«Пожелайте мне счастья и легкого ранения…». Лермонтоведы опровергают стереотипы о жизни и смерти поэта

Отдавая дань памяти Александра Сергеевича Пушкина, невольно вспоминаешь и трагическую смерть на дуэли его младшего современника, написавшего страстную оду «На смерть поэта», Михаила Лермонтова. До сих пор не изжиты идеологические штампы и стереотипы в восприятии поэта. Многие из них основаны на домыслах, необоснованных версиях, а чаще всего — на предвзятом и пренебрежительном отношении авторов к произведениям Лермонтова, к достоверным источникам его жизни и творчества. К настоящему времени в архивах обнаружены новые документы, сведения о близких родственниках Лермонтова, его друзьях, армейских сослуживцах и светских знакомых: они помогают лучше понять поэта, внутренний мир, его жизненные обстоятельства и поступки. Эти сведения, к сожалению, пока разрознены, опубликованы малыми тиражами и многим педагогам недоступны. В Музее-заповеднике «Тарханы» пытаются восполнить эти пробелы и осваивают новое направление деятельности — сотрудничество с преподавателями литературы в формате семинаров. Цель сотрудников музея – познакомить всех ценителей литературы с результатами последних исследований лермонтоведов и опровергнуть самые распространенные заблуждения, касающиеся поэта.

Об отношениях с женщинами

Одно из устоявшихся представлений о Лермонтове – его закомплексованность, которая стала причиной мужских неудач.

Комплексы по поводу «невыгодной наружности» у поэта были в юности, как и многих его сверстников. В зрелые годы, как свидетельствуют его друзья, по этому поводу он не переживал и чаще всего отшучивался: «Судьба, будто на смех, послала мне общую армейскую наружность».

Но эта «невыгодная» внешность нисколько не мешала Мишелю производить впечатление на современниц. Среди женщин у поэта было достаточно друзей, были и «страстные привязанности, которые имели «решительное влияние на его судьбу». Приведем несколько свидетельств.

Софья Карамзина писала подруге, что «Лермонтов мил» и его присутствие «всегда приятно и всех воодушевляет». Хозяйка известного петербургского литературного салона за поэта всегда «стояла горой». Дочери знаменитого историка Михаил Юрьевич всецело доверял и дорожил ее дружеским участием.

Пятигорская приятельница поэта Эмилия Клингерберг, отмечала его «приятный грудной голос» и «большие, прекрасные, выразительные глаза». О «магнитизме огромных карих глаз» Лермонтова писала и другая его знакомая, Екатерина Сушкова: «Нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то неподвижностью».

Эта черноокая красавица испытывала к поэту трепетные чувства. В юности она пренебрегала его вниманием, смеялась над ним, а через несколько лет, когда они встретились в Петербурге, сразу выделила из числа своих знакомых. Эта перемена произошла в одночасье, когда корнет лейб-гвардии Гусарского полка поцеловал ей руку. Спустя годы Сушкова вспоминала: «Что это был за поцелуй! Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его; в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось…душа ликовала…».

В своих мемуарах Екатерина Александровна призналась, как любовь Лермонтова украсила ее жизнь: «Я благоговела перед ним, удивлялась ему; гляжу, бывало, на него и не нагляжусь, слушаю и не наслушаюсь… Я гордилась его любовью, мне так и хотелось сказать поклонникам: «Оставьте меня, вам ли тягаться с ним?… Он вдохнул бессмертную любовь в мою бессмертную душу».

Поддерживала выбор Сушковой и близкая подруга. Когда ее кузина неодобрительно отозвалась о внешности поэта, она ответила: «Таких, как он, любят не за наружность!…»

«Не за наружность» ценила Лермонтова и Мария Щербатова, адресат его стихотворения «На светские цепи». Они познакомились с поэтом в салоне Софьи Николаевны Карамзиной в декабре 1839 года. Девятнадцатилетняя вдова, по словам троюродного брата Лермонтова Шан-Гирея, была так хороша собой, «что ни в сказке сказать, ни пером описать». Несмотря на молодость, княгиня была хорошо образована и балам предпочитала умную и содержательную беседу. Между ней и Лермонтовым сложились искренние, доверительные отношения. Поэт открыто ездил к ней с визитами и к Рождеству подарил ей ставшее знаменитым стихотворение: «Мне грустно, потому что я тебя люблю…». Судить об отношении Марии Алексеевны к Лермонтову можно по краткой записи в дневнике их общего знакомого литератора Александра Тургенева, который посетил ее в Москве в мае 1840: «Бал у княгини Щербатовой. Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова».

