На чтение: ≈ 20 мин.В былые времена в городских квартирах и деревенских домах на стенах висели фотографии родственников, родных, близких. В деревне этот обычай продержался на несколько десятилетий дольше, чем в городе. Но и оттуда фотографии перекочевали в альбомы (в лучшем случае), а чаще – в коробки, пакеты, папки. Но может ли быть осознанной и пережитой сердцем истина «никто не забыт и ничто не забыто», если действие ее не распространяется на самый близкий и самый первый круг бытия? И, может быть, подобно тому как Родина начинается с «трех берез» и лишь потом осознается как «страна большая», и история должна входить в сознание и чувство из семейных хроник и домашних преданий?
Осенью 1984 года я предложил ученикам трех классов, в которых тогда работал, – двух десятых и одного девятого (одиннадцатого тогда вообще не было) – рассказать о том, как война прошла через их семьи, через их дома.Я читал сочинения, и не из исторических исследований, не из сводок Информбюро – со страниц школьных тетрадей, на которых запечатлено пережитое родными, близкими, вставали названия, вошедшие в историю: Москва, Яхрома, Ленинград, Пулковские высоты, Синявинские болота, Ельня, Брянские леса, Сухиничи, Курская дуга, Белая Церковь, Кенигсберг, Берлин, Будапешт, Бухенвальд.За строками сочинений учеников всего лишь трех классов – фронт, партизанский отряд, госпиталь, санитарный поезд, эшелоны, идущие в тыл, блокада, оборонный завод, эвакуация, лесозаготовки, плен, оккупированная деревня.И трагическая цена войны оборачивается судьбами родных и близких: «погиб под Смоленском», «погиб при форсировании Днепра», «погиб в сражении на Курской дуге», «оба брата бабушки не вернулись с фронта», «умер в блокадном Ленинграде», «мой дед простудился во время дежурства на крыше и умер от воспаления легких», «погиб в боях за Бухарест», «Конечной точкой пути отца моей матери был Смоленск, в котором он погиб. Конечной точкой отца моего отца – Берлин. Он получил там тяжелую контузию, после войны он ничего не слышал. Вот так и представляешь фронт, где каждый метр мог стать твоим концом».И еще один страшный счет: «Был трижды ранен, контужен, всего за войну дедушка был ранен восемь раз», «в сорок третьем потерял руку», «Ему ампутировали ногу выше колена, осколок прошел около сердца и вырвал ребро. Наши врачи спасли жизнь дедушке, но он остался инвалидом».Я читал о мальчике, на глазах которого в оккупированной деревне расстреляли отца, а сегодня этот мальчик – дядя моего ученика; о мальчике, на глазах которого снаряд убил мать (естественно, «сегодня» применительно ко времени, когда были написаны эти сочинения), мальчик этот – отец одного из наших старшеклассников. О девочке, которую на бреющем полете гонял по полю фашистский летчик, которая чудом осталась жить, но у которой тогда появилась седая прядь; а сейчас у меня за партой сидит дочь той девочки, да и сам я хорошо знаю эту маму. О дедушке, который в юности был угнан в Германию, пытался бежать, был пойман и жестоко избит («Он возвращается в конце войны. Его освободили части нашей армии. Когда его просят рассказать, что было там, он не может, так ему тяжело»). О поездах с мирными жителями, которые бомбили («все в ужасе начали выскакивать и бежать, а кругом ни одного кустика, совсем некуда деваться»). О бабушке, которая получила похоронку на живого мужа («Представьте себе: женщине 26 лет, у нее на руках трое детей, война…»).Так обретают плоть и кровь, обретают родную плоть и наполняются родной кровью вроде бы знакомые слова – «оккупация», «эвакуация», «война». Ограничусь лишь тремя цитатами.«Они ехали по дороге жизни. Ехали под непрерывной бомбежкой. Их машина была четвертая. Три машины ушли под лед. Уже позднее, когда я стала повзрослее, моя бабушка специально свозила меня на то место, а на обратном пути в электричке все время плакала, а приехав домой, сказала мне, что все пережила заново».«Госпиталь бомбили, хотя на нем был флаг Красного креста. А в один из таких налетов погибла бабушкина подруга, эстонская девушка. Она подменила мою бабушку во время дежурства. В честь нее моя бабушка назвала мою маму Элеонорой».«На меня самое большое впечатление из всего, что я видела и слышала о преступлениях фашизма, производит маленькая фотокарточка из семейного альбома. На ней – мальчик лет двенадцати и девочка лет десяти: двоюродный брат и сестра моего отца. Эти дети кончили короткую жизнь в печи одного из концлагерей на территории Польши, где они погибли вместе с матерью – сестрой моей бабушки».