Политика, опрокинутая в прошлое

История всегда была наукой, будоражащей сознание и вызывающей к себе интерес, никогда и никого не оставляющей равнодушной. Людям свойственно интересоваться своими корнями (откуда они произошли, что унаследовали, с чем пришли в эту жизнь), немаловажное значение имеют те историко-культурные ценности, которые сформировались у отдельных национальных и социальных групп в ходе длительного периода их возникновения и развития. Кроме того, каждая эпоха несет свои вызовы, ставит свои вопросы, на которые нужно отвечать, оглядываясь на опыт прошлого. Помимо этого история всегда была важнейшим элементом любой политики, и, к какой бы сфере человеческой деятельности ни обращался человек, он неизбежно начинает с изучения доставшегося ему наследия. Академик Покровский в начале 20-х годов заметил, что история – политика, опрокинутая в прошлое, его высказывание опровергали в течение всего ХХ века, но вспоминали чаще, чем его труды. Это не случайно, потому что многих занимает вопрос о том, насколько объективным может быть историческое знание, содержащееся в трудах профессиональных историков, и насколько объективна сама история как наука, если концепции научных трудов предопределены политической конъюнктурой.

Большая часть споров обусловлена тем, что в массовых представлениях все знания о прошлом объединены одним понятием – история. Между тем следует говорить о трех важнейших уровнях исторических знаний, которые качественно отличаются друг от друга, но находятся во взаимозависимости, а их существование обусловлено теми функциями, которые призвана выполнять в обществе историческая наука.

Первый уровень – профессиональное историческое знание: в собственно научных трудах историки-специалисты, как правило, излагают события во всей полноте, с разных сторон, учитывая многообразие объективных и субъективных факторов. Но чаще всего эта история широкого читателя мало интересует, потому что существует в форме толстых и скучных монографий, и далеко не у всех есть желание вникать во все ее нюансы.

Второй уровень – воспитательный, который реализуется в ходе подготовки учебных программ, планов и учебной литературы в средней и высшей школе, который должен готовить граждан своей страны, воспитывать любовь и уважение к ней. Какая бы ни была страна, какую бы сложную историю она ни имела, без бережного отношения к ней невозможно осуществление каких-либо позитивных преобразований. Здесь создаются стабилизационные символы и мифы, которые лежат в основе патриотического воспитания. Как точно заметил французский историк М. Ферро, нацию делают учебники истории. Поэтому школьная литература отличается от собственно научной, и ее создание требует особенно осторожного отношения и продуманных подходов.

Третий пласт – исторические знания, используемые в политике, которые часто имеют мало отношения к профессиональной исторической науке и выступают лишь в качестве инструмента политической борьбы. Все правители с давних времен использовали ссылки на историческую традицию, обычай, обосновывая принятие необходимых решений. Одна из самых откровенных фраз на эту тему принадлежит Бисмарку: «Я всегда найду историков и юристов, которые меня оправдают». В переломные эпохи этот тип исторических знаний востребован более других. Такая история дальше всего от истины. Любопытно, что прочно укоренившийся миф может подавлять объективное знание, если оно противоречит мифу.

Чем эти три уровня исторических знаний – профессиональное, воспитательное и политическое – отличаются друг от друга? Они отличаются, во-первых, полнотой представлений и, во-вторых, степенью достоверности. Школьная история менее полная и более спрямленная, чем история профессионально-академическая. Школьников нужно воспитывать на позитивных примерах, давая в то же время представления об общих закономерностях исторического развития. Учет возрастных особенностей (небольшой багаж знаний и отсутствие собственного социального опыта) диктует необходимость крайне осторожного освещения сложных и спорных сюжетов национальной истории и требует не сводить ее к истории неудач и поражений. В качестве неудачного примера такого рода следует привести пользовавшийся определенной популярностью в 90-е годы учебник И. Долуцкого, я считаю также вредным изданный обществом «Мемориал» практикум для старшеклассников по теме «История политических репрессий в СССР». Так мы едва ли воспитаем граждан своего государства, о трудных сторонах нужно знать, о них следует рассказывать правдиво, но к такой сложной истории детей нужно готовить. Поэтому в учебниках характер исторической информации должен быть отобран особенно тщательно и продуманно. Важная черта идеологической ситуации в период перестройки состояла в том, что отказ от старых, ложных концепций намного опережал формирование замещающих их представлений. Особенно ярко эта ситуация проявилась в сфере школьного образования.

