Проект «Сноб» определил писателя года

22 ноября на торжественной церемонии в Новой Третьяковке были объявлены победители премии проекта «Сноб» «Сделано в России»-2017. Писателем года, по решению экспертного жюри, был назван Дмитрий Быков с романом «Июнь». Мы рады представить читателям «Учительской газеты» эссе Дмитрия Быкова о том, чему он, много лет преподающий литературу в школе, сам научился у своих учеников. Эссе публикуется с разрешения редакции журнала «Дружба народов», в котором вышло впервые.

Мои ученики научили меня трем важным вещам, которым сам я не мог научиться в силу обучения в советской школе и связанной с этим общей подавленности.Во-первых, они научили меня не стесняться себя. Филологи, книжники – особенно в детские годы – существа диковатые и фриковатые. Я слишком долго думал, что это я неправильный, а когда понял, что правильный, было уже поздно меняться. Так вот, хоть и с огромным опозданием, но лучшие из моих учеников научили меня некоторой (без зазнайства) вере в свою правоту. Или по крайней мере я теперь не считаю себя виноватым во всем вообще.Во-вторых, именно новое поколение – те, кому сейчас от 15 до 25, – наглядно объяснили мне, что обучаемость важнее начетнической образованности, что любая информация с нуля усваивается лучше, что честнее не знать (и хотеть узнать), чем с отвращением вызубрить. Сегодняшний школьник и студент лучше понимают, где взять информацию, и быстрее забывают ее, когда она становится не нужна.А в-третьих, я убедился, что любовь, которой я придавал так много значения в их годы, не так важна, как эмпатия и понимание. Любовь – это очень часто похоть, а вот сострадание и единомыслие – высшая форма отношений. Боюсь, что я не смогу этого объяснить, но, глядя на их романы – весьма, впрочем, целомудренные, потому что секс для них вовсе не главное, и вообще он стал доступней и проще, – я и сам, кажется, научился обходиться в любви без истерик и ценить человеческое, а не звериное. И это не возраст, хотя и возраст тоже, увы, а нормальный процесс обучения у здоровых людей, для которых постель перестала быть испытательным полигоном и стала местом особенно открытого общения. Как у Кушнера – «продолженьем разговора на новом, лучшем языке».Дмитрий Быков. Июнь. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 510 с.…Автор «Июня» чужд, как уверяет, набоковщины, а сам уехал в Америку писать роман о России. Точнее, о событиях в Советском Союзе 1939‑1941 годов, хоть речь в нем о тайных причинах, а не об известных последствиях. Набоков в «Аде» выдумал альтернативный мир, детскую мечту о «прошлом». Быков поступил так же по отношению к «девственной» памяти о предвоенных годах. Как будто не было архивной волны лектуры о репрессиях и дознаниях, шпионах и предателях, а также реабилитациях и амнистиях, схлынувшей еще в перестройку. Автор не отрицает, что все это было, но в данном случае он не журналист, хотя профессиональной бойкости изложения ему не занимать, и в романе о 1930‑х у него подчас проскакивает современный сленг вроде «облома», но концептуальная кость при этом, конечно же, не задета.Неутомимый словесник, кудесник и учитель, Быков и здесь «пробирует» то анализ Мандельштама («Почему вода на булавках? Потому что так падает дождь в реку, вся река в иголочках»), то философию по-крупному на мелких местах мещанского быта. Косточки от черешни у героя – как у Бунина или Пруста? – не хотят падать в мусорное ведро, словно герои, цепляющиеся в трудные времена друг за дружку. «Мы, пельмени, должны держаться вместе», – перефразировало время изящный образ в коммунальный лозунг. Хотя в то время и без того уже сложилась советская общность людей, «и вся Москва на яликах плывет» у Мандельштама символизировало не летнюю моду, а тот самый марш энтузиастов, который во времена, описанные Быковым, уже не заглушал «и Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме».В целом роман Быкова – чудо полифонии, состоящее из трех частей (оратория, фуга, этюд, если угодны музыкальные градации), которое каждый будет трактовать по-своему. В этом, наверное, смысл настоящей литературы, хоть сам автор не настаивает, его «сквозной» герой, за которого можно радостно ухватиться, вовсе не обязателен, это просто прием. Невнятный шофер Леня, едва ли в двух абзацах во всех трех главах романа встречающийся на пути к финалу, вряд ли закроет своей широкой пролетарской спиной главного героя «Июня», имя которому Время. Времена, как известно, меняются, и в нашем случае предвоенные настроения в Москве и окрестностях были переменчивы, но только не для автора романа – он не зрит в привычный корень, а извлекает его. В первую очередь из неизменных, традиционных, «прежних» величин. «Немцы дворян не тронут», – уверял поэт-обэриут Введенский соседку. «Когда они придут, мы на ваших спинах будем дрова рубить», – отвечала она деду автора этих строк. Как вышло на самом деле, все мы знаем.