Прошло сто лет. Более емко, чем Пушкин, не скажешь

В 2017 году мы начинаем публиковать новый цикл статей учителя русской словесности, писателя и публициста Льва Соломоновича Айзермана. Это попытка переосмыслить прошедшие сто лет, причем не только в литературном отношении, но и в историческом. По сути, эта статья – летопись столетия, обозначение главных его вех и переломных моментов. Речь пойдет и о переосмыслении советской литературы. Лев Айзерман заставляет нас задуматься, почему «вчера мы вырвали из истории литературы одни страницы, сегодня – другие».«Прошло сто лет». Более емко, чем Пушкин, не скажешь и о той вехе, к которой подошли мы сегодня. 1917-2017. Сам я всего на 12 лет младше этого столетия. В предлагаемых читателю очерках (к ним можно добавить и пятый – о литературе Великой Отечественной войны, о котором я уже рассказывал на страницах «Учительской газеты» и к которому мы еще вернемся) пойдет речь об уроках литературы, посвященных страницам летописи прошедших ста лет. С особой силой осознаю я сейчас то, что вело меня в самые переломные годы моей школьной учительской жизни. Так что вначале о той сверхзадаче, которая и привела меня к этим урокам.

На рубеже 70-80-х годов прошлого века вышли три книги, которые оказали на меня огромное воздействие, наверное, и потому, что и сам я все время думал обо всем этом: «Литературные произведения в движении эпох» (1979 г.), «Русская литература в историко-функциональном освещении» (1980 г.), «Время и судьба русских писателей» (1980 г.). В этих книгах шла речь о жизни литературных произведений в последующие после их появления времена, уже после ухода авторов из жизни. При этом особо подчеркивалось, что такой подход очень важен при изучении литературы в школе: «Учащимся важно знать не только то, как в художественном произведении отражается определенная эпоха, но и, главное, что значительного, интересного оно открывает им – людям иного времени, какие нравственные, эстетические ценности оно заключает в себе». Читая эти книги, я все время вспоминал строку Пастернака, обращенную к художнику: «Ты вечности заложник у времени в плену». Ведь беда нашей школы была (была?) в том, что именно плен времени, да еще в упрощенном его понимании, стал главным при изучении литературы. Разоблачение фамусовского общества в «Горе от ума», самодуры темного царства в «Грозе», борьба революционных демократов и либералов в «Отцах и детях», помещики-дворяне и новая буржуазия в «Вишневом саде», роль пролетариата в революционном движении в «Матери». И при этом очень часто без всякого прорыва этих и других книг в вечность, в том числе в наше время. А ведь, подчеркивалось в этих книгах, важно «раскрыть школьникам ту созидательную энергию, которая часто прежде не получала своего широкого воплощения». Тем более что «историческое бытие творчества великих писателей не обедняет, а шире, объемнее раскрывает их образное содержание, их творческий потенциал». Вот названия лишь части статей, помещенных в этих книгах: «Горе от ума» в литературно-общественном сознании XIX-XX веков», «Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин» и его восприятие в России XIX-XX веков», «Исторические судьбы наследия М.Ю.Лермонтова», «Эстетическое освоение поэзии Ф.И.Тютчева», «Литературная судьба А.А.Фета», «Основные вехи в восприятии романа «Анна Каренина», «Вишневый сад». Жизнь во времени». Там было множество вопросов, над которыми я прежде не задумывался. Почему, скажем, Художественный театр играл после революции «Вишневый сад» только на зарубежных гастролях, а у себя дома с 1920 по 1927 год не играл. Почему Маяковский так агрессивно нападал на Художественный театр (1921 г.): Смотришь и видишь – Гнусят на диване Тети Мани Да дяди Вани. А нас не интересуют Ни дяди, ни тети, – Теть и дядь и дома найдете. И почему между первым советским (1919 г.) и последующим (1928 г.) изданиями «Анны Карениной» прошло 9 лет? И почему огромным культурным событием в жизни страны явилась инсценировка «Анны Карениной» на сцене МХАТа весной 1937 года? А ведь там не тети Мани и дяди Вани, там высшие слои русского дореволюционного общества. И триумфальный успех в Советской стране. Все это заставило думать и о том, как, с чем самому приходить на урок именно сегодня. Все осложнялось и тем, что именно изучение литературы советской эпохи подвергалось особо сильным колебаниям конъюнктурной почвы. Приведу выписки из вышедшей в 1997 году моей книги «Время понимать. Проблемы русской литературы советского периода», где я подводил первые итоги переориентации литературы в школе. «Сумятица умов, душевный разброд, смятение сердец не могли не коснуться и школы. Вот почему такой особый смысл обретает выверенность ориентиров, точность компаса, правильность исходных позиций. Увы, в последние годы нередко столь необходимое переосмысление прожитого и пережитого подменяется простой сменой знаков, плюсов на минусы и наоборот, перекрашиванием черного в белое, а белого в черное. Постоянно мы сталкиваемся не с переходом от монолога к диалогу, а с заменой одного монолога другим. Чаще всего прямо противоположным. Лет десять назад десятиклассница (тогда оканчивали школу после десятого класса) попросила меня на экзаменационном сочинении принести том поэм Александра Твардовского. Я принес большой однотомник поэта, вышедший в «Просвещении» громадным тиражом. Через несколько минут ученица вернула мне книгу: в поэме «За далью – даль» отсутствовали нужные ей главы о сталинских временах – «Друг детства» и «Так это было». И вот новая школьная хрестоматия по русской литературе XX века, изданная тем же «Просвещением». Блок в ней без «Двенадцати», Есенин, естественно, без «Руси советской», Маяковский представлен пятью дореволюционными стихотворениями и двумя послереволюционными. Нет ни «Левого марша», ни отрывков из поэмы «Хорошо!», ни даже «Во весь голос!», этого, по словам Б.