Поиск педагогики

Крик

(По мотивам одноименной картины Эдмунда Мунка)

Дворовая педагогика выродилась, а это значит, что российский учитель готов расписаться в собственном педагогическом бессилии

Журналисты любят задавать разные вопросы. Часто слишком глобальные, чтобы получить определенный ответ. Например: “Какой учитель сегодня нужен нашим детям?” Лет десять тому можно было бы напеть что-нибудь про педагогический оптимизм. Это словосочетание очень нравилось всем новаторам: педагогический оптимизм и вера в душевные силы ребенка. Получилось бы красиво, многозначительно и обтекаемо.

Но времена меняются, и, отработав в школе семнадцать лет, начинаешь понимать, что главное достоинство “опыта” – педагогический реализм. И вопрос становится предельно конкретным: “Такой учитель, как ты, нужен детям? Для чего и почему? И, что существенно, понимаешь ли ты границы своих возможностей?”

Практика учит конформизму. (Или гибкости? Или дипломатичности?) Ты думаешь, что учишь? Да ты сам учишься. Учишься иметь дело не с тем, с чем хотелось бы, а с тем, что есть на самом деле. Можешь быть пацифистом, но дети хотят играть в войну. Тебе не нравятся игрушечные монстры, но дети набивают ими карманы и превращают их в персонажей своих историй. Ты желаешь видеть девочек нежными, изящными существами, а они мечтают овладеть приемами каратэ.

Выбор простой: либо отстаивай свои железобетонные идеологемы правильного воспитания – и тогда рискуешь оказаться за рамками детской жизни: она будет протекать помимо тебя, игнорируя тебя. Либо приспосабливайся, если хочешь иметь отношение к тому, что для детей существенно: воспитывай пацифизм (или что-то отдаленно на него похожее) внутри военных игр, редактируй сказки про роботов (напрягай воображение: может, они похожи на чудовище из сказки “Аленький цветочек”. Под шкурой что-нибудь человеческое) и устраивай так, чтобы занятия по самообороне перемежались с уроками старинных бальных танцев.

При этом не сильно надейся, что достигнешь сколько-нибудь значительного результата. Собственно, о каком результате идет речь? О строительстве светлого будущего? О коренной перестройке нравов? Не стоит заноситься слишком высоко и преувеличивать свои возможности. Если не считать итогов контрольных работ, последствия твоего взаимодействия с детьми скрыты от глаз. Так что живешь сегодняшним днем, работаешь “здесь и теперь”. Может, это и есть “педагогический оптимизм”? Иной раз кажется, что он мало отличается от “педагогического цинизма”. Но речь не об этом.

Потому что, несмотря ни на что, ты все-таки работаешь. И даже с удовольствием. Есть дети, которые могут у тебя чему-нибудь научиться (а ты можешь их научить), которые в тебе нуждаются (а ты – в них), есть даже дети, которым с тобой хорошо (а тебе – с ними). То есть вроде бы такой учитель, как ты (в данном случае, как я), сегодня нужен.

Случается даже иногда, что тебя посетит вдохновение – чудесная вещь! Прочитал какие-нибудь умные слова и чувствуешь: есть зачем жить дальше. Например, попадается интересная книжка “Философия для детей”. Система американского психолога Липмана. Он предлагает с детьми разговаривать, беседовать на разные темы. И, глядишь, школьный класс в результате продуманных действий педагога становится “сообществом исследователей”. А это ни больше ни меньше как “главная ячейка общества по обучению разумности и демократии”! Разумность! “Философствование как деятельность”! Волей-неволей подпадаешь под влияние оптимизма. Ну как тут не запеть?

Вот идешь и поешь. Из школы домой. По улице. А тут – поворот. Узенькая тропинка между хрущевками и детским садом. И среди покореженных металлических конструкций, поломанных качелей и развалившихся песочниц на лавочке с орнаментом матерных слов в записанной и закаканной беседке сидят… ОНИ.

А профессионализм-то – он временами похож на хроническое заболевание. Невозможно, увидев ребенка, не прикинуть: сколько ему лет? В каком классе ему по возрасту быть и смог бы ты его учить?

Вот этих, например? Которые сидят друг на друге, тут же кого-то “тренируют” на болевыносливость, плюются и гогочут так, что прохожие шарахаются. Кто-то из них – уже отец. Вон та-то – с колясочкой… На вид лет пятнадцать…

Так и представляешь себе, как входишь в класс и говоришь: “Ребята! Сегодня мы все – участники ДИАЛОГА. Мы обсудим с вами проблему: что, на ваш взгляд, справедливо, а что – нет”. “Этико-правовые принципы в виде художественно оформленных сюжетов”…

Бог мой! Да они плевать хотели на все эти сюжеты. Последний “художественно оформленный сюжет” – “крутое видеомочилово” с элементами порнографии. Они не то что обсуждать что-либо не могут, но и двух слов не в состоянии связать без добавления “экспрессивной лексики”…

И я готова расписаться в собственном педагогическом бессилии: я не знаю, как с ними можно, о чем и даже зачем. Не знаю и не умею. Да я боюсь их, наконец! Я работаю с “нормальными” детьми. По принципу “семья и школа должны быть вместе”. У меня ролевые игры и балы, мифология и партнерские отношения. Все мои проблемы и проблемы моих детей решаются в рамках “социальной нормы”.