Невосполнимой утратой стала гибель Михаила Юрьевича для сестер Лопухиных. Старшая, Мария Александровна, друг и адресат многих писем поэта, признавалась знакомой: «До сих пор нахожусь под грустным впечатлением от этой смерти. Я его, действительно, очень, очень любила».

Ее младшая сестра, Варвара Александровна, в замужестве Бахметьева, перестала сопротивляться затяжной болезни, когда узнала о пятигорской трагедии. «Ее нервы так расстроены, — сообщала Мария подруге, — что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась, за границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля…».

В жизни великого поэта женщины играли большую роль. Он познал и горечь разочарований, так и счастье взаимной любви. В романе «Герой нашего времени» он писал: «Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их в сто раз больше с тех пор, как постиг их мелкие слабости». Возможно, именно поэтому современницы Лермонтова оставили о нем самые лестные воспоминания.

О непростом характере

Отношения автора романа «Герой нашего времени» с окружающими, как у каждого человека, складывались по-разному.

Индивидуальность поэта понимали далеко не все мемуаристы. Стоит ли удивляться, что они вольно или невольно, изменяли его облик, давали поступкам и высказываниям субъективные объяснения? Составитель сборника «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников», историк литературы Максим Гиллельсон в предисловии книги обращал внимание на то, что при оценке достоверности воспоминаний очень важна личность мемуариста, его пристрастия и антипатии, душевный и интеллектуальный уровень.

Тем, кто доверяет утверждениям о дурном нраве поэта, полезно будет ознакомится со свидетельствами современников Лермонтова, которые дорожили его дружбой, в общении с которыми в полной мере раскрылась его обаятельная, цельная, гармоничная натура.

Писатель Александр Дружинин, обобщая собранный материал пришел к такому выводу о характере великого поэта: «…стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину суровости — для того чтоб разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре… Оттого-то до сих пор в отдалённых краях России вы ещё встретите людей, которые говорят о нём со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие, более чем драгоценность».

«Ум поэта и его искренность делали общение с ним удивительно радостным». На эту черту характера указывал князь Лобанов-Ростовцев: «Лермонтов при всей своей… резкости был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности».

Приятель по юнкерской школе Александр Меринский запомнил: «Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые не очень любили его за то, что он преследовал их остротами и насмешками за всё ложное, неестественное и натянутое, чего не мог переносить».

«В его сарказмах слышалась скорбь души, возмущённой пошлостью современной ему великосветской жизни» — отмечал декабрист Михаил Назимов.

С большим уважением и решительным презрением к слухам о дурных сторонах характера вспоминали о поэте его сослуживцы, офицеры Тенгинского пехотного полка, которые узнали Лермонтова в кровопролитных сражениях первой Кавказской войны. Их свидетельства дорого стоят, потому что в экстремальных условиях уважение к человеку оказывают исключительно по их делам и поступкам.

Отметим, что при первом знакомстве многие из офицеров отнеслись к опальному поручику как к «столичному выскочке». Кавалерийский офицер Мамацев отмечал, как быстро изменилось отношение к поэту после первой же экспедиции: «В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье».

Поначалу сильное предубеждение испытывал к поэту-воину Руфин Дорохов. О безудержной храбрости и отваге этого человека на Кавказе ходили легенды. Окончательно их сблизил случай: они вместе попали в засаду неприятеля и Лермонтов, рискуя собой, спас Дорохову жизнь. Таким было начало их крепкой, мужской дружбы. «Честная, прямая душа… — писал Дорохов о новом боевом друге приятелю. — Он пылок и храбр… несправедливости, ни обиды другим через него никому не делалось».

Чем внимательнее вчитываемся мы в воспоминания современников Лермонтова, тем более убеждаемся, что поэт действительно был разным и непохожим — среди светских знакомых и среди близких друзей, в одиночестве и в момент поэтического вдохновения, в сражениях и в петербургской гостиной. Это можно сказать про каждого из нас, не так ли?

Кто виноват в дуэли?

