Рассказ. Баграмское танго

Боль! Она проникала всюду, изнуряла до потери сознания, острой раскаленной спицей жгла мозг и вырывалась наружу диким нечеловеческим криком. Облако пыли, поднятое взрывом этой противопехотной мины, уже осело, посеребрив соседние камни, прикрывая таящуюся на горной тропе смерть, такую же пластиковую и неизвлекаемую.

Сердце гулко, словно колокол, билось в груди, фонтанами выкидывая алую кровь оттуда, где мгновение назад были ноги. Кровь дымилась, сразу уходила в песок, густела. Скрюченные побелевшие пальцы, ломая ногти, скребли обломки камней, а глаза, полные отчаяния и непонимания, молили, чтобы все это оказалось тяжелым сном, померещившейся неправдой. Жизнь уходила из растерзанного тела, отчаянно цеплялась за набухшие жилы, за мокрые полосы рваной тельняшки, за липкий кусок окровавленного мяса.

Грохот взрыва был слышен далеко в горах, гулким эхом пробежал до перевала, юркнул по извилистой водной глади и затих в каменистых разломах.

Все, что осталось от десантника Вовки Осадчего, радиотелеграфиста и спортсмена, лежало на окровавленных носилках в бронетранспортере, пульсировало, стонало и очень хотело жить.

Баграмский разведбат уже двое суток обеспечивал ввод войск в ущелье Панджшер. Два дня дымились склоны от артобстрелов, свистели осколки, шелестели снаряды, грохотала техника, дрожала земля.

В плотном мареве дневного зноя висели вертолеты, бросая кометы реактивных снарядов и огненные пунктиры очередей на замаскированные опорные пункты «духов», ломая сопротивление моджахедов, прикрывая пехоту.

Вовка Осадчий после трех вколотых антидотов впал в липкое небытие, какой-то сон, смешанный с явью, болью. Ему грезились красный луч, громадные коровы. Он вился между ними в каком-то немыслимом танго и был одновременно и пастухом, и мясником на бойне. Почему-то с радиостанцией Р-148 и в парадной форме с орденом Красной Звезды. Вместо кнута таскал за ствол автомат, иногда постреливал в какой-то колокол. Тот разгневанно гудел и все стадо пристально смотрело на него, огромный бык наклонил голову…

Володьке стало страшно, и он закричал. Рванувшись вверх, ударился о триплекс, и сознание медленно стало проясняться. Вместе с ним вернулась боль, но уже не жгучая, резкая, а тупая, ноющая. Бронетранспортер тем временем на огромной скорости влетел на бетонку, без перегазовки прошел шлагбаум контрольно-пропускного пункта и, загребая пыль всеми восемью колесами, затормозил возле приемного покоя.

«Какой же это приемный покой?» – вяло удивился Вовка. Ревущая, стонущая, бессмысленно смотрящая в потолок окровавленная толпа, разбавленная белыми халатами медсестер, дожидалась своей очереди в операционную. Два окровавленных хирурга: один – загорелый, усатый, широкоплечий старший лейтенант из Овруча уже второй год тискает скальпель с шутками и прибаутками, другой – худой, с горбатым носом, чернявый, немногословный москвич прилетел в Баграм совсем недавно.

Володька чувствовал, что его бережно вытаскивают через люк, но любое движение причиняло жгучую боль, и он опять впал в забытье.

И опять танцевал баграмское танго в кровавой пелене. Потом привиделся ему старый клуб на окраине поседевшего города. Его родной десятый класс, соседка по парте, но как он ни силился вспомнить, так и не вспомнил, как ее зовут. Кажется, был выпускной. Вовка в красивом сером костюме, рядом смеющиеся лица ребят. Он лежит в учительской на столе, и старый директор школы почему-то голосом хирурга из Овруча резко бросает: «Режь одежду!»

А тем временем родная Володькина рота Баграмского разведбата, вернее, то, что осталось от нее после панджшерской мясорубки, вышла на господствующие высоты, чтобы прикрыть прохождение колонн. В разведсводке было указано: именно в этом месте над полотном дороги пытается установить контроль банда во главе с пакистанцем Ашурханом. После пешаварских лагерей ее бросили в этот район для диверсий: подрыв дорог, минирование мостов, линий электропередачи и регулярного обстрела колонн.

