Притяжение Мещеры

День выдался солнечный, сухой, неудержимо звонкий. Октябрь перевалил за половину. Вполне могла взыграть непогода. И она себя показала. Но позже, уже к вечеру, и то порывами, нехотя, как бы примериваясь к серьезным предзимним бунтам. Я целый день бродил по окрестностям – насмотрелся, надышался, надивился, натерпелся. Поздно вечером, уже в темноте, продрогший и уставший вернулся домой. Первым делом затопил печь, наудовольствовался чаем с брусничным листом и, умостившись на запечье, вернулся в прошедший день, пробуя разгадать его тайну.

Я достаточно поколесил по миру. Всяких природных див насмотрелся. И даже смог оценить их (вполне по достоинству!). Горы сначала ошеломляют своим величием, потом им же и подавляют, вершины же, наоборот, когда их достигаешь, переполняют гордыней, возносят дух аж до небес, джунгли пугают своими буйством и непонятной первозданной дикостью, океан тешит бунтарское самолюбие, пустыня вгоняет в тоску своими беспредельностью и бесплодием. Спору нет, и любопытно, и полезно и там, в тридевятых заморских землях, побывать. И восхититься, и подивиться, и страху натерпеться. Но что же все-таки меня снова и снова тянет в этот край? Чем он так завораживает? В чем его притягательная сила?

Мещера граничит со столичным регионом. Даже, пожалуй, охватывает его восточную часть, где на родине мамы я обитаю уже третий месяц. Однако, несмотря на близость к густонаселенным местам, в мещерском крае ощущаешь удивительно рас­слаб­ля­ющее и одновременно вдохновляющее чувство затерянности. В отличие от затерянности (там это, скорее всего, потерянность) в людской толпе тут, среди лесов, лугов, озер и болот, одиночество воспринимаешь как отсечение от себя всего лишнего и даже вредного, освобождение от пут, мешающих полному дыханию, легким шагам и вольным мыслям, в конце концов, как единение с единственно твоим родным миром грез и потаенных, не высказанных никому желаний. Ты как будто после долгих поисков и мытарств наконец-то обрел свой укромный берег. Вполне возможно, что так чувствовал и об этом думал и Константин Паустовский, когда написал: «И эту затерянность я всегда ощущаю как счастье».

Красиво? Несомненно! Живописно? Еще бы! Однако подобное отношение к природе сужает наше представление о ней, низводит его до потребительских стандартов. Мещерские пейзажи очаровывают прежде всего своими удивительной скромностью, бескорыстием и душевностью. Еще бы я употребил такое словечко, как «неспорливость». Так моя украинская бабушка характеризовала добрых и несварливых людей, не склонных ни спорить по пустякам, ни ссориться. Так и Мещера. Она тиха, непритязательна, не выставляет себя, не кичится своими богатствами, не любит шума и суеты. А главное – как бы утверждает бесспорность того факта, что она была, есть и будет. Кстати, мещерские пейзажи удивительно напоминают наши украинские полесские краевиды. В просторный и гулкий сосновый бор, который со всех сторон пронзен солнечным сиянием, входишь, как в храм.

Между прочим, в местных говорах бором называют не только лес, но и возвышенные, преимущественно песчаные, сухие места. Поселок Туголесский Бор – родина моей мамы – как раз и расположен на такой возвышенности. Маленькие березки стоят голенькие, трясут своими золотистыми чубчиками, стесняются и своей наготы, и своей хилости. Большие же, взрослые березы под защитой мшистых елей-великанов, наоборот, свою белотелую ядреную обнаженность выставляют напоказ.

А вообще в березовой роще в любое время года сомневаться не приходится: на твоей улице уже состоялся праздник. И ты на нем не гость, а распорядитель праздничного действа. Среди здешних берез, кстати, могут возникнуть и другие чувства. Однажды я долго плутал по местным лесным дебрям. Наконец лес расступился, и открылась светлая поляна. Радоваться бы, что вырвался из душной чащи на простор. Однако меня не покидала тревога. Всему виной были… березы. В здешних лесах березовые рощи обычно солнечные, праздничные, с игривыми переливами света и тени. Тут же деревья были какие-то причудливо искривленные, с безобразными наростами, от корня вверх чуть ли не в мой рост поросшие мхом, с веток свисали лохмотья коры. Стволы некоторых берез были не округлые, а почти квадратные.

Поражал своими гигантскими «тропическими» размерами папоротник. Глушь, безлюдье, первозданная дикость вокруг. Недаром, наверное, село неподалеку от границы с Владимирской областью, к которому я направлялся по лесной дороге, назвали Пустошью (пустошь – заброшенная земля, покинутое и разрушенное селение, заросшее растительностью).

Народная молва поместила в этой местности таинственное урочище Шушмор (Умшор), где издревле происходили странные вещи. Об этой аномальной зоне сообщал еще П.Семенов-Тян-Шанский. По его данным, там находится мегалитический комплекс, представляющий собой древнее языческое капище. Местные жители рассказывали, что в лесной глуши меж поросших мхом столбов стоит гранитное полушарие диаметром около шести метров.

