Пояски

Когда она выскочила из квартиры на лестничную площадку, то пальто еще не было застегнуто. С трудом сдерживая себя, чтобы не расплакаться, судорожно пыталась его застегнуть, и только в лифте увидела, что верхняя пуговица болтается на ослабевшей нитке и готова вот-вот оборваться. Но не возвращаться же из-за нее в дом! Вязаный берет она поправила на голове ощупью, перчаток в карманах тоже не оказалось. И, ощущая себя неубранной, не в порядке, она выбежала из под’езда, надеясь не встретить соседей. Куда идти?

Oт сестры она скрывала свои отношения с дочерью и зятем, потому что сестра, как и она, недолюбливала ее зятя. Ничего плохого он не сделал, и она сама была виновата в том, что отношения не заладились. Вольно же ей было делать ему замечания! Притом самые глупые. Он пил кофе из чашки и не ставил под нее блюдца. Она смотрела, смотрела, потом подошла, приподняла чашку с кофе и поставила под нее блюдце. Боже! Каким взглядом он ее обжег! С этого все и началось.

А что началось? В то время она была уже бессильной, потому что похоронила мужа. Разве дошла бы она до той жизни, которая была у нее сейчас, если бы он был жив?

Но ведь блюдце под чашку она поставила вскоре после того, как с’ехалась с дочерью и зятем из-за маленькой внучки. Зять ее и уговорил. Он был так терпелив и предупредителен, пока они вдвоем с дочерью ее уговаривали обменять ее двухкомнатную, ухоженную квартирку вместе с их “хрущобой” на отличную четырехкомнатную квартиру, да еще в районе Рождественского бульвара. Случай и вправду выпадает такой нечасто. Но уезжать из своего гнезда ей не хотелось.

С мужем они жили счастливо. И в этой квартирке тоже, хотя переехали туда из центра, чтобы выделить дочке, собравшейся замуж, свою площадь. Быстро ее обжили, нашли, что в новом отдаленном районе лучше воздух и магазины, с прежними соседями, старыми друзьями можно перезваниваться, а жить там было совсем недурно. Они с мужем любили жизнь и любили друг друга, им вместе никогда не было скучно, все было в радость, особенно по утрам, когда они вместе пили кофе, она всегда жарила его любимые гренки. Не сухие в импортных машинках-тостерах, а настоящие мокрые гренки. Перед тем как идти в душ, хлеб она замачивала в молоке с яйцом и сахаром, и, выйдя из ванны в голубом халате с бабочкой на плече, который он так любил на ней, и бабочку особенно, она бросалась к плите и погружала эти мокрые куски хлеба, пропитавшиеся молоком, яйцом и сахаром, в растопленное масло на сковородке. Муж всегда подходил и целовал ее в бабочку, она переворачивала гренки и улыбалась ему через плечо. Пока она была в ванной, муж молол зерна в кофемолке, и запах настигал ее даже за закрытой дверью. Какой восторг она испытывала под горячей струей воды, слушая ровное жужжание кофемолки и вдыхая всепроникающий запах кофе! И потом белая пенка шапочкой покрывала розовую с золотом чашку. Она разливала кофе из керамической джезвы, стараясь скинуть себе побольше пенки. И оба смеялись. Господи! Неужели это было в ее жизни?

Кажется, она даже губы себе не покрасила. А ведь как учила когда-то своих молодых сослуживиц: никогда не выходите на улицу, пусть только с помойным ведром, вечером – все равно кто-нибудь увидит, что вы не в порядке. Но это правило ей пришлось давно оставить. Все правила она потеряла, когда он скончался. И она оказалась совсем в другом, волчьем мире.

Может быть, он был и не волчий, но ей совсем незнакомый. Муж ее баловал. Она была модницей, щеголихой, любила обновы, чуть где начиналась мода, а она уже была тут как тут и готова была ехать за тридевять земель, на другой конец Москвы, чтобы достать английский ситчик или французский трикотаж. Едва только заговорили о мебельных стенках, как она немедленно выкинула старый бабушкин комод и с большой переплатой купила эту стенку, и радовалась, сидя в кресле, что у нее есть то, чего еще ни у кого из знакомых нет. Однако муж ко всем этим ее увлечениям был равнодушен, но неизменно говорил: “Если тебе хочется, доставай, а деньги я дам”. Это его равнодушие ее задевало, как и холод, ну, может быть, не холод, а не восторг – к дочери.

