Растить звезду из вундеркинда — провальная стратегия. Денис МАЦУЕВ

Он сел за инструмент в трехлетнем возрасте. Сегодня Денис Мацуев пианист с мировым именем. Ему внимали меломаны Нью-Йорка, Вены, Токио, Лондона, Парижа, Милана… Как воспитать музыканта такого уровня? Какую роль тут играет его собственный талант, а какую – система музыкального образования, культурные традиции, педагоги? Что такое русская фортепианная школа и жива ли она? Чем российская музыкальная публика отличается от западной? Об этом мы говорили с маэстро.

– В пору вашего музыкального ученичества вас считали вундеркиндом?

– Да. Но я очень не люблю это слово – «вундеркинд». Когда я стал президентом Международного фонда «Новые имена», я сразу сказал: «Наша задача в том, чтобы из способного ребенка вырастить большого музыканта, а не в том, чтобы из вундеркинда сделать звезду». Растить звезду из вундеркинда – заведомо провальная стратегия. Потому что при такой стратегии к 15-16 годам юный музыкант уже как выжатый лимон. И в этом «заслуга» родителей и педагогов, которые бездумно эксплуатировали неокрепший талант, стремились во что бы то ни стало сделать из мальчика или девочки звезду. Талант должен развиваться постепенно. Серьезных музыкантов невозможно производить «фабричным» способом.

– Вы поэтому отказались участвовать в телепроекте типа «Фабрики звезд», только с исполнением фортепианной классики?

– Поэтому. Большого музыканта надо растить долго и кропотливо. Ему нужен мастер-класс, нужна достойная среда обитания, нужна длительная практика на сцене. Иначе говоря, и это самое главное, таланту требуется постепенное развитие. Это бредовая затея – за две недели вырастить пианиста-звезду. Вообще, скажу вам, универсальных рецептов, помогающих достичь успеха в нашей профессии, не существует.

– Но есть же какие-то методы обучения, общепринятые стандарты музыкального образования?

– Абсолютно никаких! Ты можешь окончить консерваторию, участвовать в международных конкурсах, начать работать с хорошими дирижерами, но все равно никто не даст гарантий, что у тебя получится сольная карьера.

– А, скажем, конкурс Чайковского таких гарантий не дает? И разве ваша карьера не с этого конкурса началась?

– В тот момент, когда я победил, репутация этого конкурса была не ахти как высока.

– Это было в каком году?

– В девяносто восьмом. И я не сказал бы, что моя творческая судьба после этого конкурса кардинально изменилась. Единственное, что я приобрел, – титул победителя. Но титул – еще не имя. Публика ходит на имена, а не на титулы и регалии. Победа на конкурсе лишь дала мне шанс. А дальше от меня зависело, как я этим шансом распоряжусь. Сразу скажу: я не получил ни одного сольного концерта от тех, кто эти концерты организует. Все мои выступления я организовывал сам, через личные связи, знакомства. Только так обычно и бывает. Ты должен правильно выстроить свой репертуар, научиться подписывать контракты… И, наломав немало дров, я прошел через все это. Сейчас у меня в репертуаре сорок концертов с оркестрами. Если ты захотел делать большую карьеру, ты должен наращивать репертуар.

– Когда вы на гастролях в США сыграли рахманиновский Третий концерт для фортепиано с оркестром, газета «Чикаго Сан Таймс» вышла с заголовком: «В свои 33 пианист готов к Рахманинову». А что, 33 года – слишком ранний возраст для исполнения Рахманинова?

– Да нет, конечно. Наверное, газета таким образом просто хотела сообщить читателям, сколько мне лет.

– А все же есть музыкальные произведения, требующие от исполнителя зрелости – творческой, душевной?

– Есть. Как есть и композиторы, к которым в юном возрасте не стоит подступаться. Хотя бывает, маленькая девочка гениально играет Шопена. Но играет она по наитию. Играет, не понимая, о чем эта музыка. А когда эта девочка станет взрослой, она уже не сможет сыграть Шопена так, как играла в детстве.

– Исполнение одного и того же произведения с возрастом может меняться?

