Покушение на «Василия Теркина». Оказалось неудачным

Многое помнил старейшина российской печати Борис Исаакович Камир. Уроженец достославной одесской Молдаванки, мальчуганом неполных шести лет он видел царя Николая Второго, посетившего с семьей Южную Пальмиру – Одессу – в юбилейном для дома Романовых 1913 году. В «окаянные дни» братоубийственной гражданской бойни он стал свидетелем того, как пулеметная очередь с крыши цирка насмерть сразила директора гимназии господина Деревянского, вышедшего на Садовую в форменной педагогической шинели, напоминающей офицерскую.

Юноше Камиру посчастливилось дважды слушать выступления Маяковского – в Одессе и Севастополе, говорить с поэтом. Первый урок серьезного отношения к труду литератора начинающему журналисту симферопольской газеты «Красный Крым» Борису Камиру и всей редакционной комсомолии преподал Алексей Максимович Горький поучительным письмом из Тессели.

Камир с 1940 года почти полвека прослужил в легендарном московском Детгизе, редактировал произведения Гайдара, Маршака, Фадеева, Кассиля, Михалкова, Барто, Воскресенской, Эренбурга, Паустовского и многих-многих других замечательных мастеров слова. Лишь теперь мы узнаем, ценой каких редакторских усилий в приснопамятные годы пробивались к читателям творения, казалось бы, непреложно-классические, хрестоматийные.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации, награжденный орденом Дружбы народов, 9 медалями (в том числе «За оборону Москвы», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»), удостоенный почетных знаков ЦК ВЛКСМ, Советского комитета защиты мира, Союза журналистов, органов народного образования, Борис Исаакович Камир скончался в Москве 18 января 2004 года в возрасте 96 лет.

Вышло так, что домашний архив моего незабвенного старшего друга и земляка-черноморца был целиком передан мне. Все разложено по папкам, надписано и датировано с аккуратностью чрезвычайно пунктуального человека. Представляя вниманию читателей «УГ» фрагмент мемуарной рукописи Бориса Камира, хочу верить: исповедальная, во многом уникальная, эта книга еще найдет своего издателя, будет непременно прочитана – с волнением и благодарностью.

Александр ПАВЛОВ, член Московской городской организации Союза, писателей России

Передо мной маленькая книжка – «Василий Теркин. Книга про бойца». Внизу титульной страницы мелким шрифтом: «Действующая армия. Западный фронт. 1942 год». Непостижимо, невероятно! Суметь в разгар боев выпустить отдельным изданием только что рожденное сказание о войне и главном действующем лице – рядовом воине – подвиг.

Самуил Яковлевич Маршак со свойственной ему категоричностью сказал мне: детгизовская военная серия без «Василия Теркина» будет обездоленной. Новым творением своего друга он восхищен. Поэма Твардовского «вся, до самых глубин, лирична и широко, настежь открыта окружающему миру и всему, чем этот мир богат». Она «чиста, честна и потому очень близка восприятию школьника». Немедля следует дать «Теркина» ребятам, не самым малым, а тем, кто постарше, кто станет солдатом.

Совет-наказ!

Вскоре звонок Самуила Яковлевича: «Приходите завтра утром, у меня будет Твардовский, он на несколько дней приехал с фронта».

Еду к Маршаку, чтобы встретиться с автором и договориться об издании «Василия Теркина». На улице Чкалова, что вблизи Курского вокзала, захожу со двора в парадное, нажимаю кнопку у двери. Мне открывает Розалия Ивановна, домашняя помощница в семье Маршака, приглашает в кабинет. Александр Трифонович уже здесь, удобно расположился в глубоком кожаном кресле. Молодой, жизнерадостный, русая прядь спадает на лоб. Чувствует себя по-домашнему: «Я голоден, как черт, а он еще не оделся». Из другой комнаты доносится знакомый, чуть с хрипотцой, голос: «Розалия Ивановна, дайте им поесть». Александр Трифонович смеется, ждать ему неохота, он выскакивает из кабинета и мгновенно возвращается, толкая перед собой столик на колесиках с двумя стеклянными полочками, уставленный едой.

Наконец появляется Самуил Яковлевич и, как обычно, с укором выговаривает мне: «Вы всегда опаздываете, не щадите меня, старика», здоровается с Твардовским и просит его почитать поэму, ради которой мы собрались.

