Пропущенные уроки Я жил с классиками на одной улице

Моя “малая” родина
…В 1624 году из города Твери в Москву была переведена Константиновская хамовная слобода. Отсюда и взято название района – Хамовнический. Иван Катаев писал: “С тех пор как безответные ткачи двора и посада Иоаннов дотянули черные хибарки своей слободы до Девичьего поля – все русское перебывало тут”.
Сколько славных имен вместило в себя Девичье поле! Чаадаев и Грибоедов, Денис Давыдов и Лермонтов, Тургенев и Гончаров… Сколько светил русской литературы побывало на нынешней Погодинке! Дом историка Михаила Петровича Погодина был одним из немногочисленных московских адресов Гоголя. Возвратясь из-за границы, Николай Васильевич писал матери: “Письма адресуйте так: в Москву, на имя профессора Моск. университета Погодина, на Девичье поле”. Нет числа знаменитостям и ходокам, которые прошли к Льву Николаевичу Толстому по одному только переулку – Долгохамовническому. Сколько часов, дней и недель великий писатель провел в беседах в своем доме с людьми известными и мало кому известными.
Да, здесь они жили, писали свои произведения, читали их гостям, спорили о благоустройстве России, о том, как улучшить жизнь народа. Вот по этим переулкам они ходили, проезжали в экипажах, на извозчиках, в этом саду они вели задушевные беседы… И возникало такое ощущение, что это было совсем недавно. И это ощущение давала городская среда, в которой жили они и я. Эта городская среда объединяла меня с ними порой настолько тесно, что я чувствовал себя… их современником. Это было какое-то волшебство, какое-то чудо. Судьба одарила меня драгоценным подарком – рождением на Девичьем поле.
Когда я перечитываю произведения великих мудрецов Девичьего поля, то, обнаруживая в них все новые и новые уроки жизни, думаю: “Сколько же мудрых наставлений, советов классиков по тем или иным причинам было пропущено нами, школьниками 30-х годов”.

Надо во всем себе сознаваться

Лермонтов:
“У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство было – зависть; я говорю смело “зависть”, потому что привык себе во всем сознаваться…”

Собственно, а что у Печорина плохого в противоречиях сердцу или рассудку? Противоречия всегда настораживают, давая знать: что-то не так в твоих чувствах или в твоем мышлении. И в тебе возникает потребность устранить это противоречие. Поясню это на таком примере.
Война еще не кончилась. Однако немцы, по существу, уже прекратили всякое сопротивление, и действия нашего механизированного корпуса скорее походили на туристическую поездку по Германии. На одной из остановок я зашел в жилой дом: мне понадобился обыкновенный фонарик, а в немецких предусмотрительных семьях, я знал, все было, вплоть до самой последней мелочи. Благообразной пожилой супружеской паре стал объяснять, что мне надо, но она то ли не поняла меня, то ли сделала вид, что не поняла. Тогда я сам начал искать глазами необходимую мне вещь. На буфете я увидел фотографию молодого немецкого офицера.
– Кто это? – спросил я, а кое-как объясняться с немцами я был научен в школе, да и уже была небольшая фронтовая практика общения с немцами.
– Сын. Он погиб.
– А кем он был?
– Летчиком.
И тогда, вспомнив бомбардировки Москвы, я почувствовал в себе прилив ненависти к этой супружеской паре.
– Он мою Москву бум-бум, и я убил его… – убежденно заговорил я, хлопая ладонью по своей груди, хотя сбивать немецкие самолеты мне не приходилось: сделать это из винтовки или из автомата было практически невозможно.
Эта супружеская пара поверила мне: в их глазах я увидел ужас, какой обычно испытывают при виде убийцы собственного сына. И вдруг мне стало стыдно перед ними: я пожалел, что причинил им боль. “Воюют между собой солдаты, а они-то при чем?” – подумал я. Вспомнил своих родителей. Вообразил подобную ситуацию в моем доме. Вот так, после захвата немецкой армией Москвы пришел бы к ним немецкий солдат и сказал: “Это я убил вашего сына…” И мой разум подавил мое чувство неприязни к этим несчастным старикам.
Противоречия между чувством и разумом, между разумом и чувством – это еще и сомнения. А сомнения – “инструмент” творчества и ученого, и художника, и журналиста: в поисках истины надо все подвергать сомнению, то есть находить ее, истину, исключительно своим умом и чувством.
Если сердечное чувство греховное, то разум способен подавить это чувство. И наоборот: чувство может образумить разум, предотвратить ошибочные поступки.
Сегодня меня подкупает искренность Печорина, его привычка “себе во всем сознаваться”. А ведь это драгоценное человеческое качество. В школе мы как-то не обратили на него особого внимания. Теперь же я понимаю: если в молодости человек не покается в малом грехе, то в зрелом возрасте он не покается и в крупном.