В последние десятилетия авторы многих газетных и журнальных публикаций чаще всего выступают адвокатами Николая Мартынова, которого злоречивый Лермонтов изводил остротами и сам спровоцировал дуэль. Основывается эта версия только на показаниях Мартынова, которые он дал следственной комиссии. Опровергнуть их убитый поэт не мог.

На многие вопросы последней дуэли Михаила Лермонтова нет и не будет достоверных ответов. Непосредственные участники этой трагедии – секунданты и сам Мартынов – более всего были заинтересованы скрыть правду, потому что в ходе поединка был нарушен дульный кодекс, и виновники случившегося были озадачены спасением своей участи. Находясь под арестом, они переписывались, согласовывая показания.

Тем не менее, восстановить события, предшествующие роковому поединку, можно.

Будущие противники были давнишними знакомыми. Красивый гвардейский офицер Николай Мартынов всегда мечтал о чинах и орденах и надеялся дослужиться до генеральского звания. Его честолюбивые планы не осуществились: после смерти отца он был вынужден уйти в отставку, и летом 1841 года прибыл в Пятигорск уже штатским человеком. Яков Костенецкий, кавказский приятель, не сразу его узнал: «… из веселого и светского молодого человека, он сделался каким-то дикарем: в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый».

У мужской половины «водяного общества» этот костюм вызывал недоумение. Как отставной офицер, Мартынов мог носить форму Гребенского полка, в котором служил, но она ему не нравилась. Вместо нее бывший кавалергард приобрел три черкески и, как свидетельствует очевидец, «употреблял свои способности на то, чтобы делать к ним разные добавления, менял цвета, носил на поясе несколько кинжалов и постоянно засучивал рукава, чтобы придать фигуре особую стать. Он собирался выгодно жениться, искал подходящую кандидатуру и очень хотел произвести благоприятное впечатление на дам.

Таким образом, своим эпатажным видом приятель поэта по юнкерской школе, привлек к себе всеобщее внимание и в скором времени стал предметом многочисленных карикатур и эпиграмм. Их заметно прибавилось, когда в Пятигорске появились известные всем острословы-интеллектуалы — Лев Пушкин, младший брат знаменитого поэта, и Михаил Лермонтов. Когда поэт увидел Мартынова в описанном одеянии, мгновенно отреагировал «горцем с большим кинжалом».

Вскоре появился альбом с карикатурами поэта на многих представителей «водяного общества». Князь Васильчиков рассказывал о нем первому биографу поэта Павлу Висковатову:

«Меня Лермонтов изобразил в альбоме длинным и худым посреди бравых кавказцев. Самого себя – маленьким, сутуловатым, как кошка вцепившимся в огромного коня длинноногого Столыпина, серьезно сидевшего на лошади. А впереди всех красовался Мартынов – в черкеске, с длинным кинжалом. Все это гарцевало перед открытым окном, вероятно, дома Верзилиных. В окне были видны три женские головки».

Шутить в офицерских компаниях было делом обычным. Натуры самодостаточные, цельные, на такие шутки не обижались и расценивали их как повод к общему веселью. Однако Мартынов был не из таких. Все, кто знали его, отмечали, что он отличался надменностью и болезненным самолюбием. Чувство юмора у него отсутствовало, и потому он был постоянно на какого обижен. По свидетельству очевидца событий Полеводина, остроты Лермонтова и компании ужасно раздражали Мартынова потому что «порядочно отшутиться» в ответ он не мог, а смех остроумного поэта «хотя был порой едок, но всегда деликатен, так что Мартынов никак не мог к нему придраться».

На это обстоятельство обратила внимание и Эмилия Клингерберг, одна из дочерей генерала Верзилина, в доме которого произошла ссора. Свидетельница случившегося в своих воспоминаниях отметила, что в роковой вечер Лермонтов и Лев Пушкин «вдвоем вовсю острили свой язык,… ничего злого особенно не говорили, но смешного было много». Из всех присутствующих на реплики «остряков» серьезно реагировал только Мартынов.

О содержании его разговора с поэтом на крыльце дома Верзлиных, который закончился вызовом на дуэль, известно только со слов Мартынова. На следствии, тщательно отрабатывая свои ответы, от которых завысила его судьба, он старательно себя оправдывал, обвиняя во всем Лермонтова.