– А как же! Если у тебя нет эволюции в интерпретации, то тебе, я считаю, вообще не стоит на сцену выходить. Я сыграл Первый концерт Чайковского более трехсот-четырехсот раз и, надеюсь, ни разу не повторился. Я всегда выхожу на сцену как будто в первый раз. И стараюсь в произведение, в котором публика знает каждую ноту, привнести что-то новое. Когда я играю с такими дирижерами, как Владимир Федосеев, Владимир Спиваков, Михаил Плетнев, я всегда импровизирую. С ними можно импровизировать прямо на сцене. Импровизировать в смысле интерпретации произведения. Удачи тут случаются, как правило, спонтанно. Да и в жизни точно так же. Ты что-то планируешь, а получается иначе – подчас лучше, чем ты ожидал.

– Что такое русская фортепианная школа? И существует ли она сегодня?

– Русская фортепианная школа, безусловно, существует и никуда не денется, потому что она уникальна. Только сейчас ареал ее обитания значительно расширился. Раньше, в советскую эпоху, мы жили за железным занавесом, и поэтому лучшие представители этой школы, включая профессуру, жили в СССР, за границей никто не работал, ну разве что на гастроли выезжали. А теперь эта школа повсюду – в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Лондоне, Брюсселе, Париже… Она проникла в другие национальности. Потому что наши педагоги учат и китайцев, и французов, и англичан…

– У вас нет учеников?

– Нет.

– Почему? Вам это неинтересно?

– Мне это интересно, но я не чувствую в себе педагогического таланта. И потом, нельзя совмещать исполнительскую и педагогическую деятельность. Я попробовал один раз, и ничего не получилось. Я не знаю, как передать молодому человеку навыки исполнительства, не знаю, какими словами объяснить, почему эту музыкальную фразу интереснее было бы сыграть так, а не иначе.

– А ваш педагог Сергей Доренский умел вам это объяснить?

– Умел.

– Но при этом он был и остается концертирующим пианистом. Значит, все же возможно совмещение исполнительской и педагогической деятельности?

– В его случае – да. А вот я не умею.

– Доренский говорит, что вы не волнуетесь перед концертом. Действительно не волнуетесь?

– Не совсем так. Волнение все равно ощущается. Но не такое волнение, когда коленки трясутся, а волнение творческое, когда у тебя внутри все начинает кипеть и ты хочешь как можно скорее вырваться на сцену. Это волнение с положительным градусом. И ни в коем случае нельзя перед выступлением принимать какие-то лекарства, как многие делают.

– Какую роль в воспитании большого музыканта играет социокультурная среда? Почему российскому пианисту или скрипачу, чтобы состояться в России, надо сначала состояться на Западе?

– Да, существует такая закономерность, весьма парадоксальная. Хотя я вот никуда не уезжал, жил здесь. Я не могу находиться за границей долгое время. Я люблю жить дома. Чтобы родители мне еду готовили, чтобы я спал в своей комнате… Сейчас я этого уже не могу себе позволить. Приезжаю домой, только чтобы переодеться и сразу куда-нибудь улететь. Но свою музыкантскую карьеру я начинал не на Западе, а в России. Мне представлялось важным состояться именно здесь.

– Важным по патриотическим соображениям?

– Скорее по прагматическим. Я считал необходимым и полезным, прежде чем начать гастролировать по миру, закалиться на русской публике. Она самая трудная, что там ни говори.

– Почему она самая трудная?

– Потому что любой слушатель, даже не музыкант, понимает, что ты из себя представляешь.

– Дилетант не может этого понимать.

– Может! В том-то и дело. Каким-то особым чутьем он это угадывает. И обмануть его невозможно.

– Российский слушатель в этом смысле более проницателен, нежели западный?

– Именно так. Нашу публику нужно завоевывать. И если ты хочешь сделать себе имя в России, на это необходимо положить минимум шесть, а то и восемь лет. Я, например, к этому шел десять лет.

– За эти десять лет публика изменилась?

– Безусловно. Во-первых, она стала моложе, что не может не радовать. Во-вторых, повысился уровень тех слушателей, на которых я вырос и сформировался как пианист. После того как ты прошел русскую публику, тебе не страшно ничего, это многие подтвердят.

– У вас было большое гастрольное турне по Соединенным Штатам. Американская публика отличается от российской?

– Да. Если в Америке у тебя был дебютный триумф – все, считай, дело сделано. Теперь твоя публика пойдет за тобой и дальше. У нас не так. Если у тебя вчера был аншлаг, это вовсе не значит, что аншлаг будет и сегодня, и завтра. Право на аншлаг надо все время доказывать. Концерт в Вологде, Костроме, Ярославле или Владимире требует от музыканта большего напряжения сил, чем концерт в Нью-Йорке или Лондоне. Это я не для бравады говорю. Это чистая правда. Поэтому концерты в России для меня своеобразная закалка.