В 1989-1990 годах существовавшие учебники уже явно не соответствовали уровню информированности общества, а новых еще не было. При этом профессиональные историки объективно не могли решить эту задачу быстро, им предстояло освоить огромную массу ставших доступными источников и заново осмыслить ранее запрещенные и тенденциозно трактовавшиеся темы. Тяжелее всего было школьным учителям – испытывая затруднения в использовании прежних учебников, они часто обращались к газетной и журнальной публицистике. А здесь ситуация складывалась неоднозначно. Журналисты активно взялись за ликвидацию белых пятен истории, что на практике привело к освещению только негативных сторон, прежде всего советского прошлого. Количество быстро переходило в качество. Разумного баланса достичь не удавалось, журналистские порывы к сенсационному, к острым фактам подавили все остальное. Такая история мало чем отличалась от «Краткого курса истории ВКП(б)», но с обратным знаком. Полагаю, что раскрепощенные перестройкой СМИ сыграли неоднозначную роль, декларируя раскрепощение сознания, они часто воспроизводили крайний субъективизм и избирательное отношение к фактам. В 1990-1991 годы большая часть СМИ была вовлечена в политическую борьбу, в которой объективность не была востребована.

Что касается использования исторических знаний в политических целях, то это было, есть и будет. К сожалению, после распада СССР мы вступили в длительную фазу активного и безудержного исторического мифотворчества, и это связано с тем, что на пространстве бывшего Советского Союза в новых независимых государствах строятся новые политические нации, которые интенсивно формируют свою собственную мифологию.

Сегодня в Украине с точки зрения профессионального историка происходят явления вопиющего плана. Идет крайне тенденциозное переосмысление отечественной истории, делается попытка вычленить из единой многовековой российской истории историю только украинцев, украинской культуры, то есть разорвать историю общего для всех государства на историю разных народов и преподнести эти истории как борьбу за свое национальное освобождение внутри России, а затем и СССР. Как пример – издание в Киеве в 2004 году двухтомника «Две Руси» книги Л. Кучмы «Украина – не Россия», где украинская история достаточно произвольно вырезается из российской. Эта вышедшая за подписью тогдашнего президента государства книжка далека от исторической правды, но, что печально, ее подготовили специалисты Института истории Украины. Это свидетельствует о том, насколько жесток социальный заказ националистического толка.

Украина любопытна еще и тем, что здесь в 1992-1993 годы всерьез обсуждался вопрос о введении в вузах новой дисциплины «Научный национализм». Здесь возникает ассоциация с памятным нам всем «Научным коммунизмом» советских времен. Слава Богу, хватило такта от этой идеи отказаться. Но угол переосмысления всей общественной жизни был именно такой. Из числа ярких примеров такого рода можно назвать перевод произведений Гоголя на украинский язык. Понятно, что у Гоголя была возможность выбрать, на каком языке писать и с какой культурой себя ассоциировать, но сегодня выбор писателя подкорректировали. Нынешняя украинская элита, интеллектуальная и политическая, ставит украинский акцент совершенно иначе, чем это было в реальной истории. Пока элита открыто демонстрирует наступательную позицию, Кучма в своей книге по этому поводу высказывается совершенно определенно, считая, что раньше был крен в сторону русской культуры и русского языка, а теперь ситуацию нужно исправлять, поэтому крен должен быть в другую сторону, то есть вроде бы Кучма признает, что ущемлять русский язык нехорошо, но на нынешнем этапе это, по Кучме, оправданно, и искусственная украинизация вполне допустима.

К сожалению, такая ситуация на постсоветском пространстве еще более усиливает негативный эффект избирательных, то есть неполных и поэтому искаженных, исторических знаний. Этот эффект становится особенно ощутимым в связи с той огромной ролью, которую в нашей жизни играют СМИ, особенно электронные. Исторические мифы, которые мало соответствуют реальностям, укореняются посредством СМИ намного более совершенно, изощренно, чем это делалось раньше. Хотя проблема осознается. Тем не менее разрыв между научным знанием и упрощенной историей, которая используется в пропаганде, в ближайшее время вряд ли будет сокращаться. Это будет продолжаться до тех пор, пока интеллектуальная элита, а вслед за ней и власть, не решатся ликвидировать существующий здесь зазор.

