На чтение: ≈ 11 мин.Во времена, когда жил Эдуард Георгиевич – Э.Г., как звали его между собой сотрудники, педагогика была поделена на клетки. В одной клетке сидели наверху методологи. В другой трудились дидакты. В третьей – специалисты по коммунистическому воспитанию. Были еще такие серые мыши, ведали школьным хозяйством, назывались «школоведы».
А в той же педагогической академии существовал человек другого склада. Настолько другого, что было непонятно, зачем он тут. Да про него и говорили, как говорили при жизни про Сухомлинского, Макаренко: «Какой он теоретик, он практик».Э.Г. был из тех практиков. Поэтому, когда изредка у него возникали теоретические озарения, появлялась наука не о заведовании каким-то там хозяйством, а о школе как живом организме. Что такое школоведение, я понял впервые, читая труды Э.Г., – у него эти потоки, смены, формы двигались, вся школьная организация дышала, росла, и за ней проглядывали директора и учителя разного стиля, и мальчики и девочки разного возраста и характера.Да Э.Г. и сам себя называл школоведом. С одной стороны, тоже клетка, для спокойствия партийно-педагогического начальства. А с другой – как выдающийся педагог, экспериментатор, организатор образования Э.Г. наследовал ту классическую школоведческую традицию, которая ставила его в один ряд с Чарнолуским, Шацким…Не будем лукавить, тогда этого никто не понимал. Никто, даже его ученики, не воспринимал Эдуарда Георгиевича как последнего школоведа нашего времени. А сейчас почему воспринимаем? Потому ли, что наше время кончилось? Или потому, что другой фигуры за Костяшкиным пока не видно?..После войны в Москве гремело несколько школ. В 544-й директорствовал Костяшкин.Ребятам в школе было интересно. Открыта с утра до вечера. На полном самообеспечении, без нянечек, клубы, производственные мастерские – в стране, где еще что-то производили. Ходили в походы по быстрым рекам, поднимались в горы – все это мало напоминало расплодившийся позднее тоскливый продленный день. «Продлюга», повторял Костяшкин слова ребят…Он был блестящий практик. Рост под метр девяносто, сиплый голос, любил петь, еще больше – слушать, писал стихи, рисовал, путешествовал, прочитывал за день столько, сколько другие за год не прочтут, и сотрудников подбирал таких же разносторонних. Чтобы не мучили ребят одной стороной – поворачивались другими.На ученых советах в 70-е с участием Костяшкина публика не дремала. «Где, в каких документах сказано, что есть школа полного дня? – топил идеологический оппонент. – Нет такой школы». Э.Г. обводил противника взглядом. Краснел, набычивался. И вдруг заключал: «Дурак ты усатый…»«Эдуард Георгиевич! Как можно!» – растерянно восклицал председательствующий.Народ стонал от восторга.В академию его прокатывали. Хотя Э.Г. играл вроде по правилам. Цитировал что следует. Наклонял там, где надо, головy. Но не лизоблюдствовал. Поэтому и прожил в рядовых профессорах, завлабах.Лаборатория, одна из немногих в Академии педнаук, занималась опытно-экспериментальной работой. Модель новой школы отрабатывали в Москве, Киеве, Томском Академгородкe, поселке под Ленинградом, селе Мятлево в Калужской области… Теория Костяшкина была не из пальца высосана, то был, как теперь понимаешь, один из последних могикан, соединявших педагогическую науку и практику. Его педагогика не являлась бездетной, бесполой, безвозрастной. Он говорил о том, о чем другие предпочитали молчать: о мало кому нужных детях.Своей широкой спиной Э.Г. защищал людей, которых любил. И они чувствовали его надежность. Как-то Костяшкин показал сохранившееся письмо Сухомлинского. В период травли, гонений «абстрактный гуманист» просил помощи и поддержки у «реального». При всем несходстве фигур такие пересечения не случайны…За конкретным предметом, за педагогикой Э.Г. было еще что-то. Об этом Костяшкин с учениками, коллегами никогда, кажется, не говорил. Но в самом новом типе школы, которую он создавал, было некое молчаливое противостояние старому типу. Не только школьному.Не знаю, откуда Э.