Хитро организовав взаимодействие со взводом «Шилок», который ежечасно расстреливал очередной горный рубеж по команде разведчиков, они резким броском по хребту под летящими трассерами заняли позиции, сообщив об этом на командный пункт.

Рота села прочно, тремя группами, сосредоточенно вгрызлась в камень, замаскировалась и замерла под палящим солнцем.

Серпантин внезапно ожил. Пошли колонны, нагоняли одна другую, походное охранение одних перемешивалось с наливниками других, на скорости пролетая опасный участок, шли грузы продовольствия, одежды, топлива, торопились в Джабаль-Уссарадж, к равнине, к чаррикарской зеленке, где уцелеть под обстрелом шансов было больше.

Колонна КамАЗов-наливников, как гигантская железная суставчатая змея, медленно двигалась вверх, к Салангу, обдавая гарью и придорожной пылью посты мотострелкового полка, лязгала и отхаркивалась копотью на подъемах и поворотах избитого серпантина. Жаркое афганское солнце, раскалив добела грязно-зеленые кабины, обвешанные потертыми бронежилетами со стороны водителей, слепило глаза, обжигало кожу и веселыми лучиками убегало по извилистой ленте реки. Внизу слева ревела вода, деловито подмывала искусственную насыпь террасы, блестела в радуге брызг, неся к Колотаку всякий мусор. Справа от дороги нависшие скалы с уступами и расщелинами грозили пролетающим мазутным чудовищам карликовыми деревцами. Жара, ветер, пыль…

Во второй половине дня движение стало ослабевать, вверх, к Салангу, потянулись одинокие полковые БТРы, проверяя посты, производя смену, пополняя запас продуктов. Проскакивали «бурбахайки» – битые-перебитые машины с открытым верхом, увешанные, как новогодние елки, местными жителями.

В бинокль командир роты старший лейтенант Анатолий Киреев, известный в местных кругах способностью, не глядя, попасть из подствольного гранатомета в открытое окно за 300 метров, внимательно рассматривал подступы от пятитысячников, вершин, одетых в вечные снега даже летом, куда отошла ночью банда Ашурхана.

Внезапно налетело облачко, закрыло на время вершину, и та ожила. Цепочки вооруженных людей в чалмах от камня к камню бегом преодолевали открытое место. Склон зашевелился, на левом фланге зло и деловито закаркал пулемет ДШК, грохнул гранатомет, и любимец роты снайпер Юрка Белов сделал ножом две быстрые зарубки на прикладе. Под плотным огнем «духи» изо всех сил прорывались к ложбине, где можно было скрыться от очередей двух ротных пулеметов. Командирские голоса в эфире слились в непрерывный ор. Артиллерия – не ювелирная мастерская. Триста метров недолет, и первый дымовой снаряд рухнул как раз за спиной группы разграждения. Батарея готова продолжить огонь по этому прицелу без сигнала. Но: «Всем стой!» И мысль: «Я прошу тебя, Господи! Сбереги слабеющее питание рации!»

…Сознание вдруг возвратилось к Вовке ярким светом ламп операционной, блеском никелированных инструментов, белыми повязками врачей и диким холодом стола, хотя за окном было знойное афганское лето. Он лежал голый, с привязанными к стойкам руками. В углу, перед дверью, валялись его окровавленная одежда, нагрудник с подсумками, рваная в разводах тельняшка. Ему было стыдно от своей наготы. Хотелось плакать, но сил не было.

Медсестра в марлевой повязке колдовала цепкими пальцами в резиновых перчатках, делала в предплечье уже второй противошоковый укол, переставляла капельницу, сочувственно цокала языком и готовила эфирную маску. Хирург сердито мыл руки за ширмой, жесткой щеткой полировал ногти, глухо ругался, настраиваясь на нелегкую операцию. Хотя ему приходилось проводить ампутации конечностей почти каждый день, он до сих пор не мог смириться с мыслью, что эти молодые, в общем-то, еще ничего в жизни не видавшие ребята из-под его ножа выходят калеками. Остатки сознания безногого десантника плавно забирал эфир, силуэты операционной медленно гасли, и тонкая стальная хирургическая пилка с хрустом врезалась в остатки ноги.