– Все-таки ты ее мало любишь, – иногда начинала она к нему приставать…

Как-то он в ответ ласково потрепал ее по щеке и вздохнул: “Глупышка! Я тебя больше ее люблю. Неужели ты этого не поняла? Наслаждайся этим! – и он поцеловал ее в нос. – У здоровой собаки нос всегда холодный…”

Она вспомнила это, обогнув дом. Куда идти? Нужно было опомниться после ссоры с дочерью. Собственно говоря, ссоры -то не было. Но сердце колотилось, как бешеное. В сумке нашарила валидол. Нервно разгрызла таблетку и почти что проглотила. Ноги почти не поднимались, и она услышала шарканье своих подошв по сухой листве на аллее бульвара, куда уже вступила. “Шаркаю!” – в ужасе подумала она, но поднимать ноги все равно сил не было. Идти приходилось в горку, нужно было добраться хотя бы до третьей скамейки. “Не все ли равно?” – с тоской подумала она. Вспомнив о пуговице, схватила ее: “Слава Богу, цела!”

Она работала бухгалтером в большом институте, и под началом у нее было несколько совсем молоденьких женщин. Те восхищались ею, потому что она была модницей и потому что ее муж любил – это было ясно всем. Он звонил каждый день. “Проверяет вас”, – услышав его голос, шептали сослуживицы. Поэтому они разрешали ей то, что не позволяли никому – поучать себя. Странно, но от нее они охотно выслушивали советы, как вести себя с мужем, чтобы он охотно выполнял просьбы, как умудриться неизменно вызывать его восхищение после многих лет брака.

Главный ее девиз был: “Девочки, не позволяйте себе распускаться. Не ходите дома в старом халате, стоптанных тапках и лохматой!”

Она устала уже идти в горку и опустилась на первую попавшуюся скамью. Тяжело дышала и опять схватилась за пуговицу: цела ли? Увидели бы ее сослуживицы, ее милые “девочки”! Что бы они сказали! Известно, что: “Опустилась, мать!”

Так недавно сказала ей дочь, когда она заплакала после грубости зятя. “Не надо было с’езжаться с ними!” – с тоской подумала она. Но как было не с’ехаться, когда дочь родила недоношенную девочку, надо было ее выхаживать. И квартира еще подвернулась. Вот и уговорили ее сделать непоправимое: бросить свою службу, оставить свою квартирку, где даже стены помнили, как она была счастлива. “Что тебе не хватает, мать? – сказала ей дочь. – Ты живешь не одна, с семьей, у тебя своя отдельная комната, зять имеет недостатки, я их знаю лучше тебя, но он доплачивает тебе до пенсии, как уговорились, когда ты оставила службу”.

Да, тогда они уговаривали ее долго – чтобы получать самую высокую пенсию, ей следовало бы еще поработать три года. Но квартирный обмен не ждал, и зять сказал тогда: “Да что там ваша пенсия! Гроши какие-то – я буду вам выплачивать разницу”. Теперь она понимала, что именно это теперь и вызывало его раздражение. Да и дочери это надоело. Они уже забыли, как жаждали получить эту квартиру. Постепенно изменилась ее роль в семье: она стала кем-то вроде приживалки. Ведь слабенькую внучку она выходила, ночами не спала, купала в разных травах, не позволяла давать ей покупные соки, а сама выжимала из моркови и яблок. Дочь находила это излишеством, и она однажды услышала, как зять сказал дочери: “Да оставь ты ее в покое, ну немножко бесится. Не все ли тебе равно?” Долго она тогда сидела на диване в своей комнате в темноте и поняла с ужасом, что она погубила свою жизнь. Вернее, то, что оставалось у нее от ее жизни после смерти мужа.

Умер он внезапно, в больнице, куда лег на обследование по поводу давних болей в спине. Положив его, она поехала тогда к подруге и зашла в церковь, чтобы поставить свечку за здравие мужа. Так она делала всегда, когда кто-то в семье заболевал. Подошла к высокому подсвечнику у иконы Казанской Божьей Матери, вставила свечку в узкое горлышко маленького подсвечника. И похолодела: на ее глазах свеча вдруг закрутилась жгутом и вспыхнула так, будто она зажгла три. Какая-то старуха, стоящая рядом, сердобольно на нее взглянула, и сердце ее сжалось в тоске.

