На чтение: ≈ 17 мин.Проблема “освобождения” женщины в первые десятилетия советской власти непосредственно связана с проблемами формирования тоталитарной идеологии. Тезис о том, что женщина была “слишком эмансипированной” при социализме, продолжает получать все большее распространение в средствах массовой информации. Поэтому попытаюсь выделить основные черты и противоречия идентичности “советской женщины” и определить, насколько сами женщины ощущали свое освобождение и являлись его авторами.
Обратившись к документам лидеров революционных преобразований, можно выстроить следующий схематичный план гендерных отношений, которые должны были существовать после победы социализма:
мужчины и женщины должны были быть уравнены в политических и социальных правах;
буржуазная семья (“эгоистическая и замкнутая”) должна была прекратить свое существование и уступить место свободному союзу мужчины и женщины;
женщина должна трудиться в общественном производстве наравне с мужчиной, а домашнее хозяйство должно было быть упразднено;
в качестве гарантии гендерного равенства материнство должно было перестать быть частным делом отдельной женщины как следствие создания государственной системы содержания и воспитания детей;
двойная мораль, характеризовавшая отношения мужчины и женщины в буржуазном обществе, в результате перевоспитания мужчин и женщин должна была уступить место новым отношениям солидарности трудящихся индивидов разного пола.
Однако необходимо задать вопрос: в какой мере женщины нуждались именно в таком “освобождении” и в какой мере “насильственное освобождение” позволяет нам говорить о приобретении женщинами тех или иных прав?
В 1926 году женщины составляли 75 процентов всех неграмотных в России, а участие представительниц трудящихся классов в пролетарском движении было минимальным. Это давало руководителям большевистской партии возможность рассматривать женщин не просто как угнетаемый, но и как “культурно отсталый” слой населения. В документах большевиков в предреволюционные и первые послереволюционные годы постоянно встречаются упоминания о необходимости “привлечения женщин к самостоятельному участию”, “полного освобождения женщины”, “переделке… заскорузлых, окостенелых порядков”. Сам тон этих заявлений, несмотря на его общую освободительную направленность, постоянно ставит трудящуюся женщину в позицию “получателя” даров, свидетельствует об отсутствии женской субъективности – женщины, осознающей себя собственной освободительницей. Хочу привести слова американского историка Ричарда Стайтса, написавшего, что после революции никто из большевистских лидеров не ожидал, что женщина в действительности возьмет на себя решение политических проблем.
Одной из немногих женщин-лидеров революционного движения, способных повлиять на выработку решений о путях и методах освобождения женщин, была Александра Коллонтай. По ее мнению, женщины в культурной революции имели особую качественную задачу, которая могла быть реализована только в результате их собственной активности. В 1919 г. она писала: “Эмоциональность была одним из типичных свойств женщины прошлого, она служила одновременно и украшением, и недостатком женщины… Чтобы отстоять у жизни свои еще не завоеванные права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине”.
“Эмоциональность” – слово довольно нетипичное для большевистских идеологов и, оказывается, скорее ближе к идеалистическим построениям русских философов начала века. Эмоциональность рассматривалась Коллонтай как качество, погружающее женщину в мир переживаний и препятствующее практической реализации ее желаний, преграда для овладения женщиной своими правами. Женская эмоциональность не может исчезнуть в результате превращения всех женщин, выходцев из трудящегося класса, в работниц, для ее преодоления необходима большая внутренняя работа, возможная лишь в процессе реального участия женщин в реализации политического управления.
Признание психологических сложностей “введения” женского равноправия, которые могут поставить под угрозу саму возможность существования этого равноправия, существенно отличает теорию женского освобождения Коллонтай от общих теоретических построений большевистских лидеров-мужчин. Однако даже в случае с Коллонтай мы сталкиваемся с тем, что основное направление изменений “женского” сводилось прежде всего к отказу от качеств, считавшихся традиционно “женскими”, и замене их “мужскими”, без упоминания необходимости сколько-нибудь серьезных изменений стереотипов маскулинности. Мужчины представлялись более совершенными существами для создания нового социального порядка, а женщины должны были избавиться от некоторых психологических черт и стать похожими на мужчин.
Вся сложность и противоречивость попыток соединения культурной политики “повышения сознания трудящихся женщин” с реальным допущением женщин к процессу управления отразились в деятельности женотделов – практически единственных органов женской активности, существовавших в 1920-е – начале 1930-х годов. Целью создания женотделов различного уровня была объявлена необходимость подъема политического сознания женщин и привития им навыка действия в публичной сфере. Предполагалось активное участие делегаток в работе отделов социального обеспечения, труда, народного образования, здравоохранения. Делегатки, избиравшиеся не только среди работниц, но и среди домохозяек – жен трудящихся, должны были участвовать в наблюдении за работой столовых и клубов, строительством и работой яслей и детских садов, за охраной женского и детского труда. Впоследствии работа делегаток была распространена и на деревню, где они занимались не только организацией яслей и красных уголков, но и должны были способствовать хозяйственному просвещению крестьян. Именно работа женщин-делегаток впервые предоставила нескольким тысячам женщин возможность попробовать свои силы в осуществлении властных функций в публичной сфере. Зарубежные исследователи (Стайтс, Лапидус) посвятили обширную литературу деятельности женотделов и их влиянию на самосознание российской женщины. Однако в Советском Союзе сведения о женских отделах и женских делегатских собраниях в 1930-е годы были удалены из энциклопедий и учебников истории, и поэтому нам сейчас довольно трудно поверить в размеры активности женщин-делегаток.