Александр Трифонович начинает читать, и представьте, какие взгляды бросает на меня Самуил Яковлевич, – преисполненные благодарности и любви к тому, с кем дружески связан, но я ловлю в них и упрек себе: «Вы понимаете, что сейчас слышите? А ведь медлите, до сих пор ничего не сделали!»

Было это как будто вчера, так живо встает передо мной эта сцена: Самуил Яковлевич за письменным столом, заваленным папиросными коробками, на которых он записывает стихотворные строчки; рядом в кресле Твардовский, ворот гимнастерки раскрыт, дыхание свободно:

На войне, в пыли походной,

В летний зной и в холода,

Лучше нет простой, природной –

Из колодца, из пруда,

Из трубы водопроводной,

Из копытного следа,

Из реки, какой угодно,

Из ручья, из-подо льда, –

Лучше нет воды холодной,

Лишь вода была б – вода…

Звучит «Василий Теркин» – ясный, простой, сердечный. Это было чтение без какой бы то ни было аффектации, без нарочитого подчеркивания техники стиха, его ритма, спокойное, естественное, когда чувствуешь себя соучастником задушевной беседы, которую ведет поэт со своим читателем. Я заслушался…

Позже, прочитав поэму «За далью – даль», я понял, что Твардовский сознательно добивался этого чувства единения с тем, для кого он писал: «Я твою живую руку как бы въявь держу в своей…» А нужно ли повторять, как важна подобная душевная близость для читателя-подростка, как освещает для него книгу именно «беседность» интонации? Да, «Василий Теркин» должен стать достоянием школьников. Александр Трифонович попросил Маршака взять редактирование на себя: «Ты лучше меня знаешь детского читателя». Мы стали готовить рукопись. А тем временем…

Над нами разверзлись хляби – не небесные, нет, – наркомпросовские, по чьему ведомству детское издательство тогда числилось. Правила строго требовали: каждое художественное произведение, вводимое в круг чтения учащихся, должно пройти контроль, своеобразную педагогическую цензуру. Обязанности эти исполнял затаившийся в наркоматских канцеляриях орган, пышно именуемый «Научно-методический совет». К нему и попала наша драгоценность.

Проходили дни, недели, месяцы, наступила зима. Маститые «методисты» молчали, что само собой настораживало. После настойчивых просьб они согласились объясниться. Из их пространных, лицемерных фраз о значимости вещи вышелушивался неблагоприятный вывод. Школьное издание не может быть осуществлено «без уточнения, исправления, усиления педагого-воспитательной направленности рукописи». Хитроумная фразеология скрывала откровенное покушение на поэму.

Слишком часты, мол, в ней мотивы смерти. Неправомерны рассуждения, сравнивающие, к примеру, праздник сабантуй с бомбежками. «Жив остался – не горюй: Это – малый сабантуй». Средний – «Тот проймет тебя поглубже, – Землю-матушку целуй». При главном сабантуе вражий танк – «Вдруг как сослепу задавит». Спрашивается, к чему пугать молодого читателя неизбежной гибелью на войне. Неприемлемы и строки о собственном артиллерийском снаряде, который не щадит своих, дабы расчистить путь пехоте: «Бить, ломать и жечь в окружку. Деревушка? – Деревушку». Или о генерале-начальнике: «Скольких он, у карты сидя, Словом, подписью своей, Перед тем в глаза не видя, Посылал на смерть людей». Стремясь стерилизовать текст, ревизоры советовали убрать признание Теркина, что у него есть «простая штука» – вошь; возражали против «непристойного» выражения: «справил малую нужду».

Суммируя упреки, доморощенные надзиратели высказали сомнение: да кто он, Теркин, в конце концов, советский или просто традиционный русский солдат?

В самом вопросе звучала неприязнь к герою.

Сегодня высказывания этих «охранителей» звучат и смехотворно, и бредово, а тогда их заключение преграждало путь нашему детгизовскому изданию.

Но, как говорится, нет худа без добра. За время пререканий произведение разрасталось, расширялось, приобрело завершенный вид. Спустя год-полтора поэма «Василий Теркин» с рисунками соратника Твардовского, сотрудника фронтовой газеты «Красноармейская правда» художника Ореста Верейского вышла полностью.