Рассказ Перед атакой

День серел медленно, безразличный к тому, что в ржавых мартовских окопах его давно торопили бойцы 3-й стрелковой роты. Они досыта курили в рукав, не жалея махорки, потому что глупо ее жалеть, если через десять минут вновь – уже в пятый раз сегодня – прошелестит по цепи: “Приготовиться к атаке”, и ротный – лейтенант Козлов охрипшим, но еще сильным голосом позовет бойцов за собой на жадные до солдатских жизней вражеские пулеметы. Он будет звать вперед, за Родину, кричать еще что-то, но не каждый расслышит, потому что потонет голос ротного в многоголосом крике, без которого ох как трудно подставлять свое молодое здоровое тело безжалостной свинцовой метели…
Сержант Николай Дюжев искурил уже вторую закрутку, но никто пока не звал его в атаку. А значит, не надо было первым вслед за ротным выскакивать из окопа и, растянув рот в командирском крике, поднимать свой измотанный, перемолотый взвод для того, чтобы через двести метров распластаться в трухлявом снегу и, дождавшись команды, заползти по-рачьи обратно в свой окоп и там, кусая от обиды губы, вновь жечь горло самосадом, если, конечно, останешься жив.
Еще сегодня утром Дюжев был всего лишь отделенным, но уже после второй атаки принял взвод и теперь уже вовсе не надеялся остаться в живых и дождаться смены, которую обещали вот-вот…
Ему было жалко себя, в сущности ничего еще в жизни не повидавшего. И щемило сердце при мысли о том, что никогда уже больше не форсить ему перед девчонками на танцплощадке в Сокольниках, не ехать на подножке трамвая на “Динамо”, не гостить у тетки в Рублево, где по соседству живет чудесная девушка Ира, обещавшая написать ему на фронт письмо.
“Забыла, наверное, – думал без обиды Дюжев, – а может, и сама где-нибудь на фронте сестричкой воюет. Не до того…”
– Курить осталось, сержант? – дернул Николая за рукав конопатый боец с чудной фамилией Смак.
Дюжев высыпал ему остатки махорки.
– Оставлю, – важно пообещал Смак, щелкая трофейной зажигалкой.
Николай махнул рукой.
– Это верно, командир, – по-своему поняв жест Николая, сказал Смак. – Куревом сыт не будешь. Скоро брюхо к спине присохнет, а старшиной так и не пахнет. Пока не стемнеет, хучь землю жуй, хучь…
– Не скули, – строго сказал Дюжев, хоть старшину Цимбалюка сам ругал последними словами, которые только знал.
– Да я не скулю. Но вот ты мне объясни, командир. Зачем мы только сегодня четыре раза лезли на пулеметы? Немец нас очередями – мы в него из винтовочек пуляем. Он нас минами – мы его матюком. Людей, что ли, не жалко?
Смак говорил еще что-то, но Дюжев уже не слушал его. Думал: пусть выговорится, может, полегчает. Он и сам был не прочь поругать многое и многих, пожаловаться на участь свою. Только не имел он права на это, потому что был он командиром. Не бог весть, конечно, каким, но все ж понятие имел, что можно говорить, а что нет. Ну а думать – это уж, извините! – думать он может что угодно. Потому что ему, хоть и сержант он, тоже непонятно, в чем смысл их каждодневных бесплодных атак и каким это уставом предписано, чтобы ротой, которая уже и не рота вовсе, да на такую высоту, да без поддержки, без огня с одной винтовочкой наперевес.
Но лейтенанта Козлова Дюжев не ругал. Жалел его. Потому что понимал: не от него зависит – идти в атаку или нет. А подневольность командирская куда горше, чем солдатская. Это Николай уже сполна ощутил.
Небо задымило тягучими густыми облаками. Снег посыпал – мокрый, липучий. И словно под минометным обстрелом, ежились, прижимаясь к стенкам окопов, бойцы. Дюжев и сам поднял воротник, подтянул колени к подбородку и, зажав между ног винтовку, засунул руки в рукава. Теплее не стало, но все как-то уютнее. И мысли поползли вроде не такие больные. Подумалось: может, и не поднимут сегодня в атаку. А там, глядишь, и смена придет. И можно будет хоть немного отдохнуть от этой жестокой, кровавой, изнурительной работы, именуемой войной.
Хотелось есть. И уже жалел Николай, что отказался от предложенного Смаком “бычка”, жалел, что сгрыз после первой же атаки все свои сухари, и лезли на язык грубые слова в адрес старшины, вот уже двое суток не появлявшегося на передовой.
