Поздняя встреча. Спасибо пирожку

Мы давно не виделись. Только письма приходили от нее. Писала она часто, и в каждом послании чувствовалось: тоскливо и неуютно ей в своем немолодом уже одиночестве. Мужа схоронила, дети выросли, живут отдельно. Их трое. Николай, Ирина и Александр. «Ты не думай, – писала сестричка, – что они меня бросили. Они меня навещают, помогают, продукты принесут, лекарства купят. А живу я с Тимошкой, псом неизвестной породы. Надоел, конечно, но не выброшу его. Уж будем доживать вместе. Болею вот только все время. Давление под 200, ноги отказывают, сердце барахлит, голова раскалывается».

В каждом письме разговор о здоровье, о пенсии в 700, потом в 900, в 1500 рублей. Ее пенсия – пенсия бывшего работника детского сада – «росла» вместе с экономикой страны, вместе с виртуальным ВВП. Сейчас она получает 1800 рублей. Получит пенсию и не поймет: то ли ей сдачу сдали, то ли на питание Тимошке отстегнули. А по статистике это означает, что доходы населения растут… Ну да ладно. Статистика – это как купальник на красивой женщине: все открыто, но ничего не видно.

И вдруг наша переписка с сестрой оборвалась. Думаю, уж совсем занемогла, не может до почты дойти. Я не обижалась. Но как-то вынула из почтового ящика ее письмо и поняла, почему она так долго молчала. «Знаешь, дорогая, – писала она, – в моей жизни произошли изменения. Я нашла себе деда. Я его не искала, просто случайно встретила. Ему за восемьдесят, но выглядит он гораздо моложе. Два года мы знакомы, а вот сейчас живем вместе. Вроде бы все хорошо».

Вот и ответ, почему она не писала. Кончилось ее одиночество, появились новые заботы. А одиночество кончилось очень даже интересно.

Выйдя из ЖЭКа, где уточняла какие-то цифры, она купила пирожок и присела на ближайшую скамейку. День был погожий, Енисей не свирепствовал, не посылал на город колючий ветер. Да и пирожок оказался вполне съедобным. Ее умиротворенную задумчивость прервал мужской голос.

– Что это вы пирожок магазинный едите? Неужто сами не можете испечь? – крепкий дед подсел рядышком и, улыбаясь, подшучивал над моей Людмилой.

– Могу, – ответила та. – Но для кого печь-то? Живу одна. Пару пирожков съем, а остальные засохнут.

Разговорились. Егор Алексеевич тоже жил один. Схоронил жену, четверых детей. Никого из родни рядом нет. Он, отработавший полвека в селе и в городе на производстве, прошедший Великую Отечественную войну от Москвы до Германии и до Японии, пережил всех своих родных. Два одиночества, встретившись, пошли попили чаю. Два года они ходили друг к другу на обед и на ужин. Благо дома почти рядом. А потом и завтракать стали вместе.

Недавно мы с Егором Алексеевичем познакомились. Навстречу поднялся настоящий сибиряк. Рост под два метра. Я смотрела на него и все время крутились в голове строчки Николая Майорова:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете как миф.

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней

папиросы.

Это о таких, как Егор Алексеевич, писал поэт-фронтовик. Такие Егорки со всех советских пригорков и составляли армию, которая сокрушила гитлеровскую махину. Он прошел войну с первого до последнего дня. С сибирскими полками от Москвы, через Белоруссию, Польшу до севера Германии. Он говорит о тех днях без героического пафоса, буднично, иногда отчаянно. Был в плену, бежал, попал в штрафбат. Нет, не в тот киношный «Штрафбат». После первого же боя их, штрафников, перевели в обычную армию, и до конца войны никто ни разу не напомнил об их солдатских «проступках». В кино война красивая, с показными взрывами, бомбежками. Наяву она страшная. «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Это не Егора Алексеевича слова. Но это его мысли. Когда он говорит, что прошел всю войну, то это «прошел» обретает особое значение. Он воевал в пехоте. В сапогах и валенках протопал по родной израненной стране, по чужим полям, по разбитым асфальтам европейских городов. Четыре года без выходных и отпусков. Прерывался только на чуть-чуть в госпиталях, когда в его жизнь врывались белые халаты, белые повязки, белые бинты. Он не мастер разговорного жанра, но война не дает молчать и по сей день. Воюет иногда и во сне. Помню, мой отец, тоже фронтовик, до самой кончины во сне поднимался в атаку и матерился, идя врукопашную. Такие сны уйдут с годами. Но уйдут они вместе с ветеранами.

Егор Алексеевич родился в деревне. Но давно уже живет в Красноярске. О городской жизни рассказывает сухо, скупо, без эмоций. А когда заведет разговор о деревне, как бы заново рождается, молодеет, даже морщинки разглаживаются на лице. Не отпускает его малая родина, тот клочок земли, припавший к еловому лесу, та дорога под горой, тот берег, заросший сосняком.

Живут они с Людмилой в однокомнатной квартире. Кухня крошечная, какая-то игрушечная. Но поди ж ты, два холодильника втиснулись туда. И у деда в квартире их тоже два. Зачем?

– Да ты посмотри, – говорит сестра, – они же забиты полностью. Соленья, варенья, маринады, компоты, кабачково-баклажанные деликатесы – все там. Каждое лето дед говорит: давай заготовим побольше. Все побольше и побольше.

Не думайте, что все эти запасы они делают от жадности. Нет. Это поколение пережило военное лихолетье, послевоенные карточки и голод, дефицит перестроечных лет. А потом этих людей объегорили-обгайдарили, затем отчубайсили, потом одефолтили. Сейчас вот отзурабили. Сначала они вздрагивали при слове «реформы», сейчас смеются. А вы знаете, когда люди смеются? Вот-вот… Чтобы не надеяться на правительство, которое неизвестно какую очередную «козу» преподнесет народу, какую закорючку поставит в своих распоряжениях, опустошающих наш карман, они и заполняют холодильники в пятиметровых кухнях съестными припасами. И правильно делают.

На день рождения Людмилы пришли ее дети, невестки, зять. За столом было тесно, но так уютно, тепло. Все друг друга понимали, все общались так, как будто всю жизнь прожили рядом. И я подумала: какого замечательного родственника привел в нашу семью обыкновенный магазинный пирожок.

Спасибо ему.