Посев

Я не принадлежу к тем, кто считает, что в СССР было лучшее в мире образование. Во избежание передергиваний уточню: я вовсе не считаю его плохим. В чем-то оно было гораздо лучше нынешнего, но лучшим в мире не было. Поясню свой тезис.

На мой взгляд, лучшее в мире образование предполагает наличие развитого критического мышления, навыков анализа объективных данных и, как следствие, устойчивости к разного рода манипуляциям. Как оказалось, воспитанного советской школой человека легко убедить в чем угодно. Если проследить метаморфозы общественного сознания, произошедшие с последнего советского съезда в 1985 году до настоящего времени, то можно сделать вывод: большинство выпускников советской школы не помнят уроков истории, охотно доверяют мифам, являются носителями самых средневековых суеверий и с легкостью меняют политические взгляды в зависимости от конъюнктуры (в конце 80‑х были за демократию, чтили Сахарова и Солженицына, в 20‑е стали убежденными поклонниками сильной руки, затосковали по Сталину и Дзержинскому).

Но дело не только в неготовности (и нежелании) большинства мыслить самостоятельно, брать ответственность на себя. Лучшее в мире образование, на мой взгляд, способствует формированию нормальной, а не перевернутой системы ценностей.

Время показало, что советское образование дало большой процент людей, ставящих личное гораздо выше общественного, живущих сегодняшним днем и использующих все, что попадается на пути (людей, природу, власть), в сугубо личных, корыстных целях. «Моя хата с краю», «После нас хоть потоп», «Завтра хоть трава не расти» – поговорки, наиболее ярко характеризующие менталитет постсоветского человека – продукта позднесоветской школы с ее ложью, двуличием и вечным кукишем в кармане.

Я говорю, разумеется, не обо всех. Исключения, к счастью, были и есть. Но они появились не благодаря, а вопреки советской системе образования. На кого-то влияли семейные ценности, кого-то учила классическая русская литература, кто-то (редкость чрезвычайная) делал выводы на основании собственного жизненного опыта. Кому-то повезло встретить настоящих педагогов-гуманистов, развиваться и расти в образовательных «теплицах» и «оазисах» – свободных от идеологического давления школах. В советское, а уж тем более позднесоветское время такие были, хотя сейчас это кажется невероятным.

Скажу два слова о значении человеческого фактора и роли личности не в истории, а в судьбе конкретного ученика.

Мне повезло со школой. У меня и моих одноклассников были прекрасные педагоги, по крайней мере большинство. Они учили нас не соглашаться, сомневаться и думать. Собрал таких учителей под свое крыло наш директор. Очень умный, интеллигентный и очень скромный человек, никогда не позволявший себе быть на первом плане. Его безгранично уважали и любили учителя, а мы, школьники, совсем не боялись и никогда не впадали в ступор при его появлении. Потому что при встрече, даже случайной, он приветствовал нас как равных и говорил с нами как с равными.

Биографию Владимира Анатольевича Союзова я узнала лишь спустя годы и, конечно, только со временем оценила его огромную роль в нашей жизни. Ветеран войны, орденоносец, настоящий разведчик, свободно говоривший на немецком, математик-самородок, биолог по образованию, работавший в столичном НИИ генетики до его расформирования, Владимир Анатольевич прекрасно разбирался в людях. Поскольку в те времена директорам (особенно прошедшим войну) доверяли гораздо больше, чем сегодня, Союзов сам подбирал кадры.

Среди моих учителей было немало людей по-настоящему интеллигентных и образованных, во многом нестандартных. Серости среди них не было. Все были личностями, яркая индивидуальность проявлялась в каждом. Объединяло их одно – любовь к предмету и внимательное отношение к ученикам. Мы были им интересны. Учителя терпеливо нас выслушивали, старались понять. Никогда не торопились с оценками, с осуждением, не вешали ярлыков. По-видимому, профессионализм и уважение к личности ученика были основными требованиями Владимира Анатольевича при приеме на работу. Тот, кто не мог так относиться к детям, долго в нашей школе не работал.

Наш директор видел в нас не объекты воспитания, не единицы отчетности, за физическую сохранность которых нужно отвечать перед начальством. Он точно знал, что не ему, а нам принадлежит будущее. Поэтому заботился прежде всего о наших душах, берег их. Спасибо ему!

Мы росли во многом в тепличных условиях. Круг общения каждого из нас был совсем небольшой – друзья, родители, их знакомые. Большинство из нас много читали и доверяли написанному в газетах и журналах. Те, у кого были родственники в деревне или в рабочих поселках, видели чуть больше, поэтому и понимать многие вещи начинали раньше. Городские же дети, жившие не в трущобах, а отдельных квартирах, искренне верили, что вся страна живет так, как рассказывают в советских книгах, описывают в газетах, преподносят в репортажах по радио и телевизору. Другое увидеть было негде. Несчастных людей нам тоже показывали, но все они жили в Чили, Уругвае, ЮАР, Кампучии и Вьетнаме. Никогда не забыть конкурсы политических плакатов и песен: все как один мы ненавидели диктаторов и горячо сочувствовали борцам за свободу и демократию. Невозможно было представить, что когда-то и нам придется за это бороться.

Тем не менее представление о настоящей жизни, о ее противоречиях и контрастах школа нам дала.

Погружение в реальность проходило, конечно, не на уроках. Как и во всех советских школах, у нас были экскурсии на производство, за время учебы мы посетили стекольный завод, кондитерскую фабрику, однажды целый день вместе с учителем физики провели на гидро­электростанции. Много давала летняя трудовая практика. Поскольку наша альма-матер была далека от заводов, полей и фруктовых садов, директор организовывал трудовые лагеря там, где удавалось договориться.