Смака, выговорившегося и накурившегося, потянуло на философию:
– Вот я, товарищ сержант, думаю: странное все-таки человек существо. Бежишь ты на эти треклятые пулеметы и думаешь лишь об одном: только бы выжить, только бы уцелеть. А выжил, уцелел – вместо того, чтобы радоваться, опять недоволен: жрать охота, махорка кончилась… Что это за парадокс жизни такой?..
Ответить Дюжев не успел: увидел, что по траншее, с трудом пряча свой высокий рост, идет политрук. И снова сердце защемило: значит, будет сегодня атака.
– Ну что, хлопцы, заскучали? – политрук улыбнулся, но Дюжев видел, что глаза у него были грустные. – Понимаю, тяжело, но на войне вообще легко не бывает…
К политруку потянулись бойцы, столпились в узкой траншее. “А ну как долбанут немцы, – подумалось Николаю, – одна мина и всему взводу крышка! Но от этой мысли сделалось Дюжеву стыдно, и он украдкой глянул на политрука – не заметил ли чего.
Политрук шутил с бойцами, рассказывал о посылках, которые прислали в полк с Урала, а Дюжев все ждал, когда же он скажет о главном, о самом важном. И политрук, видимо, прочитав в глазах Николая этот немой вопрос, вздохнул и, помолчав немного, словно собираясь с силами, сказал:
– Есть, товарищи бойцы, приказ. Эту высотку взять во что бы то ни стало. Она – ключ к обороне врага.
– Оно, конечно, можно было бы и взять, – ответил за всех Смак. – Только огоньку б не мешало, чтоб долбануть немцев. А то, прямо скажем, не шибко он нас боится. Вон сегодня четыре раза атаковали, и все без толку.
Политрук нахмурился.
– Нет, не без толку, товарищи бойцы. Атаковав сегодня врага, вы не дали ему сосредоточиться и перейти к активным действиям. Вы сковали его силы и сорвали наступление. А оно готовилось. Это нам разведка точно доложила. А что до огонька, то будет огонек. Свежие части на подходе. Большая сила, товарищи…
После разговора с политруком почувствовал Дюжев, что вроде повеселели бойцы. Да и у самого на душе легче стало: все не зря его взвод кровушку лил. И уже совсем приободрился Николай, когда услышал над собой взволнованный голос Цимбалюка:
– Дюжев, а Дюжев, ты живой? Скликай хлопцев!
– Живой я, живой. А вот тебя мы похоронили. Вторые сутки ни слуху, ни духу.
– Ты, Николай, так не шуткуй. Хиба ж можно так шутковать…
– По запаху чую, старшина здесь. Решил проверить – и точно! – пробасил за спиной Николая красноармеец Жук. За ним потянулись и остальные. Скликать никого не пришлось.
Старшина толстыми кусками нарезал аппетитное сало. У Дюжева от одного запаха голова закружилась. И, принимая из рук Цимбалюка черняшку и добрый шмат сала, он растроганно сказал:
– Ну спасибо тебе. Щедрый ты сегодня.
– Так привезли – чего же щедрым не быть!
– Что привезли?
– Да всего: и хлебушка, и народишка. Свеженькие прибыли. В Мачихино стоят.
– Никак смена?! – выпалил Смак.
– По всему видать так, – сказал старшина, не подозревая, что оглушил он этой новостью взвод, как штормовой волной.
…Еще полчаса назад после разговора с политруком Дюжев готов был стряхнуть с себя все переживания, вновь, в пятый уже раз сегодня штурмовать эту проклятую высоту. И он знал, он был уверен: ничто не помешает ему подняться в эту, может быть последнюю атаку, раз так надо, раз в этой высоте все дело.
“Лучше б не говорил ничего старшина, – думал Николай. – Только душу растравил. Ведь каждый начнет о смене думать, для нее свою жизнь беречь. Эх…”
Снег прекратился. И сразу высветлились набежавшие было сумерки. И понял Дюжев – не миновать сегодня еще одной атаки. “Но почему, почему мы? – больно жалила мысль. – Вот придет смена, пусть и лезет на эту высоту. Свежие, сытые, с автоматами…”
Николай откинулся на стенку окопа, закрыл глаза. Ему стало стыдно. Стыдно за эту трусливую мысль, за то, что хочет спрятаться он за чужие спины и выжить. Для чего? Для чего выжить, если он трус? И, ругая себя за слабость, вдруг ясно понял Дюжев, что в бою – один на один с врагом – проще быть смелым и мужественным, чем один на один с собой, и что нет для солдата более мучительных минут, чем минуты перед атакой. И еще он понял, что не станет больше пятиться по-рачьи от изрыгающих смерть пулеметов и не уйдет из боя, пока зубами не вцепится в эту проклятую высоту. Поэтому, когда раздалась знакомая команда, Дюжев облегченно вздохнул и загнал патрон в патронник…

Юрий БУРЫЛИН