Понимаете, какое дело…

Роман СЕНЧИН – мрачный тип. Не верите? Прочитайте хотя бы его романы «Елтышевы», «Зона затопления» или «Дождь в Париже». Некоторые критики утверждают, что он пишет «серым по серому», иначе говоря, не только видит, но и передает окружающую действительность без прикрас. В его библиографии больше двадцати томов, удостоенных целого ряда премий, включая «Большую книгу», а еще все укрепляющийся статус живого классика русской литературы. В своем эссе, написанном специально для «Учительской газеты», он рассказывает о том Учителе, которого ему повезло встретить в жизни.

К сожалению, школа не оставила у меня много хороших воспоминаний, не было и любимого учителя.
Дело здесь наверное, в складе моего характера.
Особенно в подростковом возрасте я протестовал буквально против всего, и уроки, само устройство школьной жизни, конечно, были в центре этой моей протестности.
Плюс к тому учился я в 1980‑е – сначала болото застоя, а потом перестройка с попранием авторитетов, разрушением каких-никаких, но еще существовавших идеалов…
Помню уроки истории, литературы, которые мы, несколько начитанных нигилистов, превращали в настоящие измывательства над учителями, защищавшими идеалы, пытавшимися придерживаться старых программ. Помню уроки литературы, наш, как сейчас называется, троллинг учителей: «Почему мы не учим «Доктора Живаго»? «Чевенгур»? Солженицына?»
С одной стороны, стыдно, с другой – без этого наверняка в то время было невозможно стать думающим, самостоятельным человеком.
Тогдашние отличники с примерным поведением в дальнейшем очень быстро потерялись. Кто чего-то из нашего поколения добился, так это бунтари и спорщики.
Через неполные пять лет после окончания школы, осенью 1993 года, я случайно стал учителем истории и географии в селе, из которого тогда разбежались почти все специалисты. За плечами у меня был один семестр пединститута. Конечно, я тоже очень быстро убежал – не справился с учениками, но благодаря этим месяцам многое понял о профессии учителя. Перед некоторыми своими учителями хочется извиниться.
Хотя такая вот, наверное, извечная суть конфликта школьных учителей и их учеников: детей заставляют учиться в школе, и большинство из них неизбежно воспринимают школу как мучение, а учителей – как мучителей. Чувство это остается пусть подсознательно, но на всю жизнь.
«Дети воспринимают только эмоционально окрашенное знание», – в интервью вашей газете сказал не так давно писатель Леонид Юзефович, сам много лет отдавший школе. Да, я согласен. Ребенка, подростка, ерепенящегося юнца нужно увлечь, правда, учителей, обладающих этим даром, наверняка не очень много…

После школы были училища и институты, но поступал я в них без желания – потому что надо. Почти все сверстники учились; чтобы найти относительно денежную работу, нужен был диплом…
Заканчивалась моя учеба через несколько месяцев – было или скучно, или приходилось тратить силы на то, что мне казалось совершенно лишним. Бросал.
А главным уже тогда для меня было писательство. Я, как мне казалось, имел богатый жизненный опыт, фрагменты которого пытался переложить в циклы рассказов. Некоторые нестыдно было показывать другим, и их стали публиковать в газетах Минусинска, Абакана, Кызыла – городов, где я тогда часто бывал. Сам жил с родителями в деревне, куда мы переехали из Кызыла в 1993‑м.
Да, некоторые рассказы выходили, но хотелось большего. Непонятно чего, но большего, чем периодические публикации в газетах. И однажды я собрался с духом и зашел в Абакане в Союз писателей Хакасии. В сумке была папка с рукописями.
Когда говорят, что союзы писателей не нужны, их нужно распустить, я не соглашаюсь. Особенно в провинции они необходимы. В первую очередь необходимы начинающим авторам. На первых порах полезно быть в писательской атмосфере, почувствовать поддержку, услышать и критику, и похвалу. Другое дело, что в немалой части местных союзов сидят окостенелые, не принимающие ничего нового, ревниво относящиеся к молодежи люди.
Мне повезло – мне встретилась совсем молодая в то время женщина, приветливая и неравнодушная, Наталья Марковна Ахпашева. Позже я открыл ее как замечательную поэтессу.
Прочитав мои опыты, она предложила отправить их в Литературный институт. Я изумился. Во-первых, Литинститут был для меня чем-то недосягаемым, почти мифическим, во-вторых, я думал, что он закрылся, тогда, в середине 90‑х, казалось, что все уже разрушилось, погибло, исчезло. Оказалось, не все.
