Пушкин – один из нас

Пандемия коронавируса и связанные с ней меры безопасности наметили новые исторические параллели и актуализировали имена, события, произведения, которые еще недавно воспринимались как ушедшая натура. Заговорили о средневековой черной смерти, испанке, холере, новую популярность обрели «Декамерон», роман «Чума», «Пир во время чумы»… Болдинская осень стала привлекать внимание публики не только как момент расцвета творческого гения, но в большей степени как время, проведенное на карантине, в принудительной самоизоляции. На этот запрос ответил Михаил Визель, пристально рассмотревший обстоятельства, сопутствовавшие написанию «Повестей Белкина», «Маленьких трагедий», заключительной главы «Евгения Онегина» и других шедевров Болдинской осени.

Книга Михаила Визеля интересна еще в одном аспекте – как одна из презентаций самой фигуры Пушкина в постлитературоцентричную эпоху. Почитание Пушкина как главного национального гения сместилось на периферию культурного пространства, после того как размылась сама культурная иерархия и мы оказались внутри так называемой celebrity culture, ставящей героев и знаменитостей прошлого на одну доску с поп-идолами, иконами стиля и лидерами мнений сегодняшнего дня. Теперь с Пушкиным, как и с другими великими, можно не соглашаться, его произведения разрешено не любить и даже не обязательно всем знать. Как вообще нет ничего обязательного для всех. Любая работа, посвященная Пушкину, так или иначе служит либо переутверждению его культа, либо десакрализации образа, либо сооружает еще один бронзовый памятник, либо осовременивает образ.

В моменты обострения политического противостояния на первый план выходят вопросы, связанные не столько с творчеством поэта, сколько с его гражданской позицией и отношением к таким явлениям и событиям, как, скажем, крепостное право, движение декабристов и польское восстание. Для сторонников культа Пушкина всегда было важно сделать «наше все» знаменем той или иной идеи и тем самым подтвердить правильность этой идеи. В советское время официальное литературоведение рисовало Пушкина непримиримым врагом самодержавия. А, скажем, авторы фильма «Пушкин. Последняя дуэль» непременно хотели, чтобы поэт погиб от рук врагов Российского государства. В более современном продукте киноиндустрии, трилогии «Гоголь», Пушкин возглавляет сопротивление Третьему отделению. Во всех случаях Пушкин олицетворяет все хорошее и правильное. Сегодня, когда претензии предъявляются всем, невзирая на авторитет и заслуги, в адрес Пушкина тоже звучат упреки, иной раз его называют и крепостником, и имперцем, и националистом.

Культ в свое время породил перекос и двойные стандарты: Пушкин был непогрешим, все его произведения были равноценны, репутация окружавших поэта людей определялась мнением Пушкина. Впоследствии во многих работах, среди которых наиболее значима книга Самуила Лурье «Изломанный аршин», предпринимались попытки этот перекос сбалансировать.

Какой ракурс предлагает Михаил Визель? В его книге Пушкин – один из нас, продвинутый столичный хипстер, волею судьбы запертый в удаленном имении, похожем на современную дачу. В центре внимания автора книги не поэтические и прозаические шедевры, а письма Пушкина, оформленные здесь как сообщения мессенджера. Литературные произведения пишут не все, а вот сообщения – жанр массовый, здесь мы все оказываемся с Пушкиным в одном ряду. Михаил Визель демонстрирует, как на нашем поле Пушкин вчистую нас обыгрывает. О том, что письма Пушкина так же гениальны, как и художественные произведения, автор пишет во вступлении: «Пушкинская ясность без примитивности, непринужденность без панибратства и серьезность без занудства, умение выдерживать свою линию и переключать регистры в зависимости от стоящей задачи проявились в этих письмах, если читать их подряд, в полной мере».

В книге последовательно рассмотрены 19 писем поэта, которые он отправил из Болдина своей невесте и друзьям. Эти письма – самостоятельный цикл произведений, объединенных фигурой автора-рассказчика. Их центральный сюжет – отношения жениха и невесты, серьезно омраченные долгой вынужденной разлукой, породившей взаимные подозрения, а также деструктивным вмешательством будущей тещи. Эта история обрастает целым рядом побочных и параллельных линий, некоторые из которых становятся мостиками между письмами и художественными произведениями Пушкина, а также и других классиков, смешивая реальность и вымысел. Из «медной бабушки» прорастает «Медный всадник», стремление в Москву объединяет Пушкина и трех сестер, а просьба крестьян позволить им самим выбрать старосту ставит Пушкина перед вопросом, с которым столкнулся на страницах романа «Война и мир» Николай Ростов. Продлевая мысли, заложенные в письмах Александра Сергеевича, Михаил Визель составляет объемную и цельную панораму, охватывающую временной период значительно более длительный, чем осень 1830 года. Кроме самого Пушкина и его соотечественников-современников на ней можно увидеть силуэты Джона Уилсона, Вальтера Скотта, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Джона Леннона, Пола Маккартни и Йоко Оно, Эрика Булатова и Тимура Кибирова и многих других. Круг вопросов, которые эта панорама охватывает, очень широк и разно­образен: перспективы развития жанров, стороннее вмешательство в творческий процесс, расценки на публикации, билингвизм в литературе, журнальная полемика… Михаилу Визелю удается посмотреть на каждую проблему с наиболее актуальной и неожиданной стороны. И, кроме всего, здесь замечательно раскрыта роль Пушкина как сквозного персонажа: одна и та же тема в письмах, адресованных разным людям, раскрывается по-разному, что опять-таки создает дополнительный объем. А с другой стороны, как справедливо замечает Михаил Визель, стиль каждого отдельного послания Пушкина определяется тем, кому оно адресовано. Они служат столь прекрасным зеркалом, что «мы теперь по этим письмам можем судить не только о самом Пушкине, но и о Вяземском, Плетневе, Дельвиге…».

Михаил Визель адаптирует к современности не столько творческое наследие нашего главного национального гения, сколько его личность. Александр Сергеевич здесь наш товарищ по несчастью, кого не обошли заботы о гречке и туалетной бумаге, свой парень, которого легко представить образцовым пользователем соцсетей: «Пушкин игрив, но не развязен: грань, которую стоило бы освоить современным насельникам Фейсбука!» Но при этом он все равно остается небожителем, по какой-то причине спустившимся на грешную землю.

В финале, когда дело доходит до письма Пушкина Елизавете Хитрово, посвященного событиям в Польше, а заодно и более позднего стихотворения «Клеветникам России», ребром встает вопрос политический. Оба текста позволяют записать их автора в лагерь условных патриотов. Михаил Визель полагает, что и письмо, и стихотворения явились результатом «переосмысления и пересборки самого себя», случившихся в Болдине. В пользу «пересборки» и открытия нового этапа говорит еще и отзыв «парадоксалиста Чаадаева»: «Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание». Но здесь как раз и открывается поле для дискуссии. Тезис о том, что национальный масштаб поэту придают именно патриотические сочинения, представляется весьма спорным. Думается, что Пушкин был бы национальным поэтом, даже если бы и не обличал клеветников России.

Михаил Визель. «Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года». – М. : Бослен, 2020.

Ольга БУГОСЛАВСКАЯ