И в первой, и во второй частях романа война оправданна, желанна, ее приближали, пробовали на вкус и на ощупь, накликали всеми фибрами гражданской души. Испания, Халхин-Гол, Финляндия. Она могла хоть что-то изменить в жизни, отношении, кислом настроении. О политической подоплеке никто не думал, то есть о том, что «сделать из Испании шестнадцатую республику не вышло, пришлось делать из Финляндии два года спустя». Виктор Цой называл войну не иначе как «лекарством против морщин», а Быков разъясняет это извечное желание системы омолодиться. Единственное спасение для нее, системы, – масштабная война с кем угодно, с кем получится, и режим раз за разом пробует разжечь такую войну… Война заморозит статус-кво, даст пусть какую-то отсрочку неизбежного будущего, простор для «натурального гниения». У одних война вызывает чувство безнаказанности, словно у героя первой части, студента ИФЛИ, флиртующего с «невенчанной вдовой героя», у других всякие неудобные вопросы. Например, «почему финны?» От этих вопросов, что сродни «проклятым», никуда не деться даже в современных сюжетах, не то что в ретроспективных. «Финны, они не виноваты, – перефразируем мы донецкого автора, который о зайцах. – Виноваты все мы».Первая часть романа об отчисленном студенте ИФЛИ наиболее экспериментальна при всей традиционности сюжета. Интонационно и даже стилистически многое в ней напоминает «Молодую гвардию», а далее градус пафоса зашкаливает, и все сваливается в трагикомедию. И даже пародию. Например, на постмодернизм Сорокина, в частности, в письмах Мартина Алексеевича из «Нормы»: «Потому что прямо не умеет говорить, а только все экивоки и хи-хи, и в стихах то же самое. И вот я даже скажу, пусть некоторые обижаются, пускай, товарищи, не страшно, – я скажу, что чем больше вот эта культурность, весь этот лоск, тем больше там в глубине обычного, товарищи, насильственного хамства!»Тем не менее именно из первой части можно вынести немало «общественных» сентенций того времени. Первое – это «хорошо бы пожить неучтенным, чтобы никто не учитывал тебя», что неудивительно после ударной пятилетки репрессий. Во-вторых, дан старт понимания последующей антисемитской волны, возникшей в постановлениях партии и правительства уже после войны. То есть по большому счету желание найти крайнего в инородце не исчезало в России никогда, не завися ни от каких-либо ­войн, а лишь временно угасая во время пожара. Да и прочие советские сословия – от врагов народа до диссидентов – никуда на самом деле не девались, и поэтому выгнанный из института герой, работая санитаром, «принадлежал теперь к деклассированным элементам, или к лишним людям, или, если хотите, к бывшим». И вот это, главное, «война обязательно будет», в чем в романе уверены поголовно все – от туберкулезного больного до комсомолки на катке, порой формирует сюжет, а не только слухи и кривотолки. «Раз в семестр Евсевич менял свою концепцию истории русской критики, которую преподавал блекло, полушепотом, а когда-то считался эффектнейшим лектором Москвы», – узнаем мы о предвоенной системе образования.Также в первой части «Июня» живут люди, вышедшие из 20‑х годов, – поэты, максималисты, режиссеры-экспериментаторы. Среди них можно узнать и Павла Когана, и Давида Самойлова, активных творцов эстетики «комиссаров в пыльных шлемах», деградировавших в позднейшем «Сентиментальном марше» Окуджавы. Во второй части уже появились «прекрасные люди с короткой памятью» о репрессированном прошлом, из которого в романные прототипы заносит «вечную циркачку в рискованном трико» Ариадну Эфрон, дочь Марины Цветаевой. Зато теперь ведь был «орошаемый Туркменистан, квартирка для свиданий и новый удивительный стетоскоп, как у вышеупомянутого донецкого автора». «Двойственные люди, люди-палимпсесты, в нас одно написано поверх другого», – объясняет свое положение один из героев. Ну а в третьей части, этакой лабораторной конспирологии, литератор Крастышевский, в котором можно узнать прозаика Сигизмунда Кржижановского, совмещает профессионализм «бывших», их же боязнь войны, «не трогающую» дворян, и желание помочь стране предотвратить катастрофу. Он составляет сводки, попадающие на стол Сталину, и составляет их так, чтобы зашифровать мир во всем мире, расставляя особым образом буквы и слова.Но в том-то и дело, что роман Быкова если не о «бывших», то уж точно о сегодняшних с «бывшим», больным мировоззрением, поскольку иного у «инородного» в русском мире элемента и быть не могло. И поэтому все вокруг они воспринимали с точки зрения не мироустройства, но благоустройства. «Мы закатились в щель, и это комфортная щель», – замечает один из персонажей. Автор «Июня» вновь извлекает всех на свет Божий.