Я послал письмо, а месяца через два получил ответ, что прошел творческий конкурс и могу приезжать на экзамены. Сообщалось, что курс набирает Александр Евсеевич Рекемчук.
Это было, как я понял позже, счастливой случайностью, что я попал именно на его год, вряд ли бы кто-то еще из руководителей семинаров стал меня так защищать, опекать, помогать. Но главным было то, что я знал, к кому поступаю.

Книги Александра Евсеевича я читал задолго до того. Они были в нашей домашней библиотеке: «Мальчики», «Товарищ Ганс», «Хлопоты», «Нежный возраст», «Тридцать шесть и шесть», «Скудный материк». Мне они нравились, некоторым я пытался даже подражать. И вдруг оказалось, что их автор ждет меня в Литинституте.
Аттестат я имел слабенький, познания в иностранном (немецком) языке нулевые. Если бы в то время существовал ЕГЭ, то двери вузов для меня были бы плотно закрыты.
Но тогда на экзаменах главным являлось личное общение; в Лите всё решали итоговое собеседование и мнение руководителя семинара.
Как я узнал после поступления, Александр Евсеевич когда-то ввел закон: к оценочной пятерке за особо понравившиеся работы, присланные на конкурс, прибавлял два плюса, и это становилось для экзаменаторов по другим предметам знаком, что такой абитуриент обязательно должен стать студентом.
В тот год одним из двух абитуриентов с двумя плюсами оказался я.
Литературный институт в мое время еще сохранял те цели, ради которых был основан в 1930‑е: собирать литературно одаренную молодежь из разных уголков страны и давать ей знания. Продемонстрируют ли на экзаменах и зачетах студенты, что впитали эти знания, для многих преподавателей было не самым важным. Особенно для штатных литинститутских. Они просто читали лекции, брали зачетки в руки, нехотя задавали один-два вопроса и вне зависимости от ответов спрашивали: «Что вам поставить?» Если обнаглевший студент просил пятерку, они удивлялись, но, как правило, не спорили.
Свирепствовали в основном приходящие преподы из МГУ. Впрочем, за незнание истории Древнего мира или латинского языка в то время никого, кажется, не исключали… Многие бросали Лит по своей воле, особенно на первом курсе. Каждый считал себя гением, и когда оказывалось, что таких гениев вокруг многие десятки, да к тому же твоя гениальность ставилась под сомнение или вовсе не признавалась, делалось невыносимо. Особенно сильный отсев был у поэтов. Действительно талантливые ушли первыми. Жаль, что руководители семинаров (многих, по-моему, незаслуженно называли мастерами) их не удерживали…
Говорят, что научить писать невозможно.
Да, соединять слова, придумывать сюжет, уснащать его деталями людей, не имеющих к этому никаких способностей, наверняка научить действительно нельзя. Но в Литинституте и не учат писать, туда принимают людей, способных писать, и помогают им эти способности развить. Одни искренне и горячо помогают, другие делают вид, третьи – некоторые преподаватели с филологическим образованием – пытаются вылепить из студентов не писателей, а филологов.
Александр Евсеевич относился к тем, кого выбрал из многих десятков приславших рукописи на творческий конкурс, сразу как к писателям.
Знаю, что каждый год он приходил в приемную комиссию и просил дать ему посмотреть отбракованные другими работы. И обязательно находил там двух-трех, кого вызывал на экзамены. Кстати, из таких отбракованных пришли в литературу несколько ныне очень известных прозаиков.
Лекции, спецкурсы, экзамены и зачеты в нашем институте были лишь придатками к главному – творческим семинарам.
Семинар у Рекемчука проходил так. Сначала Александр Евсеевич рассказывал литературные новости, поздравлял тех студентов, у кого состоялись публикации. Поздравлял так весомо, словно эти публикации – драгоценный вклад в сокровищницу мировой культуры. Потом начиналось обсуждение.
Двое или иногда трое рецензентов, которых назначали на предыдущем занятии, подробно разбирали представленные тексты. Но высказаться должны были все, пришедшие на семинар. Допускалось и пресловутое «понравилось/не понравилось», но хотя бы с кратким объяснением, почему.
Когда студенты замолкали, наступал черед Рекемчука.
«Понимаете, какое дело», – говорил он раздумчиво. Затем следовала пауза, мы старались угадать, что последует дальше: поток похвал, восторгов или…
Нет, он почти никогда не громил, не размазывал. Но бывал жестким и беспощадным. Щадить автора – значит мешать ему развиваться.

Экземпляр рукописи нашего мастера был весь в пометках. Синим маркером отмечал мельчайшие ляпы, нестыковки, стилистические и грамматические ошибки, красным – удачные моменты. Даже в слабой рукописи он находил, что отметить красным.
