На чтение: ≈ 15 мин.Когда погребают эпоху
Некоторые из работ, вошедших в посмертно вышедшую, но собранную еще самим автором книгу Мариэтты Чудаковой (1937-2021), уже публиковались в сборнике «Новые работы: 2003-2006», изданном тем же «Временем» 16 лет назад (на самом деле включены сюда и статьи куда более ранние. Так, работа «Пастернак и Булгаков: рубеж двух литературных циклов» была опубликована в «Литературном обозрении» еще в 1991 году). В этих текстах соединились, кажется, все профессиональные облики автора – за исключением разве что создателя художественной прозы, который все-таки остался за пределами сборника. А вот для мемуариста место нашлось: многие сюжеты из истории общества и литературы автор уточняет и подтверждает примерами из своего опыта и памяти. Вообще, это тексты гораздо более личные, чем обыкновенно свойственно исследовательским статьям, что, однако, ни в малейшей степени не лишает их именно исследовательского характера.
Правда, говорить от первого лица единственного числа автор, соблюдая академическую корректность, позволяет себе почти исключительно в примечаниях, и то не всегда. В примечания вообще убрано все личное, что только возможно, зато его там много. Туда-то мемуарист и допущен, и в этом своем облике Чудакова рассказывает подробности, которых, кроме нее, не расскажет никто (например, о том, как в пору детства автора, когда «везде искали «руку троцкистов», тайные изображения профиля их высланного вождя находили даже в очертаниях языков пламени на спичечном коробке». В примечаниях этому соответствует такое воспоминание: «Мои старшие братья до войны собирали спичечные этикетки; в послевоенные годы они тайком показывали мне пресловутый «профиль» в своем детском очень раздутом из-за довольно плотных спичечных этикеток альбоме. При некотором напряжении воображения и правда можно было увидеть в зубчатом контуре языка пламени некий профиль, который мне, конечно, был уже совершенно незнаком»). В остальном тексте сплошь академичное «мы». Зато в одной из последних глав книги (все же можно ее рассматривать как целое и называть составившие ее статьи главами, хотя последовательности – ни хронологической, ни тематической – они не образуют: все их объединяет глубокая проблемная общность) – «После утопии. Как мы писали и публиковали в советской печати 60-80‑х годов и как говорили об этом с властью (материалы к теме «Тоталитаризм в России XX века»)» – Чудакова обращается к собственной памяти напрямую. Нет, «я» не появляется и там. Но речь заходит о процессах, которым автор была свидетелем и участником и которые, как можно заметить, сохраняли для нее эмоциональную актуальность и десятилетия спустя, когда (в 2010‑м) писалось это исследование. Тем пристальнее и жестче анализ.
Только что приведенное заглавие одного из текстов книги чрезвычайно красноречиво. Уже хотя бы по нему одному читатель может догадаться о том, как устроены эта книга и определяющий ее ход авторской мысли. Например, о том, что ничуть не менее литературы Чудакову волнует общество, эту литературу порождающее и само во многом ею формируемое. Она рассматривает их исключительно в единстве (в этом смысле характерен подчеркивающий единство термин «литературно-общественный процесс», употребляемый ею в статье об Андрее Синявском – Абраме Терце. Поэтому на прозу, поэзию, писательские судьбы, которые все-таки главные предметы разговора в этом сборнике, она смотрит глазами не только филолога, литературоведа, историка литературы, но и социолога, иногда даже больше глазами этого последнего, чем вышеперечисленных первых, как, например, в заключающих том «Заметках о поколениях в Советской России» (тема поколений – писательских поколений, заставших революцию в разных возрастах и в силу этого по-разному воспринявших советскую власть и строивших отношения с нею, – вообще не раз возникает в составивших книгу текстах, как и проговаривание того, что вся советская литературная история делится на два цикла. У Чудаковой была отчетливая теоретическая концепция этой истории, ее внутреннего устройства, что вполне давало возможности выстраивания цельной монографии на эту тему; но Мариэтта Омаровна предпочитала высказываться по конкретным темам, хотя бы и в формате монографий). Общественный деятель и публицист – еще одни важные профессиональные облики автора – в разговор не вмешиваются, позволяя ему оставаться в безукоризненно-академических рамках (тут Чудакова неукоснительно соблюдает границы между модусами высказывания), однако их присутствие постоянно чувствуется.
Да, Чудакова предпринимает обширные экскурсы в историю общества и его словесности второй половины XX века. Так, отдельные работы посвящены литературе и культуре 1950‑х годов («Когда погребают эпоху» – о конце сталинского времени); троим «советским» (кавычки авторские) нобелевским лауреатам, каждый из которых – Пастернак, Шолохов и Солженицын – получил премию во второй половине столетия (соответственно, 1958, 1965, 1970 годы; из этих награждений «только одно было принято властью, так сказать, узаконено в советском обиходе как «правильное», понятно, какое); «рукописной литературе 1960-1970‑х годов» на примере творческой и человеческой судьбы Георгия Демидова; упомянутому уже Андрею Синявскому и процессам в литературе и социуме 1960‑х. Но основной предмет ее исследовательского внимания – все-таки первые, довоенные, советские десятилетия, на которые пришлась литературная работа главного и любимого героя ее исследований – Михаила Булгакова. Он не раз появится на этих страницах, как и другие, может быть, чуть менее главные, ее герои: Юрий Олеша и Михаил Зощенко. О каждом из них, как мы помним, Мариэтта Омаровна написала целую книгу, все трое и тут помогают ей в понимании их времени. Но Булгаков, постоянный собеседник и источник цитат, особенно. Становление и затвердение советского в жизни и в литературе.