У нас вообще-то давно отучились говорить на тему сословной педагогики. В массе своей все были равны.

Но тут как-то слишком ясно становится, что, даже принимая все жесткие условия педагогической игры, ты не полностью отдаешь себе отчет в ограниченности своих профессиональных возможностей. В том, что твои выстраданные и выверенные методы, твои отточенные приемы, вся твоя философичность, диалогичность, коррекционность и терапевтичность адресованы исключительно данному, конкретному “контингенту” детей, принадлежащих определенному социальному слою.

Вот две школы в соседних дворах. Одна – с чугунной оградой и с чуть ли не золотом выложенным крыльцом. “Спец”. Там – родители, обивающие пороги, готовые заплатить любые деньги, пристроить гараж, стадион, аэродром, лишь бы их ребенка взяли. Почему?

Ведь так понятно: ребенку будет трудно, уровень его интеллектуальных возможностей не такой, чтобы взять “спец”нагрузку. Родителя убеждают: “Рискуете здоровьем, психологическим срывом, комплексом неполноценности!” Но он отводит глаза и просит, просит… Потому что, если не “спец”, тогда его ребенку придется идти туда, на соседнюю горку… И там уж точно ни о каком психологическом комфорте говорить не придется. У него ведь трогательный, домашний ребенок. А ему придется столкнуться с матом, драками… Да мало ли с чем еще? Единый образовательный стандарт, говорите? При чем тут стандарт? Мы ведь знаем, что “воспитывает все”: люди, вещи… Но люди – прежде всего. Одноклассники, имеется в виду. Так вот там – “другой контингент”. Конечно, не все. Процентов сорок. Пусть даже тридцать. Но что такое тридцать процентов “другого контингента” в классе? Этого более чем достаточно, чтобы заставить школу жить по волчьим законам. Если бы, кроме “спец”, были бы школы для “домашних” детей, никто бы не навязывался. Не хочет этот родитель для своего ребеночка никакой такой “школы жизни”. Совсем необязательно пройти через унижение и неприятие, чтобы обладать достойным жизненным опытом. Каждый хочет быть среди “своих”.

Вот я и есть учитель для таких “домашних” детей. Можно было бы даже еще больше сузить: для детей, в жизни которых очень значимо воображение, для детей “фантазийных”. Не для рационалистов. Нужна я им? Безусловно. Потому что я понимаю (или мне кажется, что понимаю), что для них было бы хорошо, что их трогает, от чего они могут страдать и чем увлекаться. Если бы была возможность, я бы подбирала детей в класс “под себя”. Не с точки зрения их предполагаемой успешности в учебе, а с точки зрения плодотворности контакта. Каждому хочется взаимопонимания. Износ у учителя очень большой. Невозможно превращать работу в непрерывный стресс, в непрерывное преодоление… Чтобы танцевать, надо в качестве необходимого условия иметь ноги. И к этому – чувство ритма, некоторую музыкальность и сознание того, что в твоей среде так принято.

Чтобы вступать в диалог, нужно уже многое иметь внутри… Кто сказал, что это отправная точка педагогического процесса? Да ведь это итог! Результат по крайней мере трех поколений родителей и учителей, когда ребенок может слушать и хочет высказываться…

Конечно, понятие диалога широкое. Бывает бессловесный диалог… Но когда мы говорим об обучении, мы имеем в виду в первую очередь обмен мнениями. Так ведь мнение нужно иметь!

Я ясно представляю себе картину: вся эта публика из беседки перемещается в класс на урок литературы. Им по программе положена “Война и мир”. В соответствии с госстандартом. Любой замечательный учитель литературы, не раз срывавший лавры победителя на конкурсах разного уровня, сломается в момент. Именно потому, что в голове у него нетленная мысль о диалоге. Неужели Андрей Болконский – утонченный дворянин с мыслями о Наполеоне – хоть как-то может быть интересен ЭТИМ детям? Хотя начать надо было бы с того, что они никогда не откроют эту “Войну и мир”. По одной простой причине: у них очень плохая техника чтения.

Но ведь кто-то там, на горке, работает. И реализует этот злосчастный госстандарт. Какая-нибудь Марья Ивановна, которая не ходит на конкурсы, потому что ее методы никого не могут заинтересовать. Это не зрелищно, не развивающе. Это совсем неинтересно – смотреть учителя в классе, который в нем не заинтересован, который в лучшем (В ЛУЧШЕМ!) случае отвечает на его вопли покорным молчанием: “Злобин! Ты хоть первый билет знаешь?” – “Мммм…” – “Садись, готовься…”

Может, тут есть ошибка начальников?