Обсуждаемый в мое время не имел права голоса. Александр Евсеевич объяснял это тем, что автор не может встретиться с каждым читателем, растолковать, что имел в виду. Нужно пытаться сказать все в своем тексте…
Александр Евсеевич был действительно учителем. Для многих из нас – кто-то пришел сразу после школы, кому-то, как мне, например, было далеко за двадцать – по-настоящему первым.
Мы собрались в институте по своей воле, мы хотели научиться. Рекемчук учил.
Он учил, по сути, одному: относиться к выбранному делу серьезно. Если человек поступил в Литературный институт, то никаких поблажек ему быть не может. Самым оскорбительным было для Рекемчука, когда на вопросы: «Что это у вас написано? Что за небрежность, ахинея?» – студент смущенно отмахивался: «Да это я так». Такие слова выводили Александра Евсеевича из себя, словно его лично оскорбили, унизили.
На похвалы он не скупился. Часто сам автор лишь от него узнавал, какой написал сильный рассказ. Вернее, мог бы написать, если бы не вот это, это и это. И автор бежал домой или в общагу на улице Добролюбова, чтобы исправить, переделать и на следующий вторник – семинары в Лите проходят по вторникам – принести мастеру.
Да и все мы разбегались после семинаров с острой потребностью писать. Так нас заряжал Рекемчук. Заряжал каждую неделю.
Творческая судьба Александра Евсеевича сложилась и счастливо, и в то же время драматично. Еще студентом – поступил в Литинститут в 1946‑м – стал много публиковаться, в неполные тридцать вышла первая книга, за ней – почти каждый год или новые, или переиздания. Многие повести и рассказы были экранизированы.
То есть в отличие от многих более молодых собратьев его не мариновали, не держали до седин в литературном резерве. Наверное, потому он сам стремился показать читателю малейший творческий успех своих студентов – предлагал удачный рассказ или повесть редакторам литературных изданий. Что-то публиковали. А в 90‑е публикация в «Литературной газете», «Новом мире», «Знамени», «Нашем современнике» еще вызывала хоть какой-то резонанс, а то и шумное обсуждение. Не боясь быть уличенным в штампе, скажу: публикация в заметном издании была путевкой в большую литературу.
Рекемчук получил такую путевку молодым и, будучи уже очень пожилым человеком, не боялся давать такие путевки молодым 1990‑2000‑х. А они, выросшие на Лимонове, Генри Миллере, Селине, писали порой так, что, по словам Александра Евсеевича, у него остатки волос на голове вставали дыбом.
Он сам признавался, что когда-то (а вел семинары с 1970‑х) за матерное слово в рукописи устраивал студентам жесткую выволочку, не терпел натурализма, стилистических изысков. Но он не только учил, а и учился у них. Видя, как меняется литература, принимал эти изменения. И сам в конце жизни стал писать для себя по-новому.
Рекемчук был очень популярен в 1960‑х – начале 1980‑х. В годы перестройки замолчал. Тогда многие советские писатели замолчали. Одни навсегда, другие на долгие годы.
Курсе на четвертом я спросил его: «Почему нет новых книг?» Александр Евсеевич ответил, что все, в общем, написал в жанре фикшен (он часто употреблял слова «фикшен», «нон-фикшен»), сейчас же пытается писать художественно, но в то же время нон-фикшен. Не фикцию, не придуманное, а документальное. Но художественно.
И вскоре стали выходить его потрясающие – без всякого преувеличения – книги «Знаки времени», «Пир в Одессе после холеры», «Кавалеры меняют дам», «Мамонты». Это именно проза, описывающая реальные события, герои носят имена действительно живших людей. Там, в этой прозе, сюжеты повестей и романов Рекемчука, но рассказанные не то что иначе, а без маскировки под придуманное…
А жизнь у него действительно сложилась так, что и придумывать ничего не надо. Отец – штабс-капитан царской армии и советский разведчик, вернувшийся в 1920‑е из оккупированной Румынией Бессарабии, мама – партийный работник в Одессе, где и родился Рекемчук в декабре 1927 года.
Отца расстреляли в 1937‑м, мама уцелела, может быть, и потому, что сохранила девичью фамилию… Переезд в Харьков. Начало войны. Отчим, австрийский антифашист Ганс Нидерле, которого из-за имени и фамилии стали обзывать фашистом, а заодно и его пасынка Сашу. Переезд в Сталинград. Война пришла и туда. Под бомбами эвакуация в Барнаул. Поступление в Московскую артиллерийскую школу, которая тогда находилась в Бийске. Возвращение вместе со школой в Москву в 1944‑м. Ожидание отправки на фронт – многие курсанты потеряли родных, хотели мстить. Рекемчуку не хватило до призывного возраста нескольких месяцев.