…Командный пункт дивизии ответил неожиданно громко: «Вас слышу, поднимаю дежурную пару!» До наступления сумерек осталось тридцать минут. Огневой бой то затихал, то усиливался. Берегли патроны все, методично работал подствольный гранатомет Киреева, и слепящее кровавое солнце, садясь за Баграмом, резало глаза прорывающимся «духам».

Не могу поймать радиоволну вертолетов. Полосатые, где вы? И вдруг в наушник – как гвоздь:

«Агат», обозначь себя, захожу с ходу на боевой!» «Спасибо, милые, я – «красный дым» – прямо, двести, – «духи!» И еще запомнил нервный выдох ведущего: «Близко, твою мать… Нагибай башку!»

Неправду говорят, что настоящие мужчины красивые и не ругаются нецензурно. Что бы там ни нравилось девушкам из высшего общества, но на войне настоящие мужчины только и делают, что ругаются, причем, чем больше информации необходимо передать, тем короче и резче фразы.

Перед вторым заходом «вертушек» рота перегруппировывается. И когда те начинают «карусель», разведчики каскадом, прикрывая друг друга, уходят по разлому вниз.

Кто был в горах, знает, как быстро темнеет на земле при заходе солнца и как еще долго отражают свет заснеженные вершины. «Духи» выскакивают на гребень, когда до десантуры уже метров восемьсот. Пули щелкают по камням, но огонь уже не так опасен. Ближе к полуночи группы собираются к лагерю, и сразу к артиллеристам, уточнять цели и готовить «утренний концерт».

…После двухчасовой операции Вовка очнулся в палате реанимации только к концу следующего дня. Ужасно хотелось пить, болели руки, тело было легкое и невесомое. Он помнил все: ослепляющий взрыв, бешеную гонку на бронетранспортере, глухую ругань хирурга. Но где-то в глубине души жила надежда, что все обошлось, что это было не с ним, что сейчас он немножко отдохнет, встанет и уйдет в расположение. А в роте дневальный передаст ему пачку писем от родных и той самой девчонки, имя которой он не мог вспомнить.

Смотреть вниз на одеяло было жутко и страшно, но не посмотреть не мог. В тесно забинтованных лубках слева белело то, что мастер-хирург сумел оставить, скрутить штифтами, собрать в одно-единое окровавленные лохмотья и раздробленную кость. Справа была пустота. Она начиналась чуть выше колена. Пустота болела и ныла, вырываясь диким стоном наружу, предательской мыслью: «Почему все-таки я?!» Пока он опять потерял сознание.

…В рассветном небе на Кабульский аэродром, отстреливая тепловые ракеты, неторопливо заходит Ил-76. «Тяжело садится, заменщиков много», – привычно повторяют одну и ту же шутку загорелые «аборигены». Предательский ком подкатывает к горлу, сбивает дыхание. Интернациональный долг отдан. Группа прапорщиков резво допивает бутылку водки. Выздоравливающие особой категории направляются на реабилитацию в Ташкент, затем будут уволены.

В госпиталь друзья передали пакет с новой формой. Приезжал ротный Киреев. Привез орден Красной Звезды, ящик фанты и пачку писем, получку – сорок пять чеков, как раз за четыре месяца пребывания в госпитале. Повздыхал, посидел рядом на койке, положив загорелую руку Вовке на плечо. Рассказал, как воюют друзья, кто погиб, кто ранен. Обнял на прощанье, пожелал чего-то, что принято в таких случаях. И вот сейчас, перед посадкой в самолет, который своим взлетом перевернет самую яркую страницу его жизни, вспоминал Вовка все те ушедшие афганские дни, как самое дорогое, и слезы сами катились по впалым щекам.

Как давно это было, а по тропинке памяти и по сей день приходят те парни из разведбата, еще не разделенные на погибших и выживших, и командир роты кладет из подствольника в окно горящего дома, где захлебывается пулемет «духов», очередную гранату…