Подружить Психею и Музу

Причины для того, чтобы взяться за воспоминания, бывают разными. Иногда это стремление развеять скопившиеся мифы, иногда – аутотерапевтическое желание выговориться. Иногда и то и другое. Но часто есть более глубинные задачи метафизического свойства. И кажется, что их не может не быть, когда за дело берется личность крупного масштаба. За разъяснениями мы обратились к поэту, прозаику, профессору Литературного института имени А.М.Горького Олесе НИКОЛАЕВОЙ, чья книга «Тайны и ключики на шее» недавно вышла в издательстве «Рутения». Но попутно узнали и о секретах обучения поэзии, о явлении «гениального семинара» и о художественном промысле как главном сюжете.

– Олеся Александровна, что двигало вами, когда вы взялись за сборник воспоминаний? И, кстати, задумывалась ли эта книга изначально как цельная или она сложилась из мемуаров, писавшихся от случая к случаю?

– Эта книга о любви и о прекрасности жизни: самая большая драгоценность – это люди, с которыми я дружила или просто была знакома и которых полюбила. Изначально у меня не было такого замысла – написать целую книгу, я писала о семинаре в Литинституте, в котором училась и который вел Евгений Винокуров. Я когда-то рассказала об этом Фазилю Искандеру, который очень смеялся и даже хохотал, слушая меня, а потом сказал: «Ты великолепная рассказчица, тебе надо писать прозу! И я уверен – будешь писать!»

Меня это тогда очень удивило, потому что я совсем не собиралась писать прозу, и Фазилю Абдуловичу нравились мои стихи (он даже писал врезку к моей публикации в «Огоньке»). Но потом слова эти сбылись самым невероятным образом, когда я за месяц написала роман «Инвалид детства», который просто заставил меня написать его, преследовал, как наваждение, вменял это мне в обязанность.

После этого я и воспроизвела на бумаге мой устный рассказ про «гениальный семинар».

Потом я писала небольшой мемуар о семинаре Бориса Слуцкого, на который я ходила еще до института, в 16-17 лет.

Так что книга складывалась спонтанно, и если посмотреть, за какой срок она была написана, получится почти лет 30. Но, я уверена, у нее будет продолжение, ведь там ничего нет ни о Юрии Левитанском, ни о Татьяне Бек, ни о поэте Викторе Гофмане, да и о других выдающихся людях и их судьбах.

– В послесловии вы говорите: «Пока я их (новеллы. – Прим. ред.) писала, вновь и вновь переживала яркие впечатления прожитой рядом с ними жизни, которая до сих пор представляется мне текстом, в котором мы промыслительно собраны вместе по мановению некой художественной идеи». Как бы вы охарактеризовали эту идею, центральный сюжет книги?

– Главный сюжет – это художественный промысел, который устраивает наши встречи с другими людьми, посылает те или иные события, испытания, соблазны, вразумления и даже наказания. Все исполнено смысла, хотя мы сами порой этого не понимаем.

Один замечательный архимандрит тяжело болел и почти умирал на больничной койке, и ему на его отчаянный зов: «Зачем Ты оставил меня одного?» – явился ангел и сказал: «Я все время был здесь, ты просто не туда смотрел!»

Вот так и мы: смотрим не туда, когда не видим ни знаков судьбы, ни связи событий.

– Вы упомянули об эссе «Гениальный семинар» и вашем учителе Евгении Винокурове. Но вы и сами достойно продолжили педагогическую традицию, уже более тридцати лет обучая студентов в том же Литинституте. Расскажите, чему учите, а что запрещаете себе как педагог.

– Как ни странно, я учу свободе, «самостоянью человека». Кроме того, я учу их языку поэзии (потому что поэзия – это особый язык, отличный от языка житейского или языка прозы, несмотря на то что они могут быть на первый взгляд похожи). А запрещаю я себе переходить на личности при анализе стихотворений моих студентов: мы рассматриваем текст, а не устроение души.

– Что, на ваш взгляд, характерно для нынешнего поколения приходящих в литературу? Чем они отличаются от поколения тех, кто вместе с вами поступал в Литинститут?