Г. был родом, но точно не из пролетариев. В однокомнатной квартире в старой Москве, где он работал и собирал лабораторию по праздникам, висели старинные портреты, семейные фотографии. Что-то он говорил, да как-то забылось. Тогда меня это мало интересовало. Я был молод и легкомыслен. Оказавшись случайно в АПН, написал диссертацию. Пришел к Костяшкину. Тот сказал: «Выкинь на свалку». Но взял в ученики. И под его присмотром я написал новую – на ту же тему. О целях школы… Тема считалась нескромной, в те годы малопроходной, к тому же у меня имелись влиятельные недоброжелатели. Один прямо сказал Костяшкину: «Ну что вы его тянете? Бросьте». На что Костяшкин ответил: «Не могу. У него искра Божья».Так поступал – не в духе времени. Отношения с эпохой у Костяшкина вообще были сложные, только он про это не распространялся, помалкивал. Уходил в дело. В работу до седьмого пота. Сам вкалывал и от других требовал того же. С близкими преданными сотрудниками бывал груб. Несносен. Доводил до слез. Его проклинали, грозились бросить. Но никто, насколько знаю, не бросал его. Видно, было за что терпеть…В последние годы лаборатория называлась «Прогнозирование школы будущего». И вокруг Костяшкина, и вместе с ним перемалывались горы трудов – философия, демография, психология, физиология… Исследовались тенденции советского общества, НТР, как они отразятся на школе… Теперь можно усмехнуться. Задним умом каждый крепок.Да, время было иное. Собирались на день рождения, на защиту, на праздник. Пели шутливо под гитару: «Наш храбрый капитан ведет нас на таран. Его не остановишь, ох, не тронь…»Остановить Э.Г. могла только смерть, но кто тогда о ней думал? Когда лабораторский хор пел этот гимн, Костяшкин улыбался. Запомнилось: грубоватый такой человек со смущенной улыбкой.Он ушел в 83-м – резко, как и жил, в расцвете сил, на гребне. Некоторое время еще раздавался его голос, я оценивал события как бы с его точки зрения, а потом все опустилось на дно. Лаборатория, как это обычно бывает, распалась. Ученики разъехались. И хотя детище Костяшкина – школа полного дня – нашло место в жизни, стало едва ли не хрестоматийным понятием, многие, не в обиду будь сказано, открывают его, как будто до них ничего не было на свете…Педагогика по своей природе молодая, можно сказать, юная наука, а поражена старческим склерозом. Помним то, что было давным-давно, а что недавно – забыли. Но ведь еще живы свидетели… Пришла пора поднять из полузабытья, полубормотания педагогики близкого советского времени имена людей, которые и при жизни не растворялись, а теперь, если расчистить завалы, тем более заметны. Явно выделяются.А чем? Чтобы понять, надо представить, как бы они жили в нашем времени, где часто некому защитить ребенка и взрослого. Некому сказать прямо, грубо, но о главном. Некому так работать – по-сумасшедшему. Любить жить – на стремнине, на перекате. Во всю силу. Из школы Костяшкина вышла плеяда ярких ученых и практиков, которые создали свои научные и практические школы, открыли новые направления, институты, педагогические издания и воспитали последующих учеников, продолжавших традицию учителя. Среди них – профессор Борис Вульфов, академик РАО Борис Гершунский, профессор, зав. кафедрой педагогики АПКРО, организатор общества Яна Корчака в России Ирина Демакова, член-корреспондент АПН и РАО, народный учитель России Александр Иванов, член-корреспондент РАО, заведующий кафедрой педагогики ТГПУ Александр Орлов, академик РАО Анатолий Цирульников… ближайшие сотрудники Э.Г. Костяшкина – Лидия Зеленина, Луиза Сидон, Виктор Кутьев…Список учеников можно продолжать и продолжать. Их много, как и замечательных школ полного дня, созданных Э.Г. Костяшкиным и его сотрудниками в Москве, Киеве, Томске, Ленинградской, Калужской областях…А сколько десятков и сотен их сегодня, обеспечивающих полноценное воспитание, образование и развитие детей?Обращаемся к ученикам и коллегам, современным учителям, школьным директорам, управленцам разного ранга, ученым, родителям. Ждем ваших откликов, предложений. Не пришла ли пора обществу и государству воздать должное великому отечественному педагогу? В какой форме – решать всем нам.
Выбор читателей
Комментарии