулись через семь лет. Здесь нашелся человек, который понял, что большие и перспективные деньги можно и нужно вкладывать необязательно в полезные ископаемые. И когда у родителей рождается ребенок с тяжелой, но неизлечимой генетической болезнью (а это жестко определенный процент всей человеческой популяции), они приходят к Кате и спрашивают у нее, могут ли они родить другого ребенка. После анализа им говорят, что не могут, но предлагают – не помню, как сказала Катя, – то ли убрать этот роковой ген, то ли его отредактировать. Тогда же Катя мне сказала, что время, когда самой передовой частью науки и техники считаются информационные технологии, кончается. Впереди будет инженерия. И вообще в жизни, и особенно в медицине.
Но сколько десятилетий потеряно! Сколько их потеряно из-за продажной девки мирового империализма, как говорили и писали у нас, кибернетики… И сколько людей уехали, чтобы плодотворно работать… В вышедшей в 2018 году большой монографии «Люди мира. Русское научное зарубежье» есть глава «Причины и масштабы утечки научных кадров из России (на материалах статистики науки)».

Но вернемся к школе, в которой я начал работать. 2 сентября 2012 года исполнилось 60 лет с того дня, когда я как учитель вошел в класс. Мне позвонили и спросили, что мне подарить по этому поводу. Я ответил, что дарить мне ничего не следует. У меня и так диван забит подарками, которые мне дарили на выпускных вечерах: рюмки, фужеры, пледы и прочее. Хорошо хоть, что одеяло я отвез, когда собирали вещи для затопленного Крымска. «Тем более будет нехорошо, если мы вам подарим то, что вам не нужно». Тогда я сдался и сказал, что хотел бы иметь их фотографии, но теми, какими они были шестьдесят лет назад. У меня не было ни одной такой фотографии.

Мне привезли трогательное письмо, которое подписали четырнадцать человек. Как по секрету мне сказали потом, одна бывшая ученица отказалась подписать это письмо: «Он мне поставил за экзаменационное сочинение тройку». Хорошо понимаю, что я здесь был виноват. Но я давно уже исправился. Слишком хорошо зная, чего стоят наши экзаменационные сочинения, я проверял их щадяще. И все равно в аттестат ставил оценки, ориентируясь на работу в году. А в течение года последние 50 лет (первые десять ушли на поиск пути) предлагал трудные, рассчитанные на самостоятельное творчество темы.
И за них не ставил ни двоек, ни троек, только «см» – что значило «смотрел». Но после анализа сочинений на уроке просил тех, у кого не получилось, написать дома на аналогичную тему.

За неудачи и ошибки в творчестве нельзя карать. Я прочел не одну книгу о том, как создавалась советская атомная бомба.
Больше того, в течение пяти лет я встречался с людьми, которые ее делали. В девяностые годы, когда даже в этом ведомстве возникали финансовые трудности и оно стало продавать путевки в санаторий, там я с ними и познакомился. А однажды даже всю смену прожил с человеком, который получил за свою работу Сталинскую премию. Так вот все они говорили, что система безопасности, контроля, секретности была строжайшей. Сам я прочитал в биографии Сахарова, как однажды офицер службы контроля за работой прибежал к начальству: «Сахаров целый день не работал. Он весь день только ходил по коридору взад и вперед, вперед и взад». Но, хотя проектом руководил Лаврентий Павлович Берия, а все его считали выдающимся организатором, обстановка и в Арзамасе, и в других атомных центрах была гораздо свободнее, чем в стране в целом и в науке в частности. После разгрома генетики собирались расправиться и с идеалистической физикой. Но Курчатов объяснил, что если не будет Эйнштейна, то не будет и атомной бомбы. Подумаем над тем, насколько свободен наш учитель и свободны ли наши ученики…

Так вот, я получил письмо и маленький альбом с фотографиями. Среди них была одна, о которой я тогда ничего не ведал – меня знали только полтора месяца. Несколько мальчиков в октябре 1952 года пошли гулять в Останкинский парк. Там была скульптура «Ленин и Сталин в Горках». Кто-то сел Ленину на колени. Кто-то примостился к Сталину, остальные тоже прильнули к вождям, один из которых тогда еще был жив. А Гена Монин всех сфотографировал. За такое надругательство над нашими вождями могли жестоко и беспощадно покарать. Но фотография пошла гулять по школе. Дошла она и до учителя физики и секретаря школьной парторганизации Гавриила Владимировича Гончарова. Если бы эта история просочилась и стало бы известно, как Гончаров пытался спасти ребят, с ним бы расправились. А был он абсолютно советский человек и убежденный коммунист. Это было доказано его фронтовой биографией. Правда, из наград его я видел только орден Александра Невского. Но он, думаю, не колеблясь сделал опасный для себя выбор. Он умолял Гену сжечь пленку, собрать все распечатки и уничтожить их. Фотография осталась, и через 60 лет я получил ее.

Тогда же я узнал, что однажды Гена Монин поздно вечером возвращался домой и обнаружил, что у него нет ключей. Он попытался забраться в свою квартиру по трубе, сорвался и оказался в больнице. Наши директора Анна Григорьевна и Василий Матвеевич позвали к себе девочку, с которой Гена дружил, дали ей денег и попросили, навещая Гену, подкармливать его.

Конец года будет страшный. Началось дело врачей. Если не знаете, что это такое, посмотрите в Интернете. Я в поезде уже не заходил в вагон. Слышать, что там говорят, а то и надрывно кричат, было невыносимо. Так и ездил туда и обратно в тамбуре. Но приходил в школу – как будто в стране ничего и не происходит.

Когда было объявлено о тяжелой болезни Сталина, я сразу же отменил свой день рождения: как можно праздновать и веселиться, когда болен товарищ Сталин?! А потом собрался в Колонный зал проститься с ним. Но ко мне примчался мой одноклассник Володя Павлов. Он жил в Коптельском переулке. А туда выходил задний двор Института имени Склифосовского, куда уже приходили машины с телами задавленных. Основная давка произошла недалеко от нас – на Самотеке. Там погибла девушка из нашего двора.

У меня в подъезде жила старая женщина. Незадолго до своей смерти она подарила мне пачку газет. Трехсотлетие дома Романовых. Экстренный выпуск газеты на одной стороне листа с сообщением о смерти Толстого. Экстренный выпуск газеты на одной стороне листа с сообщением о смерти Ленина. Там на первом месте распоряжения Дзержинского о порядке в городе.

Когда умер Л.И.Брежнев, страшный урок сталинских похорон уже не могли не учесть. Как секретарь партийной организации школы, я должен был принять участие в похоронах генерального секретаря. В назначенное время я пришел к райкому партии.
Там уже стояла колонна автобусов и находилось милицейское сопровождение. В нашем автобусе были только секретари партийных организаций школ. Инструктор райкома по школам хорошо знал каждого из нас. Мы выехали на Садовое кольцо: ни одной машины, ни одного человека. Затем завернули на улицу Горького, ныне Тверскую. Все абсолютно пусто. Только у улиц, которые выходили на магистраль, по которой мы ехали, стояли кареты скорой помощи.

Лев АЙЗЕРМАН