Погибель “научных дидактов”

Со времен Коменского все знают, что организационным каркасом ОБУЧЕНИЯ служат школьные классы. Если их убрать, обучение тут же рухнет. Развалится как под ударом спитакского землетрясения. У воспитания каркас ДРУГОЙ. И если его нет, то НЕТ и воспитания. Этот каркас Макаренко освободил от строительных лесов весной 1923 года. Сообразно с логикой “СОБСТВЕННО ВОСПИТАНИЯ”, основанного на ПОВЕДЕНЧЕСКОМ ТРЕНИНГЕ (Локк и Ушинский), колония разделилась на десять ОТРЯДОВ (отряд свинарей, отряд кузнецов, отряд сапожников, отряд конюхов и т.д.), которые сняли со “школьной работы”, т.е. с учения, всю “воспитательную нагрузку” и занялись “СОБСТВЕННО ВОСПИТАНИЕМ”.

“СОБСТВЕННО ВОСПИТАНИЕ” заработало сразу. В первое время командиров отряда назначал сам заведующий. Но вскоре сам собою образовался СОВЕТ КОМАНДИРОВ, т.е. ПРАВИТЕЛЬСТВО колонии, без консультаций с которым, Антон Семенович не принимал ни одного решения. Отбор кандидатов на командирскую должность, их обсуждение и утверждение перешли в руки колонийского правительства. Принцип кооптации и строгий отбор обеспечили, с одной стороны, постоянный приток в “кабинет министров” свежей крови, а с другой – исключили возможность перерывов в его работе. Совет командиров функционировал без простоев и компетентно руководил всей жизнью колонии. Должность командира можно было занимать не больше шести месяцев. Это ли не верх САМОУПРАВЛЕНИЯ и ДЕМОКРАТИИ?
Чтобы исключить главный недостаток взрослого правительства, “парламент колонии”, т.е. ее ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ, установил правило: командиры и совет командиров не имеют никаких привилегий, “ничего не получают дополнительно”, не освобождаются ни от каких текущих работ.
В том же году, спустя пару месяцев, ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ (!) каркас колонии мощно укрепился СВОДНЫМИ ОТРЯДАМИ. Это были временные трудовые объединения, которые под руководством агронома колонии выполняли всевозможные задания на семидесяти десятинах колонийских сельско-хозяйственных угодий. Сводные отряды в виду краткосрочности (1-2 недели) их существования создавались в большом количестве. Столько же требовалось и временных командиров. Изумительный по красоте и силе воздействия ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ прием: командиром сводного отряда мог назначаться каждый, кто мало-мальски способен руководить, но только не командир постоянного отряда, опытный и умелый вожак. Почему? Сейчас убедитесь, что я не перебрал, утверждая, что Макаренко был не только педагогическим классиком, но и гениальным социальным конструктором.
Из “Педагогической поэмы”: “Командир постоянного отряда отправился на работу простым рядовым участником сводного отряда и во время работы подчинялся временному комсводотряда, часто члену СВОЕГО же постоянного отряда. Это создавало очень сложную цепь ЗАВИСИМОСТЕЙ в колонии, и в этой цепи уже не мог выделиться и стать НАД коллективом отдельный колонист”. Какое простое, доступное и НЕОДОЛИМОЕ препятствие для “культа личности”, для “партийно-бюрократической номенклатуры”! Какая защита от “глотов” и “дедов”! Сколько свободы и воздуха для “маленького человека”!
Из “Педагогической поэмы”: “Это усложнение (сводные отряды. – В.К.), собственно говоря, было самым важным изобретением нашего коллектива за все тринадцать лет нашей истории (включая начало истории коммуны имени Ф.Э. Дзержинского. – В.К.). Только оно позволило слиться нашим отрядам в НАСТОЯЩИЙ, крепкий и единый коллектив, в котором была рабочая и организаторская ДЕМОКРАТИЯ общего собрания, приказ и подчинение товарища товарищу, но в котором не образовалось КОМАНДНОЙ КАСТЫ”.
Сколько горячих речей (“воспитывающее обучение”! – В.К.) произнес Макаренко, убеждая своих питомцев, что в колонии они не залетные птицы (перезимовал и полетел дальше на подножке первого поезда), а хозяева, строители собственного будущего и будущего страны. Как от стенки горох. “Хозяева” лишь криво ухмылялись и продолжали свое: воровали, устраивали разборки, измывались над младшими и слабыми, а по ночам выходили с обрезами на Харьковский шлях и занимались настоящим разбоем. Но вот заработало “СОБСТВЕННО ВОСПИТАНИЕ”. Включились “повторная практика” Локка, “поведенческий тренинг” Ушинского, “гимнастический зал” для выработки социально ценных ПРИВЫЧЕК Макаренко и стрелка барометра с перегретым словесным паром поползла к нулевой отметке, а последняя глава первой части “Педагогической поэмы” получила шикарное название – “Начало фанфарного марша”.