Все-таки начальник в сфере образования, каким бы он ни был, привык думать, что мыслительный процесс – это ценность: “Мыслю – значит существую!” Может, им не “Войну и мир” надо? Читать-разбирать бы с ними какие-нибудь детективы. Это хоть по тематике ближе. Хоть как-то задевало бы… Но это уже из области конкретных решений. Мой опыт на это права не дает.

С ребенком “за рамками” я по-настоящему столкнулась только однажды: на заре педагогической деятельности. Это был бритоголовый третьеклассник, периодически сбегавший из дома и ночевавший на вокзале. В школу его с той же периодичностью водворял дежурный детской комнаты милиции. Учителя панически боялись присутствия в классе этого ученичка с глубоко посаженными глазами и слабой, какой-то скабрезной улыбкой на устах: ему бы очень пошла финка! На строгие призывы завуча: “Мы должны учить всех! Найдите подход!” – они лишь слабо взмахивали руками. Судьба этого мальчишки решалась не в школе. Пионерское движение и сборы макулатуры его не волновали. С ним все было ясно. Надо было только перетерпеть, пока он подрастет, закончит начальную школу и перестанет быть свидетельством ограниченных возможностей педколлектива. Его судьба – колония. Годом раньше, годом позже. Его врастание в преступный мир было бы не случайным, а закономерным, как смена времен года…

Или я – мы все – просто не умеем? Это ведь честная позиция – сказать: “Я этого не умею”.

Моя тетя работала библиотекарем в ПТУ. Ей предложили, а она согласилась читать там эстетику. Поколение шестидесятых. Какие-то прекрасные и безумные идеи просвещения. Мы, родственники, потом выслушивали восхищенные рассказы очевидцев: “Вот входит Ася в класс. А там шесть жлобов на последних партах в карты играют. Прямо в открытую, без стеснения. (Это на уроке по эстетике!). Она – к ним. Протягивает руку: “Мне! Сейчас же!” И один из этих-то – ее так по руке шлеп: не лезь, мол, не твое дело. А она вскипела и при всех – его по морде! Вырвала карты и выкинула в окно… Теперь она с ними “Маскарад” ставит…”

Спектакль сыграли. И, говорят, замечательно. Но в антракте украли магнитофон – реликвию училища, выданную под личную тетину ответственность… Как-то она с ними разбиралась. Они ее уважали. И все же не выдержала, бросила через два года: “Не думаю, чтобы это кому-нибудь было нужно!”. Это, конечно, отклонение от темы: личная драма. Мало ли у кого что не состоялось в жизни? Всяк сверчок знай свой шесток. Разным детям нужны разные педагоги. Но КТО же все-таки должен работать “на горке”, или в ПТУ, или где-то в интернате? Там, где процент “другого контингента” угрожающе высок?

Российские психологи ввели (или привили) новый термин: “дети с девиантным поведением”. Попросту говоря, это те, кто учиться не учится, но пьет из учителей кровь, бьет одноклассников на переменах, вымогает у них деньги и понемногу ворует. Не так, чтобы сразу сесть, а по мелочам.

Ни диалог, ни развивающее обучение им не помогут. Все-таки воспитание – фундамент любого обучения. Внутри него формируются ценности и мотивы, заставляющие желать учиться.

Не вспомнить Макаренко тут невозможно. Двадцать лет назад его тень осеняла благие намерения дворовых педагогов. Семидесятые годы – расцвет дворовой педагогики. Хотя в дворовые клубы, как теперь понятно, ходили не столько “девиантные дети”, сколько замечательно умные троечники. В школе они просто засыхали на корню. А в клубах била ключом живая жизнь, противостоящая идеологизированной официальной педагогике. Большая часть из клубников впоследствии с успехом закончила вузы. Было и несколько благородных двоечников, “подъездных обитателей”. Возможно, кто-то из них сумел вырулить благодаря дворовым педагогам…

В наше время дворовая педагогика выродилась. Сошла на нет по разным причинам. Одна из них, самая простая, лежащая на поверхности, – это отсутствие помещений и ставок. Помещения теперь на вес золота. А золото – не у педагогов.

Другая, возможно, более серьезная, – это некоторые существенные изменения в среде подростков. Раньше казалось: все от безделья, от отсутствия интересов в жизни. Стоит поискать, дать им делать стоящее “дело”, и они преобразятся, встанут на путь истинный.

В наше время полутона исчезают: неблагополучный подросток оказывается не на распутье. Он сразу попадает в криминальную среду. Он не одинок: за его спиной маячит тень вполне организованных взрослых.

Теперь речь идет не о создании чего-то, что противостояло бы школе. Теперь речь идет о специально подготовленных учителях, воспитателях, которые внутри школы могли бы работать с девиантными детьми.

Где-то их должны специально выучивать. На каком-нибудь элитарном факультете, со специальным набором предметов, от каратэ и кузнечного дела до криминальной психологии и наркологии.

Невозможно оставлять все это на плечах Марьи Ивановны. По отношению к ней это безжалостно, по отношению к обществу – бесперспективно.

Марина АРОМШТАМ