Пастернака, предсмертного и бессмертного произведения. В школе мы знакомим с «Конармией» Бабеля. В хрестоматии – всего один из одесских рассказов. Еще не так давно чеховскую «Чайку» гримировали под горьковского «Буревестника». Сегодня, похоже, дело идет тому, что буревестников или отстреляют, или подгримируют под чаек. Вчера мы вырвали из истории литературы одни страницы, сегодня – другие. Мы переживаем время крушения идеалов, разочарования в идеях, духовного кризиса, сумятицы ума и сердца. Для юности это особенно тяжело. Ведь именно в юности так важно обрести нравственные ориентиры в отношении к миру, обществу, людям, себе. Сегодня же слишком часто необходимый духовный поиск, трезвая переоценка пережитого людьми и страной, нравственных ориентиров и оценок подменяются привычным шараханием из одной крайности в прямо противоположную. За всеми этими метаниями и искреннее желание обрести новые путеводные в современном мире, и укоренившийся догматизм старого мышления, пытающийся дать ответы в русле привычного двухцветного, плоскостного миропонимания, и исконная привычка стремительно поворачиваться по требованию новой команды, и угодливое усердие живущих по принципу «Чего изволите?». В течение десятилетий мы воспевали и прославляли. В годы перестройки начало кончаться время прославлять и воспевать. Ему на смену пришло время низвергать и проклинать. Оснований для проклятий было достаточно. Но очень часто это низвержение лежало в той же плоскости координат, что и прославление. Наступило время понимать и постигать». Меня били с двух самых противоположных сторон. Один известный тогда методист возмущался тем, что я не слышу призыва Солженицына «жить не по лжи» и до сих пор даю уроки по роману Николая Островского «Как закалялась сталь» и говорю с учениками о поэме Маяковского «Хорошо!»: «Судя по статье Айзермана, он ИСКРЕНЕН в ТАКОМ прочтении Маяковского». Я ответил со страниц «Учительской газеты» подборкой цитат из статей самого методиста, напечатанных всего лишь четыре года назад: «Маяковский – поэт и глашатай Октября. Неразрывность революции и его творческой судьбы. Неподдельная искренность его «октябрьских» страниц. Величие и человечность революции». «Коммунизм как мера «красоты, добра, правды» – смысл эстетики Маяковского». Это называлось «жить не по лжи». Другой известный учитель гневно вписал меня в опасный контекст. Здесь и «Абрам Терц (А.Синявский), который так прогулялся с Пушкиным, что вызвал шквал возмущенных писем». И глумление над мастерами слова. И реанимация трупа школьного талмудизма. И платоновский «Котлован», ныне претендующий на шекспировскую правду о колхозном движении, в котором «стремятся закопать шолоховскую «Поднятую целину». И бойкая реклама эротических фильмов. В этот контекст и вписан «раньше других перестроившихся Айзерман, который по-лопахински бойко вырубает сад культуры». У меня есть две папки. В одной – добрые слова писателей, а среди них Твардовский, Чуковский, Василь Быков, Абрамов, педагогов и учителей (а среди них Сухомлинский), учеников. В другой – хамские оскорбления и политические доносы. Я довольно спокойно реагировал на все выпады. Даже на такой: «Чему может научить человек, проживший незаметно, перемещающийся из класса только в методический кабинет и обратно? Айзерман, долгих лет ему жизни, – социальный зомби, который существует и мыслит по инерции, вооружившись старым саквояжем с книгами». Я в принципе спокойно отнесся и к тому, что меня выперли из школы. Но вот слова о том, что «АЙЗЕРМАН… вырубает сад РУССКОЙ культуры», ранили меня глубоко. Правда, другой из бывших известных написал, что, хотя я «и СОЛОМОНОВИЧ, но крепко связал себя с махровыми антисемитами». Я ответил на все нападки своей работой в школе, своими учениками, своими статьями и книгами. Двадцать лет назад – книгой «Время понимать. Проблемы русской литературы советского периода». Я рассказывал в ней об уроках по произведениям, которым открыла дорогу в школу перестройка. Здесь и «Мы» Замятина, и «Котлован» Платонова, и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, и «Верный Руслан» Владимова, и «Мастер и Маргарита» Булгакова. И вместе с тем об уроках по творчеству Горького, Есенина, Маяковского, Твардовского, Николая Островского. Я думал тогда и думаю теперь, что, бесспорно, что-то из школьных программ должно уйти, но в принципе нужно вводить не одни книги вместо других, а стремиться вновь возможные вписать в единый контекст вместе с другими.