И обретают плоть такие знакомые слова, как «все – для фронта, все – для победы!», «героический труд тружеников тыла» (хотя «наши бабушки, работая без воскресений, не думали, что их работа называется массовым героизмом тыла»). Я читал об авиационном заводе, возведенном на голом месте. О людях, которые неделями не появлялись дома – жили на казарменном положении. О женщинах, которые вытягивали колхозную страду. О карточках, пайках, хроническом недоедании. Приведу лишь три выписки из сочинений.«Мой дед был кузнецом. Самая русская и самая мужская профессия. Ничего особенного он не делал: только с 4 утра до неопределенного времени стоял у наковальни. Работать с женщинами было нелегко. Вплоть до того, что отчаявшиеся женщины презрительно называли «тыловой крысой». А что он мог отвечать? Знал, что каждая женщина думает: «Почему не мой муж (сын, любимый)?» Сохранились заявление деда с просьбой отпустить на фронт и отказ».«Зимой, когда на полях работы становилось меньше, часть женщин отправляли на лесозаготовки. Бабушка рассказывала, что деревья пилить ручной пилой очень тяжело. Болели руки от непривычной работы. После обрубки со спиленного дерева сучьев к бревну привязывали веревку и волоком тащили его по снегу к штабелю, затем подтягивали это бревно на верх штабеля. Ныло все тело, каждый сустав болел от перенапряжения».«Когда дед приехал по дороге на фронт после госпиталя буквально на час, он там увидел следующее: дети худы, голодны, жена устала, на ногах не стоит. Мой отец рассказывал, что, хотя он был маленький, он запомнил в этот день одно: когда деда посадили за стол и дали ему щи из лебеды, то он ел, хвалил, а у самого текли слезы, когда он смотрел на детей. Он говорил: «Как вкусно…» А сам плакал».Что может заменить этот по семейной эстафете переданный пример долга и самоотверженности? «Многое потеряв, наши отцы и деды сумели сохранить в себе главное – человеческое чувство, доброту, отзывчивость. То, чего иногда не хватает нам, детям, не прошедшим войны».Я хочу особо выделить две работы. «Однажды я нашла у бабушки шкатулку. В ней были пожелтевшие солдатские треугольники. Я развернула. Одно из писем было наполовину заштриховано, как будто кто-то старательно зарисовывал строчки. А бабушка сказала, что во время войны проверяли все письма, и цензоры заштриховывали ненужную информацию. Первый раз в жизни я держала исторический документ».Автор другого сочинения рассказала о том, как в 6‑м классе ей задали сочинение о войне и она обратилась к бабушке. «Что было наиболее сильным впечатлением? Одна из миллионов тех, которые для нашего поколения только история, – моя бабушка. Понимаете? Моя. Бабушка – это что-то домашнее, необходимое, доброе. И неминуемо поднадоевшее, как надоедает что-то постоянное, однородное, сильно любящее с вечным: «Поешь, Анечка!», «Надень теплую шапку», «Помой руки: я видела, что ты не мыла». И вдруг я слышу от нее почти те же слова, что мы читали в учебниках, книгах, журналах. Там нет «труд в тылу», «ковать победу». Они неумелые, растерянные, эти слова, чуть виноватые даже: внучке сочинение задали, а подвигов-то и не было. И в горле появляется почему-то посторонний какой-то ком, и очень не хочется это обнаружить: откуда, по какому случаю такие эмоции?»Я привел эти две выписки, ибо в них хорошо выражено то, ради чего я давал эти сочинения. Мне хотелось, чтобы мои ученики поняли, ощутили, почувствовали, что история – это не только учебники, школьные уроки и книги, но и жизни людей, человеческие судьбы и что проходит история через каждый дом и каждую семью. И пусть в других сочинениях об этом не писали так прямо и непосредственно, как в только что процитированных, это личное прикосновение, судя по прочитанному мною, произошло. И именно поэтому сочинения были написаны полнокровными словами.Это хорошо прочувствовал фронтовик Григорий Чухрай, ознакомившись с этими сочинениями (у меня тогда училась внучка Чухрая, и мы пригласили его в школу, после того как все посмотрели по телевизору «Балладу о солдате»). Он писал мне: «Ваши ученики, сами того не сознавая, показали, как глубоко, как органически живет в них память о прошедшей войне. Некоторые выдержки из этих сочинений взволновали меня до слез. Какие точные, какие емкие детали собрала народная память! Например, как отец ел суп из лебеды, хвалил его, а сам плакал. Такого не придумаешь, хоть проглоти перо! Задание, которое вы дали ученикам, помогло им задуматься над тем, что значит для них – для них лично – история их страны. Многие из них поняли, что она не абстракция, что она восходит к ним от родителей, а от них перейдет к их будущим детям».Но уже тогда несколько человек просили заменить тему: все личные, домашние связи с военным прошлым оборваны. Таких было на три класса несколько человек. Сегодня же провести такое сочинение вообще невозможно.А что же делать теперь?