Деидеологизированная наука об обществе невозможна, гуманитарные сочинения несли, несут и будут нести определенный идеологический заряд. Общество не может мыслить одинаково, там всегда существует объективная социальная основа для оттенков во мнениях. На опыте последних двадцати лет мы убедились в том, что деидеологизация означает лишь то, что ранее господствовавшие идеологии уступают пространство другим. И они в лучшем случае сосуществуют. Поэтому мы можем говорить о необходимости учитывать позитивные сегменты различных идеологий. В нашей идеологической ситуации не принято акцентировать внимание на том, что во всех развитых демократических государствах есть и либеральная, и социал-демократическая, и консервативная идеологии. Все они находятся в очень сложных отношениях друг с другом, в чем-то уравновешивая крайности каждой из них. Умение понять своего оппонента, стоящего на иной, чем ты, позиции, учесть его точку зрения при написании любого (в том числе исторического) текста – важнейшие элементы профессиональной культуры любого гуманитария. До тех пор, пока не сформируется такая культура терпимости, в стране будут существовать учебники, в идеологическом плане разительно отличающиеся друг от друга.

Нынешнее положение в сфере массового исторического сознания, как и в образовании, к сожалению, далеко от совершенства и начало складываться в период перестройки, когда не все из задуманного тогда реформаторами осуществилось, как они предполагали. Именно с 1985 года предпринимались попытки качественно изменить ситуацию в исторической науке. На этом пути предстояло решить две огромной сложности задачи, избавиться от догматизма, который занимал прочные позиции в гуманитарных науках. И найти новые идеологические ориентиры, на которых можно строить и науку, и политику, которые позволяли бы составить адекватные политическую практику и представление об окружающем нас мире и служить опорой для внятной, рациональной и принимаемой большинством общества политики. Поэтому вполне закономерно в 1985-1992 годах возник интерес и к либеральной идеологии, поскольку страны Запада, где она доминирует, исторически добились больших успехов. При этом в силу ряда причин социал-демократическое и консервативное течения были оттеснены на второй план.

Я считаю, что окончательный обвал в идеологической сфере произошел после августа 1991 года. Нынешнее обществознание находится по-прежнему в переходном состоянии, хотя некоторые позитивные подвижки все же наметились. От того, каким будет отношение власти к истории, какие стороны этой науки будут востребованы, будут зависеть и будущее самой науки, и состояние массового общественного сознания.

В последние 10-12 лет мы постепенно продвигаемся в сторону более объективного освещения перестроечного периода, хотя и в настоящее время существуют авторы, осложняющие его осмысление. Это, во-первых, политическая конъюнктура, воздействие которой в сравнении с советскими временами изменилось, но не исчезло. Несомненно и сохранение самоцензуры, приобретающей порой причудливые формы. Во-вторых, это субъективизм современника, который в чем-то облегчает, а в чем-то осложняет восприятие событий, участником которых был сам исследователь. В-третьих, это влияние западной исследовательской традиции, некритическое, а часто и неосознаваемое следование которой также препятствует научному осмыслению динамичного и драматичного периода 1985-1991 годов. Все это приводит к тому, что авторы некоторых учебников концентрируются не на разъяснении причинно-следственных связей, явлений, а на виновности тех или иных политических деятелей.

Я думаю, что при изучении и преподавании истории СССР 1985-1991 годов следует рассматривать происходившее в те годы в более широком историческом контексте, в контексте системной трансформации советского общества, которая началась в 1985 году, но не закончилась и поныне. До сих пор ведется поиск оптимальных форм экономической политики, государственного устройства, путей духовной консолидации общества, но все это было инициировано в 1985 году. Поэтому историю последнего двадцатилетия нужно разделить на три части.

Первая – 1985-1991 годы – начальный этап системной трансформации советского общества, отличительные черты которого: эволюционный, реформистский характер преобразований и стремление решить стоявшие перед обществом проблемы в рамках социалистического выбора.