В содеянном Мартынов не раскаялся. Приговоренный к церковному покаянию, он пять лет с полным комфортом прожил в Киеве, где вел вполне светский образ жизни. Там он выгодно женился на дочери Киевского губернского предводителя дворянства и каждый год строчил письма императору, жалуясь на «непосильное наказание» и просил «сколько возможно облегчить его участь». Николай I на его «нижайшие» просьбы Мартынова всякий раз откликался, и срок церковного покаяния в итоге был сокращен с десяти до четырех лет. Все рассказы о его тоске и молитвах и ежегодном посещении могилы поэта в Тарханах — изобретение родственников и приятелей.

О наследственной склонности к суициду

Документы, обнаруженные в Государственном архиве Пензенской области, ставят под сомнение, версию Висковатова о самоубийстве Михаила Васильевича Арсеньева, деда Лермонтова.

Первый биограф поэта пришел к этому умозаключению на основании воспоминаний восьмидесятилетней старухи, бывшей дворовой девчонки Арсеньевых, которая помнила, что «барин с барыней побранились. Гости в доме, а барин все на крыльцо выбегали. Барыня серчала. А тут барин пошли с заступом к гостям и очень жалостно говорили, а потом ушли к шкафчику да там выпили, а там нашли их в уборной [гардеробной] помершими. Барыня оченно убивались». Почему Висковатов решил, что «в шкафчике» был именно яд, а не лекарственная настойка или, к примеру, капли, нам не ведомо.

Нет никаких оснований рассматривать трагические пятигорские событиях 1841 года прямым следствием этого «самоубийства» или скрытого желания поэта намеренно подставить себя под пули.

Да, у Лермонтова было предчувствие смерти, но он ее не искал, более того, он страстно хотел жить и заниматься творчеством. Достаточно обратится к неоспоримым фактам: стихам поэта из записной книжки писателя Владимира Одоевского, которую Лермонтов получил в подарок за три месяца до гибели с условием вернуть «всю исписанную, а так же к его последним письмам: они написаны человеком, который едет на войну с надеждой вернуться. Процитирую два из них.

За два месяца до дуэли — Софье Карамзиной: «Пожелайте мне: счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать …. во время моего путешествия мной овладел демон поэзии, или — стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи… Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна…»

За три недели до дуэли — Елизавете Алексеевне Арсеньевой: «Прошу вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира, по-английски…».

Убедительно и свидетельство однополчанина и секунданта Лермонтова, Михаила Глебова, с которым поэт меньше, чем за час до дуэли делился творческими замыслами:

«Я выработал уже план двух романов. Одного – из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге и развязкой в Вене, а другого — из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым можно будет приняться за кладку фундамента. Недели через две нужно будет отправиться в отряд, к осени пойдем в экспедицию, а из экспедиции когда вернемся!..».

О богоборчестве и безверии

Эта тема непростая и, вероятно, далека от исчерпывающих суждений. Она поднималась еще современниками Лермонтова. С того времени в оценках его религиозности исследователи сходятся в одной мнении: богоборческие мотивы присутствуют в творчестве поэта, как и вероутвердительные. В этом вопросе определяющее значение имеет вероисповедание и духовный опыт авторов работ Большинство современных лермонтоведов в православном исповедании поэта не сомневаются.

В последнее время большой интерес к творчеству Лермонтова проявляет православное духовенство.

Игумен Нестор уверен в том, что русский поэт был единственным для своего времени, кому было дано испытать тайну мироздания с такой поразительной откровенностью, которой не удостаивались даже многие религиозные деятели. Лермонтовскую «Молитву» («В минуту жизни трудную…») игумен оценивает, как редкий образец высокой религиозной поэзии: «Чего же стоят после этого стихотворения досужие рассуждения о мрачном, безысходном неверии Лермонтова? Только одним этим произведением он сказал о Боге гораздо больше, нежели тысяча скучных проповедей». К слову, Оптинский старец Варсонофий не сомневался, что это известное стихотворение — поэтическое переложение Иисусовой молитвы.

Летописец Оптиной пустыни иеромонах Лазарь не сомневается, что Лермонтовне не только изведал тяжесть демонического воздействия, но и удостоился волнительных моментов боговедения, и редких минут богосозерцания. Он призывает к внимательному чтению произведений Лермонтова: «верующего, думающего читателя трудно обмануть. Можно смутить ум, но верующая душа, любящая и знающая творчество Лермонтова, безошибочно определит истину, отвергая клевету».

Елена Родина, старший научный сотрудник Музея-заповедника «Тарханы»