В конце августа 2014 года были объявлены направления для итоговых сочинений, которые должны были пройти в начале декабря. Среди них была названа и проблема войны. Можно было себе представить, что многие выберут именно эти темы. Так и получилось – о войне писали более полвины. Но дело в том, что и на уроках истории, и на уроках литературы тему Великой Отечественной войны должны проходить во втором полугодии. Я хорошо понимал, чем все это может обернуться, особенно после того, как прочитал сочинения о Великой Отечественной войне, которые в изобилии давал Интернет.Я предложил двум одиннадцатым классам, в которых сам я уроки литературы не вел, на основе добровольности и бесплатности вести раз в неделю двухчасовой семинар по литературе Великой Отечественной войны, предупредив, что натаскивать на эти сочинения я не буду: как и что писать, они будут на сочинении решать сами. Я видел свою задачу в другом: напитать их живыми впечатлениями, картинами, образами, дать пищу для ума и сердца. К тому же я попросил учителя истории перенести тему войны на первое полугодие.Я показал два фильма: «Иваново детство» Андрея Тарковского и «Балладу о солдате» Григория Чухрая, отрывок из фильма Алексея Германа «Проверка на дорогах». Мы обсудили три небольшие прозаические вещи: «Судьбу человека» Шолохова, «Сашку» Кондратьева, «Сотникова» Василя Быкова. Размышляли над стихотворением Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…». Сравнивали стихи В.И.Лебедева-Кумача 1936 года и стихи на эту же тему Константина Симонова (осень 1941 года). Отвечали устно и письменно на трудные вопросы по прочитанному. Обо всем этом я уже подробно рассказывал на страницах «Учительской газеты».За написанные итоговые сочинения своих учеников мне не было стыдно.Но то, что я читал в помощь тем, кто будет писать сочинение на эту тему, в Интернете и специальных пособиях, было за пределами разумного. Так, я прочитал все сочинения о повести Василя Быкова «Сотников», помещенные в Интернете и книжках для учеников. Кроме одного сочинения, вполне возможно, откуда-то списанного, все свидетельствовали о полном непонимании повести. Сочинения эти были сделаны по нехитрой модели: мужественный Сотников и трус Рыбак. Но Рыбак не трус. И повесть эта о другом. Когда я приехал в Гродно к Быкову, я спросил его, почему повесть называется «Сотников», ведь она в неменьшей степени и о Рыбаке тоже. Писатель усмехнулся. Он назвал ее «Ликвидацией», но журнал настаивал на позитивном названии.А потом в декабрьском номере журнала «Литература» за 2015 год я прочел заключения экспертов, которые в Высшей школе экономики прочли около 12 тысяч сочинений. Не буду говорить о сочинениях в целом. Но эксперты с особой болью и тревогой писали о сочинениях, посвященных военной теме. Вот несколько выписок из написанного экспертами.- Как строились типичные сочинения о войне? Вступление. «Война… война – это непроглядная тьма и одиночество, это голод и смерть, бессилие и боль». Желание говорить «покрасивше» присутствовало в каждой из таких работ. Чем больше пафоса,тем лучше! Словесная шелуха скрывала шаблонность мыслей и отсутствие своего взгляда на произведение. Дальше во вступлении обязательно фраза о том (относится ли это к теме или нет), что «наша задача – помнить о войне».- Не могу не отметить склонность школьников к превосходной степени: война сплошь и рядом была «ужаснейшей», «страшнейшей», а бывшие испытания «тяжелейшими». Дальнейшие рассуждения часто демонстрировали стремление выпуска вписать в беспроигрышные «правильные» трактовки произведений. Смысловых полутонов или авторских сомнений нет, школьники их словно и не слышат и редко задумываются.- Крайне узок выбор произведений: «Судьба человека», «А зори здесь тихие…».- Мы не учим выпускников думать, размышлять, высказывать свое мнение. Мы даем постулат (против которого не возразишь) и требуем примерами из прочитанного подтвердить, примеры почти одинаковы у всех.Все мы знаем, с чего начинается Родина. Она начинается с близкого, родного, домашнего, семейного, с того, что откликается в твоей душе, когда ты читаешь или смотришь фильм, с пережитого. И нет ничего более противного патриотическому воспитанию, чем бездумное и бесчувственное пустое словоговорение.Когда-то в советское время меня потрясла статья в журнале «Русский язык в школе» – «Обучение высказываниям на патриотические темы». Хватит обучать высказываться. В эпоху Интернета это ведь делается совсем легко. Только «когда строку диктует чувство», рождается живое слово, которое отзовется и в том, к кому оно обращено. А мы пишем для проверяющих, а не потому, что нас на самом деле что-то волнует и тревожит. И больше всего боимся ошибиться, потому что эксперты считают ошибки, а не достоинства. Ну вон, у Лермонтова «львица с косматой гривой на спине». Нет у львиц гривы. Снять с классика балл за фактическую ошибку! Какой он стобалльник?!
Выбор читателей
Комментарии