Приглашение на казнь

Когда я появился на свет, еще был жив Бунин, еще не была написана им «Легенда» – маленькая поэма в прозе, загадочная и восхитительная миниатюра о рождении художественного образа, о непреложности любви и смерти, о преемственности эпох и поколений, о непреходящей красоте жизни в любых ее проявлениях.

Нет, я все-таки слишком давно живу!Андрей Битов

«Все человеческое прошлое, вся людская история – сонмы, легионы умерших, – с пронзительной грустью напишет Бунин. – …И все-таки будут новые живые жить мечтами о нас, умерших, о нашей древней жизни, о нашем древнем времени, что будет казаться им прекрасным и счастливым, – ибо легендарным».

Бунин тогда не мог знать, что на его Родине «новые живые» еще долго будут жить другими, совершенно утопическими мечтами, похожими на химеры, – мечтами о земном рае, построенном на страдании и костях миллионов соотечественников. И, уж тем более, едва ли он мог предположить, что эти «новые живые», взращенные на крови и воспитанные в ненависти, будут и детей своих учить не любви и милосердию, а такой же испепеляющей злобе и ненависти, которую впитали сами с молоком матери.

Осенью того года, когда писателя не стало, молоденькая учительница, ее звали Тамара Андреевна, спросила нас, учеников начальной школы, у кого дома есть портреты членов Политбюро (в ту пору такой вопрос удивления не вызывал). Я поднял руку – в самой солнечной комнате нашего дома в самодельной деревянной раме висел коллективный фотографический портрет тогдашних членов сталинского Политбюро.

– Так вот, – строго сказала Тамара Андреевна, – когда придешь домой, не забудь выколоть глаза вот этому человеку в пенсне, а потом тщательно замажь его лицо краской или чернилами.

Учительница вынула завернутый в газету «Правда» большой глянцевый портрет.

– Это Лаврентий Берия, – насупив красивые брови, сказала Тамара Андреевна и помрачнела. – Он, дети, враг народа, шпион и предатель. За это по решению партии и правительства он расстрелян. Я приглашаю всех вас отнестись к моим словам очень серьезно. Если у кого-то хранится портрет или фотография этого человека, поступите с ними так, как я сказала Валерию.

Молоденькая учительница Тамара Андреевна не объяснила нам, второклашкам, почему этого человека только расстрелять недостаточно и почему мы, дети, должны принять участие в его казни, пусть виртуальной, но все равно казни.

Для нас, учащихся сельской начальной школы, «прекрасным и счастливым, – ибо легендарным» было в ту пору, конечно, не древнее, давно умершее время, а новое – то, в котором мы жили сегодня, сейчас. Никто из нас даже не сомневался, что самые счастливые на всей планете – это мы, и только мы одни! И мечтали мы не о «древней жизни», которой никто из нас, разумеется, не знал и едва ли догадывался о том, была ли она вообще когда-нибудь. Мы жили настоящим и мечтали о будущем, которое представлялось нам совсем близким и тоже очень счастливым. Во имя этого грядущего счастья, ради того только, чтобы оно состоялось, нас готовили принести в жертву любого, даже себя. Уж тем более не было для нас сколько-нибудь убедительных причин не глумиться над портретом этого глянцевого незнакомца со сверлящими маленькими глазками за блестящими стекляшками пенсне: он враг, который хотел помешать нашему всенародному счастью. Наказ учительницы – в этом даже сомнения не было! – следовало выполнить, и выполнить хорошо.

Прошло уже более полувека, но я до сих пор помню подробности учиненной мною расправы над врагом народа Лаврентием Берией.

Я казнил его «лягушкой». «Лягушкой» называлось металлическое перышко для письма, короткое и приплюснутое. В школе писать «лягушкой» разрешали только старшеклассникам: обмакнешь перо в чернильницу-непроливашку чуть глубже, чем обычно, и сразу – шлеп! – получай жирную кляксу. Эти «лягушачьи» кляксы потом никакой промокашкой не высушить, от прикосновения они только расползались и становились еще заметнее, потому второклашки писали только широким и длинным перышком №11.

Оба блестящих глаза Лаврентия Берии я выколол «лягушкой» – сначала проткнул одну стекляшку, потом другую. И оба раза провернул перышко вокруг оси. В итоге закрашивать было уже нечего: теперь на портрете в том месте, где был Берия, зияли два прокола, слившиеся в одну большую дыру. Я понял: с врагом народа покончено, Берии в нашем доме больше нет…

По прошествии стольких лет не стану, однако, утверждать, что в том ожесточении, с каким я выполнил наказ молоденькой учительницы, было нечто еще, помимо тупого усердия малограмотного школяра.

Сопоставляя последовательность событий, предполагаю, что истоком и первопричиной этого ожесточения были не только душевная глухота и неразвитость восьмилетнего мальчишки. Возможно, ко всему этому примешалось и еще не забытое потрясение, недавно пережитое нашей семьей.

Необычное имя человека в пенсне с уже знакомым эпитетом «вражина» я услышал в первый раз от матери. Примерно за год до моей расправы над ним был арестован мой отец. Сказать, что этот арест потряс тогда нашу семью, значит сказать очень мало, почти ничего. Это был шок! Мы любили отца, гордились им – он единственный в нашем поселке был награжден орденом Ленина. И вдруг арест. Отца увезли в район прямо с работы. Через двое суток, осунувшийся и поседевший, он вернулся и рассказал нам, что был обвинен во вредительстве. В чем оно состояло, я тогда так и не понял.

Уборочная страда была в разгаре. Конторский шофер Васька Белуха по прозвищу Лисынман привез отца на разбитом трофейном «виллисе» на полевой стан. Поджидая отца, драндулет приткнул у соломенной скирды. «Хотел в тенек», – скажет потом Васька в свое оправдание дотошному следователю. А когда стал заводить, «виллис» из-за перегрева долго не заводился, потом чихнул, да так, что вместе с чихом из выхлопной трубы выплеснуло пучок искр – и скирды как не было, только черная горка пепла осталась. Слава богу, «виллис» оттащить успели. Сгори этот драндулет, не спасло бы отца ни заступничество директора Павла Сидоровича Лучко – тот сам в райком ездил и даже письменное поручительство оставил, ни полученный недавно орден Ленина!

Лисынмана следователи помурыжили подольше – где-то с неделю – и тоже отпустили. С перепугу тот шоферское дело навсегда оставил…

Сейчас, с высоты моих лет, я думаю иначе: поэт и мудрый провидец Бунин был все-таки прав. Будут, непременно будут «новые живые жить мечтами о нас, умерших, о нашей древней жизни, о нашем древнем времени, что будет казаться им прекрасным и счастливым, – ибо легендарным».

Будут – вопреки и несмотря на!

Энгельс, Саратовская область