Однако музыка этого марша играла недолго. Убедившись, что заставить Макаренко отказаться от “командирской педагогики” ему не под силу, украинский наркомпрос, точно, как и “В НАШЕ ВРЕМЯ”, потребовал от “мятежника” уйти из колонии. Антону Семеновичу удалось выговорить только одну уступку – разрешить ему принять своего шефа Горького не в Харьковском ресторане, а “дома”, т.е. в колонии, которая из Полтавы переехала в Куряж.
В конце 1928 года противники “командирской педагогики” наконец-то дожали возмутителя “олимпийского” спокойствия. Еще в июле, зная о том, что его ждет, Макаренко направил письмо заведующему Главным управлением социального воспитания НКП Украины. В нем он в который раз коротко изложил свою концепцию, но на этот раз выставил ультиматум: “Все перечисленное составляет предмет моей педагогической веры. Я уверен, что в колонии имени Горького осуществлен НАСТОЯЩИЙ советский соцвос. Не имею никаких оснований усомниться хотя бы в ОДНОЙ детали, не рискуя делом.
Все это заставляет меня просить Вас привести в исполнение Ваше решение снять меня с работы. Я понимаю, что в дальнейшем будет поставлен вопрос о снятии меня и в коммуне Дзержинского (уже год Антон Семенович заведовал ею по совместительству. – В.К.), находящейся в таком же цветущем состоянии, как и колония Горького. Все же я предпочитаю скорее остаться без работы, чем отказаться от организационных находок, имеющих, по моему мнению, важное значение для советского воспитания”.
Возможно, что при такой постановке вопроса Наркомпрос пошел бы и на попятный (образцово-показательный Куряж и лучший заведующий), но у него на столе лежала бумага из Москвы. Центральное бюро коммунистического движения объявляло систему Макаренко “идеологически вредной” – точь в точь, как в случае с генетикой – и потому подлежащей разрушению: “Систему тов. Макаренко сразу не ломать, а постепенно”. 3 сентября 1928 года Антон Семенович получил уведомление: “уволен по собственному желанию”.
Измотанный многолетней борьбой с “превосходящими силами”, Антон Семенович с горечью пишет: “Педагогические писаки, так осудившие и наши отряды, и нашу военную игру (“наигравшись”, питомцы Макаренко гордились настоящей военной службой ничуть не меньше, чем столбовые российские дворяне. – В.К.), просто НЕ СПОСОБНЫ были понять, в чем дело”. И вот тут я дерзко позволю себе не согласиться. “Писаки”, особенно московские, во всем отлично разобрались. Они разглядели, что своей демократией, – регулярная сменяемость командиров, невозможность образования “командной касты”, “парламент” (Общее собрание), неограниченная свобода слова вплоть до критики заведующего, – Макаренко замахнулся на ГОРАЗДО БОЛЬШЕЕ, чем маразматическая педагогика украинского наркомпроса. Этим ГОРАЗДО БОЛЬШИМ была сталинская КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ, которая уже заявила о себе отменой Ленинской НЭП и началом смертоубийственной коллективизации. Вот где была зарыта собака!
Чрезвычайно существенная деталь. В середине 1925 года до Макаренко дошел благостный слух: в Запорожье, на острове Хортица, Наркомпрос задумал открыть большую детскую колонию, планируя, что организационным ядром ее станет блестяще отлаженный коллектив горьковцев, что заведовать ею будет Антон Семенович. Слух был не случайным. Ленинский разворот от политики “военного коммунизма” в сторону рыночной экономики при руководящей роли советской власти, которую возглавлял сам Ленин, будучи Председателем Совнаркома, а не генсеком партии. А поскольку Макаренко с самого начала взял курс именно на эту политику и УЖЕ добился потрясающих успехов, то Наркомпрос просто не мог “не поступиться принципами” и не предложить своему лютому оппоненту возглавить эту инициативу, чтобы было чем отчитаться не только перед Киевом, но и перед Москвой.
“Процесс пошел” сразу. Антон Семенович и несколько колонистов немедленно отправились в Запорожье, провели всестороннее обследование и вернулись с твердым решением: переезжать и как можно скорее. Через пару месяцев был готов и детальный план переезда, в котором предусматривалось, что на новом месте колония имени Горького станет мощным мясо-молочным и птицеводческим хозяйством с правом экспорта своей продукции (мясо, масло, куриные яйца) в зарубежные страны, прежде всего почему-то в Англию). Наркомпрос утвердил смету расходов, благословил Макаренко на новый капиталистический подвиг, договорился с железной дорогой о нужном количестве вагонов. И вдруг все рухнуло. Наверху сослались на то, что банк отказал в кредите и вместо Запорожья, которое горьковцы считали уже своим, Полтавская колония “загремела” в Куряж.
Конечно, причина была не в кредите. Окрыленный победой на XIII съезде партии, Сталин тут же начал демонтировать НЭП. Сначала спускал на тормозах, а вскоре бесцеремонно сорвал стоп-кран и объявил, что НЭП, которую Ленин вводил “всерьез и надолго”, исчерпала себя, что на смену ей полным ходом идут коллективизация и индустриализация.