“Технология” предательства

Гоголь:
“Царица! – обращаясь к красавице-полячке, воскликнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. – Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, – я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь своим святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у казаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью!”

Вот такая любовь – счастье это или несчастье? Безусловно, несчастье. Ведь сила ее была настолько сокрушительной, что она испепелила человека, у которого не оказалось ничего, что можно было бы противопоставить ей, чтобы сохранить себя для родного дома, для родителей, для своей будущей жизни, наконец, для своей родной Украины. Ведь у такой любви не было и не могло быть будущего.
О чем тут можно было говорить с двенадцатилетними школьниками? О любви созидательной? О любви разрушительной? Или о предательстве?.. Ведь это триединая тема разговора. Однако из нее была взята лишь одна из подтем – тема предательства.
Только после войны, и то далеко не сразу, я понял всю важность темы – “технология” предательства. Она хорошо была разработана в русской и советской литературе, например, в “Жизни Клима Самгина” Максима Горького, в “Русском лесе” Леонида Леонова.
Когда вышла повесть Василя Быкова “Сотников”, то военные политработники постарались, чтобы она не попала в армейские библиотеки: они, видимо, сочли, что образ предателя Рыбака, в прошлом командира Красной Армии, – не типичный для Советской Армии. Конечно, не типичный. Однако в произведении есть то, что полезно было бы знать каждому солдату, да и не только солдату. Я говорю о “технологии” предательства, когда человек шаг за шагом, постепенно так подводится к роковой черте, что порой и сам не замечает, как становится предателем. Когда же Рыбак понял всю мерзость своего поступка, то он пытается кончить жизнь самоубийством, и не где-нибудь, а в уборной, и возникает при чтении физическое отвращение к этому человеку…
Обычно в таких случаях силой своего воображения, а оно у меня достаточно развито, я ставлю себя на место литературного героя: а как бы я поступил на его месте?.. В случае с Рыбаком я испытал чувство мерзости и гадливости к самому себе. И сделал вывод для себя: окажись в ситуации Рыбака, смерть я предпочел бы предательству… Ведь в плен не только сдавались, но и попадали, и это происходило довольно часто, особенно это относится к 41-му году. Я сам однажды запросто мог оказаться в плену, было это в украинском селе Марьяновке во время рейда по тылам противника: наши ушли, а я крепко спал в хате в полном одиночестве, хорошо, что спохватился мой друг Саша Беднарчик, вернулся за мной, разбудил, и мы принялись догонять своих, а через полтора-два часа в село вошли немцы…
Но тогда, в войну, а тем более до войны, я не имел почти никакого представления о “технологии” предательства, в то время как эта “технология” предательства была основательно разработана немцами, достаточно вспомнить допрос Андрея Соколова в “Судьбе человека” Шолохова… И я не берусь судить так, как сужу об этом сейчас, что стало бы со мной, если бы тогда, в Марьяновке, я оказался в плену.
Школьникам полезно знать “технологию” предательства, и не только на случай войны: в мирное время тоже бывают предательства, начиная от предательства семьи, детей и кончая предательством Родины.
Николай ФИЛИН