Поэзия как противоядие

«Я дышу. Может быть, этот воздух отравлен? Но это единственный воздух, которым мне дано дышать» – так, с риторического вопроса, начинается изданная в Париже тиражом 200 экземпляров в 1938 году скандальная «поэма» Георгия Иванова «Распад атома». Воздух отравлен, и очистки его не предвидится: он становится год от года все смертоноснее не в переносном, а в самом буквальном смысле, и пережитая в 2020 году всемирная пандемия (по-видимому, далеко не последняя) – лишнее тому подтверждение. Следовательно, если говорить о поэзии, она в такой ситуации важна лишь постольку, поскольку выполняет функцию защитной маски, предохраняющей от заразы, давая возможность дышать. Противоядия, каким и называет ее Иванов в своих беллетризированных мемуарах «Петербургские зимы»: противоядия «против безбожия, диамата, рабства тела, растления душ».

Диалектический материализм, обязательный для изучения в СССР как единственное верное и потому всесильное учение, сдан в утиль, что нисколько не меняет, по сути, общей картины. На смену коммунистическому рабству тел и растлению душ пришло другое рабство, другое растление, основанное на том же материализме, но уже не диалектическом, а практическом. Поменялись лишь технологии этого самого рабства и растления, став более изощренными и тотальными. Соответственно, если мы не считаем рабство и растление нормой, должно обновляться, чтобы быть действенным, и противоядие. Наглядным примером его изготовления и является творчество первого поэта эмиграции или последнего петербургского поэта, как титуловал себя сам Георгий Иванов.

Потомственный дворянин, он родился в имении Пуке-Барще Сядской волости Тельшевского уезда Ковенской губернии 29 октября (10 ноября) 1894 года в семье отставного подполковника Владимира Ивановича Иванова и баронессы Веры Михайловны Бренштейн, происходившей согласно воспоминаниям Ирины Одоевцевой, жены поэта, из «голландской древней родословной семьи, насчитывавшей среди своих предков крестоносцев». В 1905 году был зачислен в Ярославский кадетский корпус, через 2 года – во 2‑й кадетский корпус в Петербурге, но предпочел военной карьере литературную и с 1912 года, начав печататься, приобрел некоторую известность в столичных литературных кругах. В 1914‑м занял в редакции «Аполлона» место ушедшего добровольцем на войну Николая Гумилева. После его расстрела в 1921‑м возглавил акмеистский «Цех поэтов», в 1922‑м эмигрировал. Берлин, Рига, наконец, Париж, где в 1931‑м выходит книга стихов «Розы», которой Иванов и обязан своими лаврами первого поэта эмиграции, пришедшего на смену Ходасевичу.

Война, а затем полунищенское существование, пансионат для апатридов (лиц, не имеющих ни гражданства, ни собственного жилья) в Йере на юге Франции и смерть (судя по симптомам, от лейкемии) 26 августа 1958 года. Смерть и возвращение в Россию – стихами, самое известное из которых вот этот ответ эмигранта на поэму Маяковского «Хорошо!»: «Хорошо, что нет Царя, // Хорошо, что нет России, // Хорошо, что Бога нет. // Только желтая заря, // Только звезды ледяные, // Только миллионы лет. // Хорошо, что никого, // Хорошо, что ничего. // Так черно и так мертво, // Что чернее быть не может // И мертвее не бывать. // Что никто нам не поможет // И не надо помогать».

Строки эти дали повод для разговоров о «ледяном нигилизме» Иванова и тогда, и после, вплоть до самого недавнего времени. На самом деле все гораздо сложнее, о чем также не раз писалось более вдумчивыми читателями и о чем говорят хотя бы приведенные выше слова о поэзии как противоядии.

В чем его сущность? «Противоядие, – читаем в словаре, – лекарственное средство, пригодное для лечения отравления каким-либо ядом за счет специфического взаимодействия с ним или антагонистического действия на поражаемые ядом субстраты организма».

Самый тяжкий из смертных грехов согласно христианству – отчаяние. Именно оно приводит к самоубийству, которым и кончает герой «Распада атома». Но и без суицида отчаяние – «болезнь к смерти», сама смерть – смерть души. Но как не отчаяться, когда ни царя, ни России, ни Бога – никого и ничего? Когда все, чем жил, включая искусство, вдруг оказывается иллюзией? Все твои прежние представления, худо-бедно примирявшие с действительностью, этим вездесущим и преследующим тебя, как страх, «мировым уродством», рассыпались в прах; никакой опоры, ничего, что могло бы придать твоему существованию хоть какой-то смысл. Смысл? «Жиденькое противоядие смысла, удивительно быстро перестающее действовать, и за ним глухонемая пустота одиночества».

Итак, смысл как противоядие не работает. Не попробовать ли изготовить его из бессмыслицы, претворив ее, как и само отчаяние, в поэзию? Но совсем не потому, что она-де, как и красота, есть вещь более высокого порядка, чем так называемая жизнь, как верили романтики, а вслед за ними символисты, а просто потому, что в твоем случае распадающийся атом – это единственный способ если не остановить, то приостановить этот распад.

Поэзия для Иванова стала в эмиграции чем-то вроде хлороформа: «О нет, не обращаюсь к миру я // И вашего не жду признания. // Я попросту хлороформирую // Поэзией свое сознание». Это своего рода игра: «отчаянье я превратил в игру». И в результате с ним произошла удивительная метаморфоза: оно обернулось отчим домом. И в стихотворении об этом Иванов говорит уже не от собственного лица, а от лица всех лишенных Родины русских скитальцев: «За столько лет такого маянья // По городам чужой земли // Есть от чего прийти в отчаянье, // И мы в отчаянье пришли. // – В отчаянье, в приют последний, // Как будто мы пришли зимой // С вечерни в церковке соседней, // По снегу русскому, домой».

Отчаяние претворяется в свою противоположность – смирение, становясь, таким образом, из самого тяжкого греха наивысшей добродетелью, а тем самым и спасением. В сущности, опыт Георгия Иванова – опыт обретения веры от противного: через отрицание. Апофатическое богословие в своем роде. Бог есть, есть и Россия, жив, разумеется, и царь-мученик. Ничто никуда не делось, просто переместилось из временного в вечное. И вот это-то вечное (Иванов говорит о нем как о сиянии) просвечивает через все временное, включая отчаяние.

28 августа – 65 лет со дня ухода Георгия Иванова из жизни.