В 1885 году вдруг начали бесследно исчезать рабочие, ремонтировавшие Коломенский тракт. Два года спустя в этих же местах пропал целый обоз из четырех телег, груженных железом, вместе с людьми. Полиция прочесала лес – безрезультатно. Исчезновения людей в этих местах продолжаются до сих пор. Грибники и ягодники, попав в эти места, случается, долго не могут найти обратную дорогу.

На загадочное урочище обратил внимание известный исследователь гиблых мест и мертвых зон (ученые называют их геопатогенными), руководитель «Космопоиска» Вадим Чернобров: «Место это очень глухое и совершенно неисследованное. Конечно, слепо верить всем рассказам нельзя, но история, рассказанная одним из дачников, кажется мне достоверной. Они с сыном пошли за грибами и заблудились. И когда уже отчаялись самостоятельно выбраться из леса, отец увидел странного лохматого старика, очень худого и необыкновенно юркого. Как говорил этот мужчина, и ему, и сыну почему-то очень хотелось его догнать, но это им так и не удалось.

Зато они вы­шли из леса недалеко от своей дачи. И как только это произошло, старик пропал». Кстати, ученые обнаружили на западе мещерского края сильное «скручивание» линий напряженности магнитного поля, эпицентр которого приходится как раз на Пустошь. К таким вот точкам силы, откуда вырывалась энергия земных недр, и были в старину привязаны святые и культовые места, где происходили различные чудеса.

Мещерские задумчивые речушки, озера, старицы умиротворяют, избавляют от суетных мыслей, настраивают на философский лад. По болотистым, слегка пружинящим под ногами низинкам (их тут называют мшарами) можно бродить без опаски и устали, выискивая клюквенные и грибные пятачки. И быть уверенным: будет день – будет и пища.

Думается, что недаром именно здесь могла родиться присказка «Была б ухватка, прокормит лес и грядка», настолько богаты местные лесные и болотные угодья рыбой, грибами и ягодами. Кстати, в самом названии мещерского края некоторые исследователи усматривают «водное» происхождение. Считается, что местность стала именоваться по названию финно-угорского племени, некогда проживавшего по берегам местных озер.

Возможно, как у большинства народов, слово «мещера» переводилось просто как «человек». Основываясь же на том, что частица «ра» входит в состав многих гидронимов (например, Пахра, Истра, Пра, Ра – очень древнее название Волги), можно даже предположить, что «мещера» – это «люди воды». Тут ее действительно много. По рекам и озерным комплексам с заболоченными берегами древние жители мещерского края по самым различным бытовым надобностям передвигались на лодках-долбленках, которые здесь называют «черные».

Самая простая конструкция такой лодки состоит из пяти частей: почти плоское днище, две бортовые доски, долбленые по всей длине в виде желоба, и две оконечности. Раньше, до появления продольных пил, эти детали откалывались от одного бревна, отчего эти челны называли колтасами. Носа и кормы у них нет, а оконечности – либо две доски, прибитые наклонно, либо более сложные – заостренные кокоры. Прямые бортовые доски прочны на изгиб и позволяют обходиться без дополнительных креплений. Сегодня их сколачивают железными гвоздями и скобами, а в старину «сшивали» гибким можжевеловым корнем – вицей. Ничего зловещего в названии, кстати, нет.

Ну, во-первых, после выжигания сердцевины она становилась черной, при этом и лица лодочников темнели от копоти и сажи. Во-вторых, перед спуском на воду лодки часто, чтобы скрыть пазы, стыки, щели, покрывали смолой. Чернее работы не придумаешь. Ну и цвет воды в торфяном озере. Сплошная чернота. Кстати, именно туда нередко и отправляли умерших мещеряков. Особенно тех, кто всю жизнь проводил на воде. Покойника клали в лодку, скатывали ее в реку и поджигали. Пылающий ковчег плыл по темным водам, пока дно не прогорало и тело не погружалось во мрак царства вечности.

Удивительно, что в некоторых отдаленных деревнях до сих пор рыбаки, охотники, добытчики клюквы пользуются этими примитивными, но надежными плавательными средствами. Несколько «черных» лодок мне удалось сфотографировать возле моста через реку Ялму. Вряд ли они сохранились до сих пор. Местные краеведы, правда, мне рассказали, что не так давно один владимирский плотник-умелец изготовил несколько таких челнов. На них до сих пор на озере Юбилейном в городе Рошале проводятся лодочные гонки. А одна из «черных» лодок является своеобразным музейным экспонатом в местном городском парке…

Любуясь мещерскими пейзажами, в любое время года хочется тихо радоваться, что ты есть на белом свете, что ты что-то значишь на нем, иногда, правда приходится и печалиться, что рано или поздно придется его покинуть. Но печаль эта не угнетает. Она кротка, светла и добра, а главное – очень сдержанна, мудра и сердечна. В конце концов, так случается везде и со всеми. И ничего фатального не происходит, жизнь продолжается дальше. И удивляет, и одаривает, и радует, и вдохновляет.

…Иногда я прерывал дрему, спускался вниз и ворошил кочергой в горниле остывающие разноцветные угольки. Хотелось до упора задвинуть заслонку, чтобы печное чрево побыстрее наполнилось жаром. В конце концов почти за полночь мне это удалось. Уже окончательно погружаясь в сон, я продолжал ворошить в памяти угольки, которые там все тлели и тлели.

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора