На чтение: ≈ 22 мин.Семена Кирсанова нередко называли последним футуристом. В двадцатые годы это было даже почетно. В середине 30‑х годов это представляло уже опасность. Но кардинально переделать себя в сознательном возрасте мало кому еще удавалось. Кирсанов ведь и в войну продолжал писать в том же стиле и духе, в каком начинал. Вспомним хотя бы придуманного им героя Фому Смыслова, которого некоторые критики прямо называли двойником Василия Теркина.
После войны Кирсанов сильно рассчитывал на журнал «Знамя». Там заместителем главного редактора работал тонкий ценитель поэзии Анатолий Тарасенков. Но Тарасенков оказался не всесилен.
«В прошлом году, – сообщил 15 мая 1946 года Тарасенков членам редколлегии «Знамени», – Кирсанов нам предложил поэму «Война и небо», вещь очень спорную с точки зрения стиха, но, на мой взгляд, интересную и во всяком случае заслуживавшую право быть напечатанной. Однако большинством голосов редколлегия отклонила поэму. У Кирсанова, несомненно, остался горький осадок, появились нотки: а можно ли, дескать, вообще теперь печатать новаторские, экспериментаторские вещи? Теперь, однако, поэт предложил нам две новые вещи: венок сонетов «Весть о мире» и цикл стихов.
Я думаю, что нам надо принять и напечатать в одном из номеров венок сонетов «Весть о мире», у нас никто уже много лет не выступал в печати с венком сонетов, труднейшей формой. Вещь интересна и по замыслу, фантастически разрешенному.
В одном из других номеров «Знамени» я дал бы и цикл стихов, но не целиком (в нем есть неудачные и незначительные вещи).
Предлагаю отобрать так:
1. «Вопрос».
2. «Я пил парное далеко».
3. «Все течет» (великолепное стихотворение!).
4. «Надежда».
5. «Тревога».
6. «Пасьянс».
7. «Наоборот» (очень хорошая, мудрая и просто вещь).
Остальные стихи из предложенного автором цикла, по-моему, надо снять. Но предоставить поэтическое слово Кирсанову просто необходимо. Нельзя иначе.
Если говорить об очередности, я бы сперва напечатал цикл стихов, а лишь затем венок сонетов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 31).
Но у литературоведа Леонида Тимофеева оказалось иное мнение. «Венок…» он вообще сразу отклонил.
«Я, – заявил Тимофеев, – безусловно, против бессодержательного и не особенно искусно сделанного венка сонетов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 44).
А из поэтического цикла Кирсанова Тимофеев отобрал только четыре стихотворения: «Все течет», «Надежда», «Пасьянс» и «Наоборот».
Третий же член редколлегии – М.Толченов – наотрез отказался поддержать помимо венка сонетов также два стихотворения – «Надежда» и «Тревога», усмотрев в них неверные политические мотивы.
Столкнувшись с таким разноголосием, главный редактор журнала Всеволод Вишневский поинтересовался, как восприняли новые вещи Кирсанова в отделах. Сотрудница отдела прозы София Разумовская честно призналась, что ее своей поэтической прелестью пленило только одно стихотворение – «Наоборот». Но она считала, что ничего страшного бы не произошло, если бы журнал дал подборку поэта, включив в нее кроме «Наоборот» еще и «Все течет», «Надежду» и «Пасьянс». Что же касалось венка, Разумовская тут согласилась с Тимофеевым. Он тоже показался ей бессодержательным. Правда, Разумовская в отличие от Тимофеева считала, что сам венок Кирсанов сотворил профессионально: «…он сделан искусно, почти виртуозно, ведь сама форма того требует. Но все это мастерство, как это часто бывает у Кирсанова» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 14, д. 31, л. 41).
А вскоре грянула борьба с космополитами. Кирсанов в очередной раз оказался властям неудобен.
В начале 50‑х годов Кирсанов заметил, что журналы как по команде стали печатать стихи в основном деревенщиков, игнорируя другие направления. Он увидел в этом опасную тенденцию и стал бить в набат. Один из материалов на эту тему поэт отправил Всеволоду Вишневскому.
«Внимательно прочел вашу статью, – написал ему в ответ Вишневский. – Ее нельзя считать окончательно погребенной. Видимо, драка вспыхнет вот-вот… Да, определилось некое новое течение, которое заявляет о своем господстве (речь Твардовского на юбилее Исаковского). С этим не согласятся весьма многие. Возникает лит<ературно> полит<итический> спор. В нем обязаны принять участие критики, поэты и пр. Речь идет об очень важных вещах: о приоритете раб<очего> класса, о традиции Маяковского, о недопустимости скидывания Д.Бедного и прол<етарских> поэтов ранней поры, затем о школе Никитина, Кольцова, Дрожжина, Сурикова, Есенина и пр. и новой школы и пр. и пр. Тут важнейшие вопросы направления современной сов<етской> поэзии, традиций и пр… Вам возвращаю все с благодарностью. Вам, полагаю, нужно найти место в одном из журналов» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, л. 5).
Но Вишневский к тому времени от «Знамени» был уже отлучен, а главный писательский начальник Фадеев считал, что журналы правильно поступали, делая ставку на поэтов типа Исаковского и отвергая всех футуристов. Кирсанов попробовал к борьбе подключить своего давнего товарища Николая Асеева. Ведь получалось, что от литературы отстраняли почти всех последователей Маяковского. Но что мог Асеев? Новую политику в области литературы давно уже определяли совсем другие люди.
Правда, в 1951 году ситуация отчасти изменилась. Кирсанову даже вручили Сталинскую премию третьей степени, правда, отнюдь не за лучшие стихи, а за слабенькую, но пафосную поэму о стахановце «Макар Мазай».
Получив большие деньги, поэт задумался о даче. Он быстренько организовал писательский кооператив на Пахре и взялся за строительство. Его дача оказалась в новом городке самой модной и большой. Двери он сделал до самого потолка и из стекла. Потом ему помогли установить огромный камин. Но гостей более всего потрясала многоярусная люстра, которую стихотворцу подарил лично король Испании.
Но после смерти Сталина удача вновь отвернулась от поэта. Партаппарату и литгенералитету не понравилась его поэма «Вершина». Он был обвинен в формализме. В середине 30‑х годов за это сажали. Но времена изменились. И Кирсанов, осмелев, попробовал отстоять свое право на эксперименты.
В середине 50‑х годов Кирсанов был введен в состав редколлегии журнала «Советская литература» на иностранных языках. Неожиданно для многих он начал детально вникать в издательские процессы. То, с чем поэт столкнулся, оказалось просто ужасно. Журнал печатал что попало. Шрифты, иллюстрации, заставки напоминали прошлый век.
«Однако, – пожаловался он летом 1957 года секретарю ЦК КПСС Михаилу Суслову, – добиться перелома в работе журнала очень трудно, почти невозможно. У журнала фактически нет редколлегии: К.Федин и В.Василевская (члены редколлегии) ни разу не появлялись в редакции и «подписывают» журнал, не прочтя ни одной страницы рукописей. Из писателей в редколлегии остались лишь Д.Еремин (гл. редактор) да я, ведущий одинокие атаки на недостатки журнала. Совершенно непонятно, для чего и почему зам. главного редактора назначен т. Корнев, бывший директор издательства «Советский писатель», абсолютно незнакомый с особенностями такой работы и вряд ли способный принести пользу в журнале, который требует знания международной жизни, литературы, языков, понимания зарубежных читателей и просто хорошего вкуса и организационного таланта. Но не подумайте, что я плохо отношусь к т. Корневу, просто он здесь не на своем месте. В редакции необходимо пересмотреть состав работников, им надо всячески помочь, но нужно привлечь и новых, имеющих опыт такой работы. Нужно создать хорошую, работающую редколлегию – и не для проформы, а для дела.
Я вам откровенно скажу, Михаил Андреевич, что мне как-то даже неловко «подписывать» своей фамилией журнал, который мне кажется слабым, неинтересным. Получается, что это подпись и под своей слабостью. Поэтому я решил написать вам. Еще и потому, что этот журнал на пяти языках, если бы его делать с блеском, со вкусом, с умом, со знанием дела, мог бы принести огромную пользу, завоевать многих и многих людей за рубежом, расположить в нашу пользу даже тех, кто к нам относится пока с осторожностью и сомнением. Я вижу, как это можно сделать. Но в журнале я могу только советовать, но если советы остаются советами, а серость – серостью, то это начинает приедаться.
Сейчас, по моему предложению, редакция делает «экспериментальный» номер журнала, немножко по-новому. Но как медленно, с каким скрипом и, может быть, без веры, что может из этого что-нибудь выйти!
Лично я думаю, что если решительно перестроить журнал, то можно добиться за полгода удвоения его распространяемого тиража, усиления интереса к нему за рубежом» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 36, лл. 16‑17).
Однако партаппарат большую часть замечаний Кирсанова признал необоснованными. Возможно, в отделах ЦК КПСС посчитали, что поэт метил на место главного редактора журнала. Но действительно ли Кирсанов хотел усесться в номенклатурное кресло?
Старый мастер в ту пору переживал острейший семейный кризис. Его вторая жена – известная теннисистка Раиса Беляева – стала чуть ли не в открытую ему изменять. Дело шло к разводу. В отчаянии поэт написал поэму «Ад». Но семью это не спасло. Раиса вскоре вышла замуж за журналиста-международника Георгия Зубкова.
В 1958 году Кирсанов оказался в Бельгии. На поэтическом биеннале он встретил молодую художницу и поэтессу Изабель Баэс. Быстро вспыхнула новая страсть. Под влиянием новой любви Кирсанов написал цикл «Следы на песке». Но новый роман быстро закончился.
Вскоре после возвращения в Москву Кирсанов встретил 24‑летнюю выпускницу геологического факультета МГУ Людмилу Лукину. Как он загорелся! Его не смутила даже огромная разница в возрасте.
Новая избранница в 1960 году подарила поэту сына. Кирсанов был на седьмом небе от счастья. У него появились новые интересы. Поэта увлекла, в частности, астрономия. Но неожиданно подкралась беда. У стихотворца был обнаружен рак гортани.
В 1965 году Кирсанову сделали операцию. Но что-то пошло не так. Врач повредил поэту носовую перегородку.
13 октября 1965 года оргсекретарь Союза писателей СССР Константин Воронков сообщил в ЦК КПСС:
«Писатель Кирсанов Семен Исаакович перенес тяжелую операцию полости рта и носа (удаление части неба, челюстных мышц, части челюсти, носовой решетки).
Для восстановления утраченной после операции способности речи и приема пищи ему необходимо выехать во Францию в специальную клинику, изготавливающую особые обтураторные протезы.
Стоимость протеза и месячного пребывания в клинике составит 1000 инвалютных рублей.
Заботы об устройстве С.И.Кирсанова в клинику взяли на себя французские писатели Эльза Триоле и Луи Арагон.
Учитывая тяжелую болезнь С.И.Кирсанова, Секретариат правления Союза писателей СССР просит разрешения ему выезда во Францию сроком на один месяц с женой Кирсановой Людмилой Михайловной.
Одновременно просим указаний Министерству финансов СССР о продаже С.И.Кирсанову 1000 инвалютных рублей на лечение» (РГАНИ, ф. 4, оп. 18, д. 951, л. 134).
20 ноября 1965 года секретариат ЦК КПСС удовлетворил все эти ходатайства. Но поездка во Францию полного избавления от болей не принесла.
Доживал Кирсанов на своей подмосковной даче на Пахре.
«Но уже редко, – рассказывала писательница Анна Масс, – можно было увидеть поэта на аллеях поселка, он сник, потерял кураж. Красавица-жена по три раза в году отдыхала в домах творчества, предоставляя ребенка заботам своей матери, а мужа – заботам его шофера» (А.Масс. Писательские дачи. – М., 2012. – С. 412‑413).
Иногда Кирсанов выбирался в Москву, в ЦДЛ. Но и там он уже мало кому был нужен.
Это заметил Давид Самойлов.
«Кирсанов один за столиком в ЦДЛском баре, – записал поэт 10 февраля 1971 года в свой дневник. – Перед ним рюмка коньяку. Ни друзей, ни собутыльников, ни учеников:
– Я горжусь тем, что не приобрел учеников.
Почему, собственно? Кирсанов мог учить только версификации и эгоизму. Этому и без него научился Вознесенский.
– Дотянуть как-нибудь до десяти вечера. А там домой, спать.
Он идет за новой рюмкой.
Так почти каждый вечер.