Гайдар, Пушкин и Шекспир
Отдавая себе и читателю полный отчет в ее ограничениях и ограниченностях словесности советского времени, разделившейся, по ее наблюдениям, с конца 1940‑х на три потока: подцензурную литературу, издававшуюся в СССР, издававшееся за границей – «тамиздат» и то, что оставалось неизданным или ходило по рукам в самиздате, Чудакова расширяет и углубляет наше понимание ее. Она ставит советскую литературу в большие и неожиданные контексты. Например, видит не только прямую связь между Аркадием Гайдаром и Пушкиным, показывая, в частности, параллели вплоть до почти дословных совпадений между «Тимуром и его командой» и «Капитанской дочкой», общие схемы, лежащие в основе этих текстов, доказывает и прямое наследование первого последнему. В литературе советских десятилетий она прочитывает «невольное (курсив мой. – Прим. авт.) воспоминание о прежнем состоянии России» (не вполне, если вообще, осознававшуюся советскими писателями, «ностальгию»). То же самое опознает она и в позднесоветском культе декабристов (советское представление о которых, замечает автор, было весьма далеко от исторической реальности). В конечном счете, полагает Чудакова, все это вело к «подспудной реставрации ценностей досоветской России». Вообще, все советское рассматривается ею в непременном соотношении с досоветским прошлым как с предметом притяжения-отталкивания, как с точкой отсчета. Более того, Чудакова видит связи между Гайдаром и европейской литературой вплоть до самого Шекспира (хочется сказать, тоску, не менее мандельштамовской, разве что вряд ли отрефлектированную, по мировой культуре). Устанавливает она не менее неожиданные связи и внутри самой этой словесности, усматривает соответствие, выходящее далеко за рамки случайного, соответствие структурное – между «Мастером и Маргаритой» Булгакова и «Как закалялась сталь» Николая Островского: оба этих текста «о том, как герой романа, нескрываемо близкий к автору, пишет роман». Сходству между двумя произведениями предельно несходных – до полярной противоположности – авторов, к тому же ничего не знавших друг о друге, но живших в одно время и в одном городе, в Москве, и к осуществлению замыслов своих романов приступивших одновременно – в 1931‑м, посвящено целое исследование «Две книги о герое-авторе», и выглядит это убедительно.
В фокусе ее внимания взаимодействие советского с несоветским, досоветским, антисоветским и советские тексты (и по отдельности, и весь их корпус), и все то поле напряжений, в котором они возникали, существовали и прочитывались, предстают как результат взаимодействия, взаимоборства, взаимопроникновения очень разноустроенных и разнонаправленных сил. При минимуме прямо высказываемых обобщений, на живом мясе, его волокнах и прожилках нам показана литературная и социальная физика советского XX века.
Литература и ее точные ответы
При всей катастрофичности русской истории, в том числе истории культурной и литературной, ни в коей мере не оправдывая этой катастрофичности, не сглаживая ее, напротив, отчетливо ее высвечивая, Чудакова показывает некоторую глубокую и неразрываемую преемственность (или несколько линий таковой), нарушить которую, по всей вероятности, не под силу никаким большевикам, поскольку эта преемственность глубже сознательных намерений и осознанных усилий.
Кроме того, Чудакова нисколько не смущается формулировками типа «таинственные строки», как будто чужеродными в научном дискурсе, ее рациональность и аналитизм все равно сильнее.
Чистое устройство текстов ее практически никогда не интересует, интересуют же тексты в поле ценностных тяготений, в свете ценностных и социальных позиций их создателей, в отношениях писателей с властями, с современным им обществом. Она прослеживает, как шло «формирование особого социального субъекта – советского писателя», каково было устройство этого субъекта, показывает, что, если говорить в общем, такой субъект существенно сложнее банального конформиста. Так, она открывает читателям неожиданного, неизвестного Шолохова, который в конце 1930‑х писал личный «Архипелаг ГУЛАГ» о зверствах следователей в Ростовской области, в письмах единственному корреспонденту – Сталину; до 1990‑х об этих письмах никто не знал. И это притом что требования советской власти к писателям Шолохов принял и искренне старался им соответствовать. Чудакова показывает драмы и трагедии стремления к такому соответствию, его неудач и удач.
На самом деле я бы дерзнула сказать, что по самому большому счету в первейшую очередь Чудакову-исследователя волнуют (именно что волнуют, и страстно) общество (наше, российское, и его советские корни) и человек в нем. Да, ее литературоведческое мышление очень социологично, ее исследовательское внимание очень часто смещается в сторону процессов общекультурных и социальных (на некоторых страницах о литературе как таковой вообще нет речи). Но понимать, почему это общество именно таково, как чувствует себя в нем человек, как он мыслит, она считает наиболее адекватным на материале литературы и с ее помощью. Литература дает самые точные ответы.
Мариэтта Чудакова. Новые и новейшие работы. 2002-2011. – М. : Время, 2023. – 576 с. – (Диалог).
Выбор читателей
Комментарии