Ближе всего к нашей школе был Нижегородский кремль, поэтому уже с 6‑го класса мы трудились на объектах озеленения, пропалывали цветочные клумбы. Но это было несерьезно. Первая настоящая практика с отрывом от дома и привычного уклада проходила в 100 километрах от города, в колхозе с каким-то очень смешным названием, которое уже не вспомню, помню лишь, что две недели мы над ним неудержимо хохотали. Утром мы пропалывали кормовую свеклу, а после обеда знакомились с особенностями сельской жизни. Для меня, как и для очень многих моих одноклассников, это была единственная возможность увидеть, чем на самом деле живет советская деревня.

Реальность разительно отличалась от прекрасной картинки из телевизора. Впервые так близко и часто многие из нас слышали мат, видели грязь и бедность. Если деревенская молодежь внешне почти не отличалась от нас (отличия были в речи), то взрослое население и старики от своих городских сверстников – очень.

Потом была еще одна незабываемая практика – в лесхозе на берегу Волги. Затон, где находился наш трудовой лагерь, носил звучное революционное название, в нем зимовали теплоходы, а также их капитаны, штурманы, механики и старпомы вместе со своими семьями. В лесхозе трудились те, кому не посчастливилось быть связанным с речным судоходством.

Пропалывать 4‑сантиметровые сосенки оказалось еще труднее, чем кормовую свеклу. Грунтом служил песок, нежные и шелковистые сосновые росточки легко выдергивались, поэтому нужно было внимательно следить за тем, чтобы сохранялось заданное расстояние на борозде. Мои одноклассники быстро утомлялись на жаре, мечтали о спасительной тени и купании. Производительность нашего труда стремилась к нулю… Бригадир однажды не выдержал, увидев объем нами сделанного, и в сердцах произнес: «Расходы на ваше содержание в 10 раз превышают пользу, которую вы приносите!» Наверное, в тот день многие из нас впервые задумались о том, как несправедливо низко оплачивается физический труд.

Хорошо, что мальчиков вскоре перевели на более простую и в то же время мужественную работу – вырубать просеки. Наверное, в качестве лесорубов они были более полезны лесхозу. Да и им самим эта работа нравилась больше, чем нудное продергивание, требующее ювелирной сосредоточенности.

Конечно, нас радовали теплые звездные вечера и ни с чем не сравнимые звуки и запахи соснового бора, ради этого мы готовы были терпеть дневную повинность. Домой никто не стремился. Общались мы в основном друг с другом, но иногда все же удавалось поговорить с местным населением. Сравнивая своих родителей с работниками лесхоза, мы начинали задумываться о своем месте в жизни.

Но самым большим потрясением лично для меня оказалась четырехдневная практика на городском предприятии. Это был небольшой заводик по производству спортивных матов, относящийся к ведению ДОСААФ. Он располагался возле Сенной площади, буквально в трех километрах от школы. В цехе было много женщин. Они вручную набивали дерматиновые чехлы технической ватой, наполовину состоящей из опилок, и почему-то птичьими перьями. В цехе было буквально нечем дышать, в воздухе стояла взвесь тополиного пуха, мусора и перьев. На дворе стояло жаркое лето, так что даже открытые настежь окна и двери не спасали.

Мы, школьники, были в марлевых масках, а работницы носили что-то наподобие хиджабов из многослойной марли, сквозь которые видны были только глаза. Сказать, что нам было трудно, душно, – ничего не сказать. А ведь от нас требовалось немногое – продержаться менее четырех часов, до обеда. Время от времени мы выходили во дворик, чтобы продышаться. В один из коротких перерывов я оказалась на скамейке рядом с очень пожилой работницей. Она сняла свой «хиджаб», и я увидела почти старушку, телесной хрупкостью и обилием морщин на лице и кистях напомнившую мне бабушку. Мы разговорились. «Устала, поди, доченька?» – начала она разговор. «Нет, не устала, – ответила я. – Просто дышать очень трудно.

Как вы здесь работаете весь день?» И тут она с горечью ответила: «Так и работаем. Я уже почти 35 лет здесь батрачу за копейки. Зато вот туберкулез заработала. Да и все остальные тут больны, не только я». Этот монолог мог послужить живой иллюстрацией к роману Виктора Гюго. Но звучал не во Франции эпохи раннего капитализма, где нещадная эксплуатация была в порядке вещей, а в самой счастливой стране, где трудящимся принадлежит все.

Я не помню, чтобы мы с кем-то из педагогов обсуждали увиденное. С подругами – да, делились впечатлениями. А учителя, наверное, не считали нужным комментировать что-то, пояснять. Они позволили нам самим думать и делать выводы. И за это я им очень признательна сегодня. Насколько я вижу теперь, многое из того, что организовывал для нас директор, делалось, с одной стороны, в рамках общепринятых идеологем, с другой (со стороны возможных последствий) – было направлено на «расшатывание основ». Вот где пригодился боевой опыт разведчика! Замечательно, что его начальники не были прозорливцами и не имели привычки задумываться над смыслом, им важна была лишь внешняя, официальная сторона.

Почему я пишу этот текст, чего ради? Не знаю. Ради благодарности, конечно, но не только. Думаю, что каждый читатель увидит (разглядит) свое. Но, наверное, все согласятся с тем, что в советской школе было то, чего сейчас очень не хватает, – возможность почувствовать, что такое физический труд, увидеть настоящее производство, узнать жизнь в самых разных ее проявлениях. Думаю, что конкурсы, фестивали, квесты и маршировка не всем пригодятся в жизни, а вот благородная привычка к труду, уважение к труженикам важны для каждого.

Вера КОСТРОВА, Нижний Новгород