Слегка оживившись, читает мне куски из поэмы о дельфинах. Я быстро напиваюсь. Глупею. И в тумане отправляюсь домой на такси».
Поэма «Дельфиниада» действительно получилась хорошей. Но кто это тогда мог понять?
Дело шло к развязке.
«Летом семьдесят второго года, – рассказывала Анна Масс, – мы с Ириной Радунской пришли к Кирсанову на дачу, расположенную в конце Южной аллеи. Нам с ней поручили собирать с пайщиков деньги на ремонт водокачки. Идти мне не хотелось, но как раз недавно меня избрали членом правления кооператива, и надо было доказать, что я достойна этой высокой чести.
Мрачноватый дом красного кирпича стоял в тени старых высоких елей и был похож на небольшой замок. Сходство с замком придавали и эта мрачноватость, и башенка на крыше, и узкое овальное окно на фронтоне. Над трубой силуэтом красовался жестяной кораблик под треугольным парусом.
После теплого летнего дождя светило яркое солнце, но большое окно гостиной выходило в густые еловые заросли, и в комнате было сумрачно. Горел высокий торшер под картонным гофрированным аляповато раскрашенным абажуром.
И поэт был сумрачен, под стать своему жилищу, хотя одет ярко, в стиле своего торшера – клетчатая красно-зеленая куртка, зеленый платок вокруг шеи. А лицо больное, измученное. Ему было шестьдесят пять лет.
Ирина Радунская, рыжеволосая, эффектная, самоуверенная молодая писательница, – у нее только что вышла книга про научные открытия в области физики, и она гордо вручила ее поэту с дарственной надписью – энергично заговорила о порученном деле, вкусно выговаривая слова «водонапорная башня», «утечка воды», «более мощный насос», «общая сумма»…
– Да вы садитесь, девочки, – сказал поэт, и стало видно, с каким трудом дается ему каждое слово, как больно ему сглатывать и произносить звуки. – Все это ерунда. Сколько нужно внести? Садитесь. Я хочу вам прочитать свое последнее стихотворение…
Он читал очень тихо, почти шепотом, в горле у него сипело при каждом вдохе, он касался бледной, в старческих пятнышках рукой зеленого шейного платка, словно пытался облегчить боль, которую причинял ему каждый произносимый звук.
Стихотворению этому предстояла долгая жизнь, оно стало музыкальным хитом, а тогда оно прозвучало для нас как последнее «прости» умирающего поэта оставляемому миру:
Эти летние дожди,
эти радуги и тучи –
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.
Будто будут острова,
необычные поездки, на цветах –
росы подвески,
вечно свежая трава.
Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,на душе,
как в синем небе
после ливня – чистота…
Но опомнись – рассуди,
как непрочны,как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.
…Мы с Ирой шли по аллее и молчали. Солнце слепило, летний день после дождя был так хорош, словно сулил нам в будущем одну только хорошую погоду» (А.Масс. Писательские дачи. – М., 2012. – С. 412‑414).
Умер Кирсанов 10 декабря 1972 года. Похоронили его на Троекуровском кладбище.
Уже в 1996 году в авиакатастрофе погиб младший сын поэта Алексей. А в 2007 году не стало и его последней жены Людмилы, и старшего сына от первого брака – историка наук Владимира Кирсанова.
Вячеслав ОГРЫЗКО, главный редактор газеты «Литературная Россия»
Досье «УГ»
Семен Исаакович Кирсанов (настоящая фамилия – Кортчик) – русский советский поэт. По мнению академика Михаила Гаспарова, Кирсанов – создатель рифмованной прозы в русской литературе. Ученик Владимира Маяковского, в молодости один из последних футуристов. Начиная с 1930‑х годов неоднократно обвинялся критикой в формализме. Склонность к поэтическим экспериментам сделала его творчество многогранным. Жизненные трагедии и драмы (ранняя смерть первой жены, расставание со второй, собственная смертельная болезнь) отразились во многих его произведениях. Оказал значительное влияние на поэтов послевоенного поколения. На стихи Кирсанова написаны песни, в том числе широко известные («У Черного моря», «Жил-был я», «Эти летние дожди»), романсы, сюиты, оратория, опера, а также вокальная симфония Дмитрия Шостаковича.
Выбор читателей
Комментарии