Она повернулась и пошла прочь. Муж умер на рассвете – неожиданно и для врачей – во сне.

Близкие боялись за ее жизнь и советовали дочери уговорить мать с’ехаться с нею. “Все пройдет”, – твердили ей на все лады. Но ничто у нее не прошло – ни боль от потери мужа, ни тоска по прошедшему. Она не привыкла жить в безлюбовном мире. А дочь не могла ей восполнить потерю. И внучка не радовала – росла капризной и избалованной. Вот и сегодняшняя ссора произошла из-за нее.

Муж когда-то подарил ей резную деревянную шкатулку. Выпуклые листья, цветы и вплетенные узором райские птицы были так красивы, что их хотелось потрогать рукой. Она хранила в ней нитки, иголки, наперстки, но когда пришлось переезжать, поместила в ней пояски от всех старых платьев: платья изнашивались, а пояски оставались. Она была хорошей хозяйкой, и ничего не пропадало у нее без толку. Из платья перешивалась блузка или сарафанчик, потом шло на подкладку юбки. Словом, вещь совершала свой круговорот, часто исчезая без следа. А вот поясок оставался, играя первозданными красками новой материи, не изношенной ни стирками, ни усиленной ноской. И только поясок воскрешал в памяти саму вещь: беря его в руки, она живо вспоминала, как покупала материал, как шила, как волновалась – правильно ли выбрала фасон, идет ли ей. Вспоминала всякий раз, как вертелась перед мужем, и он говорил ей точно и метко – самое важное, то, ради чего затевалось всякое новое платье: украсит ли оно ее. Почти всегда муж говорил: “Носи смело! Никого не слушай, если будут говорить что дурное”. Поэтому она никогда не чувствовала робости, а только скромную горделивость, когда приходила в обновке. С мужем они практически не разлучались, писем от него было мало, только из командировок, отдыхали почти всегда вместе, дневников она не вела. Но вот пояски ей заменили теперь и письма, и дневники. Она брала поясок, вспоминала платье, слова мужа, куда с ним ходила в этом платье. Дочь не понимала этого пристрастия и посмеивалась над причудой матери.

Недавно она вернулась из магазина и застала картину, ее испугавшую: пояски были свалены в беспорядке на ее постели, а шкатулка была в руках внучки: “Мы решили сложить туда кассеты!” – запрыгала она. “Положите обратно, где взяли чужую вещь!” – ледяным голосом отчеканила она и увидела обиженные лица: “Мы тебе чужие?”

Сегодня дочь с утра вошла в ее комнату с ласковым уговором: девочка очень хочет сложить в бабушкину шкатулку кассеты, и она не видит серьезной причины ей отказать: “У тебя там какие-то старые тряпки, ненужные и тебе самой, лежат. Ты что, Плюшкин? Я тебе дам взамен другую коробку”.

– Но это подарок папы!

– Ну и что? Все в доме так или иначе связано с папой! Что же – теперь не жить?

– Шкатулку не отдам вам, – крикнула она дочери.

Внучка стояла, поджав губы, – она привыкла добиваться от родителей своего.

– Бабушка у нас старенькая, у нее причуды, – ледяным голосом сказала дочь внучке. И ушла на кухню.

И вот теперь она здесь, на бульваре, а нужно возвращаться домой. Медленно поднялась, ноги были, как чугунные. Но становилось холодно. “Пора идти”, – подумала с тоской. Подойдя к дверям квартиры и заранее расстегивая пальто, она вдруг поняла: пуговицу она все-таки потеряла. И теперь придется сменить все пуговицы, потому что пальто старое и запасных не осталось. И слезы покатились по щекам. Дочь открыла двери, увидела ее плачущей и недовольно сказала: “Совсем у тебя нервы разболтались. Плачешь по таким пустякам”. И крикнула внучке: “Накапай бабушке валерьянки”.

– Я пуговицу от пальто потеряла, – сказала она виновато.

Светлана КАЙДАШ