Поэтическая студия Владимира Луговского, поступление в Литературный институт. Творческая командировка в Коми АССР, растянувшаяся на пятнадцать лет. Угроза ареста в 1948‑м за то, что при вступлении в ВКП(б) не сообщил о репрессированном отце (а Рекемчук на самом деле не знал о его судьбе). Настоящая слава после публикации повести «Время летних отпусков» и травля через год, после того как Никита Хрущев в неподходящей обстановке – во время отдыха на Черном море – посмотрел фильм по этой повести, надеясь увидеть пляжи, отдыхающий советский народ, а вместо этого на экране оказались комары, бараки, производственные проблемы.
Открытие, что есть единокровная сестра – французская балерина Тамара Чинарова. Литературные группировки в Москве 1960‑х – 1980‑х. Работа на «Мосфильме». Явные и скрытые механизмы перестройки. Первые советские бизнесмены вроде Ивана Кивелиди и их судьба…
Обо всем этом Александр Евсеевич писал увлекательно, порой его книги 2000‑х напоминают детектив. Тиражи мизерные, но почти все написанное им есть в Интернете. Это стоит читать. Это своего рода художественная эпопея с охватом времени почти в век.
Говоря о поздних книгах, Александр Евсеевич называл одним из своих учителей Валентина Катаева с его мовизмом, кстати, они были земляками, но в то же время он везде пропагандировал тогдашнюю молодежь, писавшую так называемый новый реализм, имевший с мовизмом нечто общее. Мне кажется, предельную достоверность…
Рекемчука называли кондовым реалистом, совписом. Тут можно спорить, а можно и просто не замечать этих ярлыков. Он писал разно. Но почти всегда его проза оставляет ощущение достоверности, герои – хоть из фикшен, хоть из нон-фикшен – живые и теплые. Пожалуй, главным аргументом против его кондовости может служить перечисление учеников, ставших более или менее известными. Это писатели совершенно разных направлений, разного мировоззрения, разной эстетики.
Александр Сегень, Вероника Кунгурцева, Олег Борушко, Владимир Березин, Мария Ряховская, Ева Датнова, Маргарита Шарапова, Алексей Цветков, Валерий Былинский, Емельян Марков, Светлана Тремасова, Кирилл Волкодаев, Валентина Юрченко, Илья Кочергин, Улья Нова, Ирина Богатырева, Ольга Брейнингер, Екатерина Юркевич, Юрий Лунин, Александра Шалашова. То есть от предельных фантастов и модернистов до почвенников и новых деревенщиков…
Когда я поступил в институт, Рекемчуку было уже под семьдесят. Вскоре у него появился помощник – писатель Александр Филимонов, один из ранних учеников. Но он недолго продержался и ушел. После окончания Лита его место занял я. Меня хватило на два года.
Одно дело – провести недельный семинар «Липки» или трехмесячный курс занятий в Школе мастерства, а другое – жить этим. Десятилетиями. Александр Евсеевич жил. Это огромное напряжение и ответственность, но, наверное, мы, ученики, дарили ему радость своими успехами. Хоть иногда.
В последние годы я старался чаще встречаться с ним. Не только чтобы поддержать все сильнее сдающего. Общение с Рекемчуком, как и раньше, заряжало меня энергией. Бывал на семинарах и выходил на улицу после них с тем же чувством, что и когда-то: скорее добраться до стола и написать такое!..
Потом я уехал из Москвы. Весной 2017‑го мы звонили друг другу почти каждую неделю. Речь Александра Евсеевича становилась все тягучее, силы оставляли. И он так досадовал на немощь, болезни, на то, что не удается каждый вторник приходить на семинар, что ребята там без него. «А такие ведь талантливые!» Увлекался, начинал рассказывать, какую замечательную повесть написала одна, какие рассказы вдруг стал приносить другой. Голос крепнул, молодел. И я успокаивался: весной у пожилых людей всегда обостряются недуги. Наладится погода, поправится и здоровье.
Мне не верилось, что смерть завладеет таким человеком. Честное слово, не верилось. Но время, как известно, неумолимо.
Александр Евсеевич умер 6 июля 2017 года в 89 лет.
Что остается нам, его ученикам? Мы разные, у нас разный уровень таланта, разный взгляд на литературу и писательство. Но, наверное, всем нужно относиться к выбранному делу всерьез, не давать повода смущенно отмахиваться, будучи пойманным на ахинее и художественной неправде: «Да это я так».