Активность делегаток оказывала влияние на представления женщин о самих себе и окружающей их социальной реальности. Доказательством этого служат, например, слова Льва Троцкого, писавшего, что с женотделами связаны многие семейные кризисы: после работы в женотделе новый мир открывается перед глазами женщины, семья остается без внимания, что раздражает мужа и приводит в итоге к распаду семьи. Однако было бы ошибочным преувеличивать эти изменения. Приготовление пищи, присмотр за детьми и распределением продуктов и одежды не выходили за рамки повседневного опыта женщин и, несмотря на придание им функции государственной значимости, не могли быть сравнимы с задачами обороны, решением вопросов идеологии, финансов и производства, остававшихся в ведении мужчин. Таким образом, можно сказать, что деятельность делегаток сконцентрировалась в основном в привычной для женщин сфере. Кроме того, собрания женщин-делегаток не мыслились вне партийного контроля, и даже женские клубы должны были организовываться лишь там, где имелась партячейка. Даже из публикаций партийной печати можно понять, что далеко не все женские собрания стремились проводить линию партии, некоторые из них, пользующиеся большим авторитетом не только у крестьянок, но и у представителей местной администрации, представляли собой значительную силу, которая могла быть противопоставлена насильственной политике большевиков.
С другой стороны, участие женщин в работе делегатских собраний и управлении в сфере здравоохранения и социального обеспечения не предполагало отказа от прежних женских дел (работы по дому, ухода за детьми и т.д.), а скорее представляло собой увеличение женских обязанностей.
К началу 1930-х годов большевистская партия все меньше нуждалась в самостоятельных женских организациях. Одна из немногих активных защитниц феминизма – Коллонтай – была дискредитирована еще раньше как участница группы “Рабочая оппозиция” в 1921 году и к концу 1920-х годов уже находилась за границей, фактически изолированная от женского движения.
После фактического прекращения к 1934 году деятельности всех делегатских собраний и вплоть до нового открытия женсоветов в годы горбачевской перестройки никаких аналогичных им низовых организаций “обучения” женщин навыкам управления и “осознания” своих интересов создано не было, а сама память об их деятельности уничтожена. Система “политического равноправия мужчин и женщин” в ее советском варианте характеризовалась прежде всего отсутствием женщин как коллективного фактора, привносящего в политику свою субъективность и защищающего свои интересы.
Занятость женщины в общественном производстве рассматривалась марксистскими авторами как главная возможность и необходимое условие достижения ее равенства с мужчиной. В то время как теоретики российского социализма накануне революции принимали желание женщин сравниться с мужчинами в труде за аксиому, для различных категорий российских женщин ответ на этот вопрос вовсе не был однозначным. С одной стороны, движение за женское образование ХIХ века и настойчивые попытки женщин – представительниц образованных сословий получить работу врачей и учителей вроде бы не оставляют сомнений, что работа вне дома должна была занимать важное место в жизни женщины. Однако в данном случае речь шла фактически лишь об ограниченном числе женщин, стремящихся использовать свои специальные знания и умения. Для большинства российских работниц работа по найму в основном представлялась вынужденной мерой, попыткой исправить тяжелое экономическое положение семьи или скопить деньги для замужества. Так, протоколы собраний профсоюза швей периода 1917-1918 годов говорят о том, что многие женщины, обладавшие довольно престижной профессией швеи, тем не менее воспринимали свою занятость как вынужденную и временную.
Как изменилась идентичность женщин, включившихся в 1930-1950-е годы в массовое общественное производство? Что потеряли и приобрели женщины-работницы?
Наибольшие изменения испытали те женщины, которые переехали из деревни в город и переживали переход от крестьянской (доиндустриальной) идентичности к рабочей, основанной на занятости в городских условиях крупного производства. Эти изменения в первую очередь связаны с повышением их общественного и профессионального статуса в условиях советской политики приоритета рабочих по отношению к крестьянам. Официальный статус “новой советской женщины” определялся ее способностью хорошо работать на государственном предприятии. Например, среди документов одной из величайших строек сталинских первых пятилеток – Метростроя – можно найти такие характеристики женщин, как: “каждый день перевыполняет план”, “лучше всех уплотнила свой рабочий день, не имеет ни минуты простоя” и т.д. Эти характеристики соседствуют с перечислением социальных достижений женщин: “отличная общественница”, “член комсомола”, “контролер столовой”.
Из результатов психологического тестирования работниц Метростроя, проведенного в 1940 году, можно заключить также, что в отличие от работников мужского пола женщины-работницы отличались эмоциональной неустойчивостью, низким уровнем развития и пассивностью, вследствие чего руководству Метростроя не рекомендовалось использовать женщин на ответственных (а следовательно, и высокооплачиваемых и престижных) участках работы.
Двойной подход к оценке значимости и результатов женского труда, подобный тому, который был продемонстрирован на примере Метростроя, господствовал и в масштабах Советского Союза в целом. На протяжении всех первых десятилетий советской власти квалификация женщин в среднем была более низкой, чем квалификация мужчин. Работа перестает быть фактором освобождения для женщин, женщина теперь обязана работать по найму для блага социалистического государства.
Таким образом, можно утверждать, что советский тоталитарный вариант “освобождения” женщины может рассматриваться лишь в качестве идеологической конструкции. Права практически всех категорий женщин постоянно нарушались. Все новые черты, приобретенные женщинами в период государственного социализма, не исключали элементов традиционного (прединдустриального) общества, а сама идентичность характеризовалась высоким уровнем отсутствия женской субъективности.
Юлия ГРАДСКОВА,
кандидат политических наук
Выбор читателей
Комментарии