Пышный и с надрывом. Омут алкоголизма как синоним душевной глубины

Слово надрыв (в психологическом смысле) решительно вошло в русский язык после романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы». Между прочим, если раньше переводчики романа ограничивались примечаниями по поводу этого слова, автор нового немецкого перевода Светлана Гайер и вовсе оставила слово Nadryw как есть, пояснив: если уж слово перестройка не переводится, то о надрыве что и говорить. Слово надрыв принадлежит к числу наиболее емких, выразительных, укорененных в русской культуре и потому плохо поддающихся переводу. В этом слове, помимо идеи напряжения всех сил, есть и некое мазохистское самолюбование, и истерическая исповедальность.

Надо сказать, что корень -рыв- (-рв-) вообще дал в русском языке много слов, описывающих эмоциональную жизнь человека: порыв, разрыв, срыв – вплоть до современного отрыв. Да и само это действие, видимо, воспринимается как очень тесно связанное с душевным состоянием. Особенно важен с этой точки зрения жест, который обычно считается специфически русским, – рвануть рубаху на груди. Он выражает отчаянную решимость или безоглядную откровенность. Перечисленные слова с корнем -рыв- (-рв-) имеют в своем значении нечто общее – идею энергичного и спонтанного душевного движения, в результате которого разрушаются (рвутся) узы или путы. Но конечно, слова с разными приставками сильно различаются. Существительное надрыв соотносится с глаголами надорвать (надрывать) и надорваться (надрываться). Эти глаголы имеют следующие значения: 1) связанное с частичным физическим разрыванием (надорвать лист бумаги); 2) связанное с повреждением от чрезмерного усилия (надорвать голос, надорваться, поднимая тяжести); 3) связанное с изнурением физическим или нравственным (внутренне надорвалась). Кроме того, есть сочетания надрывать сердце и надрывать душу, то есть причинять душевные муки. Для существительного надрыв словари дают значения, которые соответствуют значениям этих глаголов. Ср. надрывы на листе бумаге, кашлять с надрывом, работать с надрывом. С чем же соотносится то значение слова надрыв, которое реализуется в сочетании достоевский надрыв? На первый взгляд кажется, что в основу данного значения существительного надрыв легло эмоциональное значение глаголов надрывать и надрываться. Это, однако, не так. Неверно было бы сказать, что душевный надрыв – это когда душа надрывается. Семантическое соотношение здесь иное, чем в парах терзать (терзаться) – терзание или надломить (надломиться) – надлом. Особенно показательно сравнение похожих по структуре слов надрыв и надлом. Надлом – результат действия тяжелых жизненных обстоятельств на внутренний мир человека, некое нарушение в этом внутреннем мире, мешающее человеку нормально справляться с жизнью. Надрыв же – это не результат, а само проявление, и не внешних обстоятельств, а внутренней экзальтации человека (хотя она в свою очередь может иметь и внешние причины). Надлом – свойство человека, внешне не обязательно заметное, тогда как надрыв – его состояние, причем проявляющееся в поведении. Вероятно, душевный надрыв связан в первую очередь с представлением о надрывном, нутряном кашле. Когда мы говорим, что человек надрывается от кашля, кашляет надрывно или с надрывом, то мы имеем в виду совершенно определенный тип кашля – не такой, какой бывает, когда болит горло, а такой, который идет из глубины легких и сотрясает все тело человека. Этот кашель не обязательно громкий, но гулкий. Человек как бы мучительно пытается исторгнуть из себя, из самой глубины, то, что ему мешает дышать и жить. Такой кашель отнимает все силы человека, но в то же время человек не может его сдержать. Точно так же сказать что-либо с надрывом не обязательно означает прокричать. С надрывом можно говорить и еле слышным шепотом, но так, что ясно: слова идут с самого дна души, что их мучительно выговаривать и невозможно не сказать. Слово надрыв описывает неконтролируемый эмоциональный выплеск и/или выражение форсированных, искусственных эмоций. В первом случае человек просто извлекает на свет слишком глубоко запрятанные, интимные чувства, с пугающей откровенностью обнажая то, чему надлежит оставаться сокровенным. Во втором – человек так успешно предается самокопанию, что может найти в своей душе то, чего в ней вовсе или почти нет. Поэтому с надрывом часто выражаются мнимые, непомерно преувеличенные или искаженные чувства, что граничит либо с фальшью, либо с гротеском.Это одно из ключевых слов романа «Братья Карамазовы». Герои все время твердят: «Надрыв, надрыв», – особенно когда обсуждают вымученную, надуманную, истерически-жертвенную страсть Катерины Ивановны к Мите Карамазову. Достоевский употребляет слово надрыв таким образом, чтобы привлечь внимание к этому понятию. Во-первых, оно фигурирует в названиях глав – непонятных и интригующих (да и вся четвертая книга второй части так и называется: «Надрывы»): глава 5 «Надрыв в гостиной», глава 6 «Надрыв в избе», глава 7 «И на чистом воздухе». Появление у позднего Достоевского, на закате эпохи так называемого шестидесятничества, понятия надрыва весьма знаменательно. Слово найдено – и слово, звучащее отнюдь не апологетически. Обобщив и отрефлектировав симптоматику надрыва, Достоевский в некотором смысле вывел одну из фундаментальных категорий поведения и мышления русского разночинца.Одной из ценностей дворянской культуры, отвергнутой разночинцами, было то, что можно назвать внешним лоском, или хорошими манерами, или comme il faut, или светскостью, или дендизмом, а отсутствие оного – вульгарностью или дурным тоном. Толстой в «Юности» выразительно описал мироощущение юного дворянина, для которого лучше умереть, чем оказаться не comme il faut. Разночинцы увидели в этом поверхностность и фальшь и противопоставили условностям, канону культ искренности и глубины. Особенностью разночинской поведенческой модели стала гремучая смесь безудержной откровенности с романтической патетикой и тягой к «безднам», столь знакомая тому, кто когда-либо читал письма Белинского Бакунину, дневники Чернышевского или другие документы внутренней жизни людей этого социально-психологического типа.Возвращаясь к теме кашля, вспомним и чахотку – разночинскую болезнь. Чахоточный надрывный кашель – как нельзя более подходящее обрамление для «кашля души» – надрывных признаний в «стыдной» и «гадкой» правде о себе.Яркой чертой культивируемой разночинцами эстетики надрыва явилось демонстративное пьянство. Конечно, пили и дворяне. Но теперь на смену гусарскому кутежу и пьяному буйству в духе Дениса Давыдова пришел пьяный надрыв и пьяный кураж. Как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке: алкогольное опьянение – замечательная мотивировка отказа от сдержанности в выражении своих чувств. Этот отказ становился фактом культуры, омут алкоголизма – синонимом душевной глубины.Никогда уже больше такой тип поведения не имел столь высокого культурного статуса. Очень скоро он выродился в пародию на себя, однако до сих пор сохраняет по старой памяти претензию на духовные искания. Этот русский дискурс замечательно воспроизвел Вен. Ерофеев: «А потом кричу: «Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу – любишь?» А он все трясется и чернеет: «Сердцем, – орет, – сердцем – да, сердцем люблю твою душу, но душою – нет, не люблю!» ХХ век сообщил слову надрыв новую интонацию. В нем появилось эстетическое измерение. Для Достоевского надрыв был еще интересен и эстетически привлекателен, хотя и чреват неправдой. Сейчас он обычно оценивается как безвкусица. «Вы любите Андреева?»  «Нет, – с характерной для него афористичностью формулирует свою позицию Довлатов. – Он пышный и с надрывом».​Ирина ЛЕВОНТИНА, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ИРЯ РАН