– Чья оценка для вас наиболее важна?

– Моих родителей. Они самые строгие критики и редко меня хвалят.

– А мнение музыкальных критиков?

– Я к нему прислушиваюсь, и очень внимательно. Я мечтаю, чтобы мою игру в России разобрали так, как ее разбирают в Лондоне, Нью-Йорке или Париже.

– У нас дилетантская критика?

– Дилетантская. Или ангажированная. Сейчас в чем проблема? Ни одно издание не позволяет себе такой роскоши, как настоящая рецензия на концерт. Обычно это маленькая газетная колонка. А в некоторых журналах музыкальная критика вообще исчезла. Кроме того, мы не воспитали новое поколение музыкальных критиков. Есть два-три очень способных человека – и все. Поэтому для меня очень важно мнение западных критиков. Они пишут то, что хотят, а не то, что им прикажут. И в их статьях нет налета желтизны.

– Расскажите, как вам удалось записать альбом с неизвестными прежде сочинениями Сергея Рахманинова.

– Внук композитора, Александр Борисович, предоставил мне ноты. Это студенческие работы Рахманинова. Легенда гласит, что он, 19-летний студент консерватории, послал свои произведения Чайковскому, дабы мэтр их оценил. Ноты были переданы через секретаршу, но она их потеряла, и до Чайковского они не дошли. Увидев партитуру, я очень удивился. Откровенно другая музыка, другой язык. Никогда бы не подумал, что это написал Сергей Рахманинов. И все же там есть его интонации, их ни с чем не спутаешь. Альбом записывался на рояле самого композитора. Этот рояль находится в имении Сергея Рахманинова с 1928 года. Инструмент колоссальный. Звук неповторим, ощущение – будто поешь. Басы такие, словно там подзвучка стоит. Это отпрыск великого семейства «Стейнвеев», еще довоенных. В те времена их умели делать по-настоящему.

– После вас кто-нибудь исполнял эти произведения?

– Да, теперь многие их играют. Они введены в музыкальный оборот. Рахманинова нельзя не играть. Он был гений во всех своих ипостасях. Он был гениален и как композитор, и как пианист, и дирижер. Взять любую фразу, которую он играет на рояле, любую музыку, к которой он прикасается… Просто дух замирает! Мне он очень близок. Я благодарен судьбе и Богу, что они соединили меня не только с произведениями Рахманинова, но и с его домом, с его семьей, с его роялем, с его атмосферой, с его миром.

– Вы играете в год около 150 концертов. График ваших гастролей расписан на несколько лет вперед. Есть города, куда хочется приезжать опять и опять?

– Да, это Иркутск. Там раз в два года под моим художественным руководством проходит музыкальный фестиваль «Звезды на Байкале». Я в этом городе родился. В нем прошло мое детство. Оттуда, окончив музыкальную школу, вместе с родителями (они музыканты) я уехал в Москву.

– Бывая в Иркутске наездами, вы, я знаю, останавливаетесь в той самой квартире, где жили когда-то с родителями. Почти двадцать лет прошло, как вы уехали из родного города. А квартира, значит, не продана?

– Не продана.

– Почему же не продаете? Неужто в Иркутске нет хотя бы одного отеля класса «люкс», где гастролеру вашего уровня можно расположиться на неделю-другую?

– Да есть, конечно. Но все дело в том, что, приезжая в Иркутск, я себя гастролером не чувствую. Это город моего детства. У меня страшная ностальгия по нему. И вообще по Сибири. Я считаю, что сибиряк – это национальность. А с нашей квартирой в Иркутске у меня связана масса воспоминаний. Я там совершенно сознательно не делаю никаких ремонтов. Мне хочется, чтобы сохранилась атмосфера моих детских лет. И она пока сохраняется. Там та же мебель, та же кровать, на которой я спал, тот же рояль, на котором я учился играть… А за окнами – тот же двор, где я был старостой, то есть организатором всей дворовой жизни. Я скликал народ на футбол, на хоккей, руководил заливкой катка… Когда к нам приходили воинственно настроенные ребята из других дворов, на мне лежала обязанность выяснять с ними отношения… Я был нормальным мальчиком, хотя и считался вундеркиндом. Возможно, с тех пор я и не люблю это слово – «вундеркинд».