События 1985-1991 годов следует рассматривать как естественно-исторический процесс, имевший определенные предпосылки в сфере экономики, международных отношений, государственно-политического устройства и общественного сознания, испытывавший на себе воздействие обстоятельств, возникавших по ходу преобразований. В 1985 году никто не мог предвидеть падения цен на нефть, чернобыльскую катастрофу, землетрясение в Армении.

Перестройка имела поисковый характер, в 1985 году никто не знал, что и как следует делать, тем более не имел законченной программы реформ. В этом плане преподавание истории перестройки можно построить исключительно интересно, показав, как шаг за шагом шел поиск разрешения накопившихся противоречий, при том, что основные трудности первых этапов перестройки лежали в сфере общественного сознания. Начало освобождения от коммунистического фундаментализма объективно не могло сопровождаться одновременным предложением готовых рецептов общественного устройства, перестройка как проект совершенствования общества в рамках социалистического выбора оказалась незавершенной, в 1991 году страна сорвалась в мало контролируемый процесс революционных изменений с откатом от многого и того, что было наработано в 1985-1991 годах. С этих позиций нужно строить периодизацию перестройки. С одной стороны, в историческую и политическую науку в нашей стране и за рубежом уже вошло представление о перестройке как о периоде пребывания у власти Михаила Горбачева, и в этом смысле время перестройки охватывает 1985-1991 годы. С другой стороны, если под перестройкой мы понимаем систему преобразований, то ее рамки будут уже охватывать 1987 – середину 1990 годов.

Первый этап – апрель 1985-1986 годы – прошел под лозунгом ускорения социально-экономического развития советского общества, преобразования осуществлялись в СССР на основе прежних, преимущественно административных подходов, и это время называлось авторитарной перестройкой. В рамках второго этапа (1987 – весна 1990 года) началось изменение системы политических, идеологических, экономических отношений. Однако на этом этапе резко ухудшилось социально-экономическое положение, и обострились межнациональные отношения.

Третий этап (лето 1990 года – август 1991 года) был связан с суверенизацией республик и хаотизацией общественной жизни. К середине 1990 года были созданы программы последовательных рыночных реформ. Однако реализовать их было уже невозможно из-за начавшейся борьбы между органами власти СССР, с одной стороны, и союзных республик, с другой. Противостояние союзных и республиканских элит вело к потере управляемости всеми общественными процессами. Весной и летом 1991 года страна стала свидетелем острого кризиса власти, который завершился политическим кризисом 19-21 августа 1991 года.

Четвертый этап охватывал конец августа – конец декабря 1991 года, когда шло постепенное угасание союзных органов власти, когда шел демонтаж и ликвидация государственно-политических структур СССР.

В рамках этого периода в апреле-мае 1990 года появились законы, призванные по-новому регулировать систему федеративных и межнациональных отношений.

Начало следующего этапа в рамках 1985-1991 годов связано с июнем 1990 года, когда после принятия Первым съездом народных депутатов РСФСР Декларации о ее суверенитете в Москве оформляется второй, альтернативный союзной, российский центр власти. Как показала история, это двоецентрие делало невозможным осуществление тех решений, которые были разработаны и приняты в 1987 году – в первой половине 90-х годов. До августа 1991 года шла борьба против союзного руководства.

Итоговый вариант Союзного договора от 23 июня 1991 года можно оценивать по-разному, я присоединяюсь к тем исследователям, которые считают, что практически этот договор означал прекращение существования СССР как единого государства и привел, в лучшем случае, к конфронтации. Дело не в конкретных формулировках статей проекта, а в политической воле элит. Поэтому политический кризис августа 1991 года фактически поставил точку в существовании союзного государства как такового.

Второй этап – 1990 годы – этап революционных изменений, который характеризуют радикализм политики и высокий уровень хаотичности процессов при жесткой либеральной экспансии в идеологической и других сферах.

Третий этап начался в 2000 году и продолжается поныне, его можно назвать постреволюционным или периодом стабилизации.

Александр БАРСЕНКОВ, доктор исторических наук, профессор МГУ имени М.В.Ломоносова