Но тогда, в середине 20-х еще жива была “старая гвардия”, которая хотя и пренебрегла политическим завещанием своего покойного лидера, но была еще в состоянии удерживать генсека на коротком поводке. Если бы эти “гвардейцы” знали, что Сталин их переиграет как сопливых младенцев: натравит друг на друга и вырежет, как баранов, на кавказский шашлык. Но они, избалованные “дворянской порядочностью” Ленина, простившего даже Каменева и Зиновьева, которые предупредили Временное правительство о восстании большевиков в Петрограде, не могли представить, с человеком какого масштаба они имеют дело. Не расслышал первого сталинского звонка и Антон Семенович.
Чересчур идейные украинские чекисты-ленинцы, возглавляемые рафинированным интеллигентом Всеволодом Аполлоновичем Болицким (1892-1937), тоже не расслышали. Поэтому они тут же предоставили наркомпросовскому изгою шикарное убежище в только что построенной, но пока пустовавшей коммуне имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, чем Макаренко сразу и воспользовался, прихватив из Куряжа (“для развода”!) пятьдесят колонистов и десять колонисток.
В коммуне тоже стояли “пустые коробки”, но совсем не такие, как в колонии имени Горького – все с иголочки: роскошный главный корпус с двумя башнями на фасаде (отсюда и “Флаги на башнях”), парадная лестница, ведущая на второй этаж, зеркальный паркет, душевые кабины, просторные светлые спальни, новенькая мебель и даже цветники на английский манер вдоль широкой дорожки, ведущей к главному входу (и это называют “другими условиями”!) Для учения и сна было все. Но для труда, который является первой составной “собственно воспитания”, было “голое место”.
В колонии Макаренко повезло с классным агрономом Шере (прототип – Николай Эдуардович Фере, украинский немец), а в коммуне ему подфартило на Соломона Борисовича Когана, одного из последних мастодонтов НЭП. Добродушный и даже сентиментальный в общении, он становился неузнаваемым, когда начинал работать. В Америке он не был, но главный его принцип был явно заокеанского происхождения: “Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у кого бы занять?”.
После недолгих колебаний Антон Семенович согласился на “сделку с дьяволом” и – какое идейное святотатство! – живой памятник великому чекисту сделался “крышей” для капитализма! На коммунарский счет в банке словно с неба посыпались тысячные кредиты … под ничего: Соломон Борисович очень хорошо изучил уязвимые места плановой экономики и быстро нашел в них зияющие дыры для частного предпринимательства. 7 января 1932 года коммунарский завод выпустил первую партию электросверлилок (по австрийской лицензии), а 28 декабря того же года – первую партию фотоаппаратов “ФЭД” (по германской лицензии).
Коммуна, как когда-то колония, обзавелась собственным хозяйством, но на сей раз не сельским, а промышленным. Коммунары работали по 4 часа в день. Их труд приносил государству 5 млн. рублей чистой прибыли, а самой коммуне обеспечил самоокупаемость и полную независимость от бюджета. Казалось бы, что в этих условиях ПРОИЗВОДСТВЕННОМУ ПРИНЦИПУ в организации ОТРЯДОВ, какие были в колонии, открылся карт-бланш. Но что же мы читаем? “В коммуне имени Ф.Э. Дзержинского ПЕРВИЧНЫЕ КОЛЛЕКТИВЫ организованы по ПРИНЦИПУ объединения РАЗНЫХ ВОЗРАСТОВ (т.е. независимо от логики производства. – В.К.).
Такая организация дает больший воспитательный эффект – она создает более тесное взаимодействие возрастов и является ЕСТЕСТВЕННЫМ (т.е. ПРИРОДОСООБРАЗНЫМ. – В.К.) условием постоянного накопления опыта и передачи опыта старших поколений, младшие получают разнообразные сведения, усваивают ПРИВЫЧКИ ПОВЕДЕНИЯ, рабочую ухватку, приучаются УВАЖАТЬ СТАРШИХ и их авторитет. У старших ЗАБОТА о младших и ОТВЕТСТВЕННОСТЬ за них воспитывает качества, необходимые советскому гражданину: ВНИМАНИЕ К ЧЕЛОВЕКУ, ВЕЛИКОДУШИЕ и ТРЕБОВАТЕЛЬНОСТЬ, наконец, качества будущего СЕМЬЯНИНА и многие другие”. Очевидный и категорический отказ от производственного принципа!
Разумное объяснение напрашивается само собой: дело не в лошадях и свиньях, не в сверлилках и ФЭДах, а в чем-то другом. В чем же? А в том, о чем Макаренко говорил всегда: труд, даже производительный, т.е. с нормальной зарплатой, возможность приобрести квалификацию по способностям, с азартом стремления к безупречному качеству и высокой производительности, проявляет себя как фактор “СОБСТВЕННО ВОСПИТАНИЯ”, ТОЛЬКО и ОДНОВРЕМЕННО с организацией КОЛЛЕКТИВА, который Макаренко конструировал как модель наиболее ПРИРОДОСООБРАЗНОГО “большого” СОЦИУМА. Попробуем и мы разобраться в этой модели.