Прогулки с Мариничевой во сне и наяву

Право же, еще с юности, с повестей “Здравствуй, грусть” и “Немного солнца в холодной воде”, и тем более теперь, когда один за другим выходят романы Франсуазы Саган за все пропущенные нашим читателем десятилетия, я все больше убеждаюсь, что равной ей среди писателей-женщин в XX веке просто нет. Нет равных вообще среди тех, кто пишет о любви.
Она стоит абсолютно одиноко как среди интеллектуалов всех мастей, породивших массу литературных течений, всяческих “измов”, так и среди бескрайнего моря пошлости бульварных любовных романов.
В чаду разномастной похоти и извращенных прихотей, подхлестнутых сексуальной революцией, она остается человечной ко всем своим героям, какова бы ни была их сексуальная ориентация, но при этом ее повести и романы – остров спасения подлинной любви.
Как это ей удается вот уже более полувека – сказать трудно. Да и не хочется. Как не хочется анализировать цветущий куст сирени, вдыхая его аромат.
Да, Саган – не мыслитель, не создает никаких концепций и теорий. Но порой одна ее сжатая, лаконичная фраза, сказанная вроде бы мимоходом, вызывает целый пласт размышлений. Так случилось со мной, когда я прочла о молодом, глубоко любящем Антуане: Люсиль не замечала, что в нем была “жестокая и сентиментальная детскость” (повесть “Сигнал к капитуляции”).
Я впервые встретила в таком контексте понятие “детскость”. Сама я, как и все созвучные мне люди, усвоила другую, тоже французскую “традицию”, воплощенную в образе Маленького Принца Антуана де Сент-Экзюпери: детскость как единственное спасение против пошлости и косности взрослого мира. И взрослый, несущий в себе детскость (не инфантильность!), стал героем и моих очерков, и моей жизни.
Но вот именно детскость с ее требованием чистоты и четкости поступков не дает Антуану понять или хотя бы выслушать, почему Люсиль не может порвать в одночасье с Шарлем, которого она глубоко уважает и не хочет, не может заставить страдать. Максимализм или жестокость? Впрочем, максимализм почти всегда жесток к полутонам и неопределенности жизни. Но ведь именно Антуан (единственный из окружения Люсиль) с его “сентиментальностью” оказался способен на подлинное чувство, истинную любовь, которая целиком охватила их обоих. Наперекор или все же и благодаря этой сентиментальности?
И не случайно все окружающие Люсиль и Антуана люди, не сговариваясь, называют их “детьми”, хотя обоим им уже по тридцать.
Очевидно, такая ослепительная, всепоглощающая любовь невозможна без примеси “детскости”, как и то, что и та и другая почти фатально обречены в этой жизни. Финальный аккорд, как и всегда у Франсуазы Саган, печален: любовь гаснет в безденежье и нищете, Люсиль возвращается к Шарлю, к благополучному и почти счастливому одиночеству в его поместье. Антуан достигает успехов по службе, став директором издательства. И больше никто уже никогда не назовет их “детьми”.
Нет, все же взрослость гораздо более жестока, чем детскость. Хотя бы своей неотвратимостью. И спасибо Саган, что она год за годом нежно и мужественно пестует наперекор этой неотвратимости свои почти невозможные, но так необходимые современному миру хрупкие цветы нежности и чистоты.

Ольга МАРИНИЧЕВА