– Я бы отметила некую аутичность студентов нынешнего поколения, сугубый интерес к психоаналитическим терминам и практикам, зацикленность даже не на себе, а на своих текучих впечатлениях и ощущениях. Мое же поколение понимало, что значит «жить в культуре и культурой», в своем роде это был способ экзистенциального выживания, почва, прикасаясь к которой, как богатырь русских сказок, преисполняешься силой.

– В вашем эссе о Евгении Евтушенко среди многих есть выразительная деталь – когда вы пригласили его на семинар, он согласился с обязательным условием: чтобы ваши студенты почитали ему свои стихи. Как мне кажется, это свидетельствует о его живом интересе к словесности. В то же время в начале книги вы пишете о «похолодевшем» литературном мире, об утраченной традиции визитов начинающих к мэтрам. Когда прекратилась эта достойная традиция преемничества и есть ли шансы на ее возрождение?

– Мне кажется, это охлаждение началось в середине 90‑х. Но Евтушенко был человеком другой эпохи, и у него интерес к поэзии был жив до последних дней. Да, честно говоря, есть он и у настоящих поэтов, ныне живущих, ведь любовь к поэзии – это одно из обязательных условий, для того чтобы человек состоялся как поэт. Необходима еще воля к созданию «текста», судьба и – самое первое и главное – талант.

– А кто эти настоящие поэты, ныне живущие, не растерявшие интереса к словесности? Такие как Татьяна Бек, о которой вы пишете, что она искренне и подробно отзывалась на произведения коллег?..

– Все люди, родившиеся до развала СССР, когда жизнь в культуре и была нашей настоящей жизнью, когда стыдно было не читать книги и не размышлять о человеческом призвании, о смысле существования, о судьбе в вечности.

– Так кто же они, кто эти герои? Назовите по именам…

– Думаю, это происходит исключительно по дружбе. Я несколько раз просила прочитать мой роман (повесть, рассказы) Сергея Чупринина. Даже не столько на предмет публикации в «Знамени» (роман был слишком объемный для журнала), а для того чтобы услышать мнение эксперта. А неопубликованные стихи читала Александру Кушнеру и Елене Невзглядовой, Николаю Кононову, посылала Светлане Кековой. Впрочем, все это было взаимно. К тому же мой муж – профессиональный литературный критик, так что он всегда читатель номер один.

– Вы между тем и сама славитесь как преподаватель, не равнодушный к студентам, старающийся обеспечивать их связь с редакциями. Есть ли среди ваших нынешних студентов талантливые люди? Вы уже отнесли чьи-то рукописи в «Новый мир» или «Дружбу народов»?

– Да, именно что отсылала стихи и прозу моих студентов и в «Дружбу народов», и в «Знамя», и в «Юность», и в «Плавучий мост», и в «Гостиную», и в «Зинзивер». За редким исключением их там публиковали, и не по одному разу. Для молодых людей это был стимул: они получали возможность увидеть свои опубликованные стихи и даже повести отстраненным взглядом и реалистично оценить их достоинства, да и заметить недостатки.

– Семинар в Литинституте вы ведете начиная с 1989 года. Не могли бы назвать ваших самых талантливых студентов?

– Конечно, Максим Амелин, Ольга Иванова, Сергей Шабалов, Ольга Козэль, Максим Лаврентьев, Константин Рубинский, Алексей Шорохов, Валерия Салтанова, Сергей Калашников (младший) и еще Дмитрий Полещук и Александр Дьячков, которые формально моими студентами не были, но посещали мой семинар и обсуждали у меня свои стихи. Прекрасно помню и мою студентку Инну Ларину с ее восхитительной пьесой «Двенадцать жизней времени», и Дарью Верясову с ее повестью «Муляка», и Веронику Абрамову с ее «Земляным царем».

– В вашем стихотворении, цитируемом в книге и давно мне знакомом, говорится: «Знаешь, мне жаль поэтов: многие из них сбиваются с панталыку, заболевают, сходят с ума». В другом стихотворении о литературе: «Ибо я насмотрелась на ваалов ее и астарт, // как пожирает она живьем, // смотрит осоловело с окаменевшим на плече соловьем. // С потрохами заглатывает все, что дают, с требухой, // и из всех сточных потоков всегда выходит сухой». Это истории, специфические для поэтов? Что вы предписываете себе и своим студентам, чтобы избежать подобных «сжираний»? И можно ли сказать, что с самых ранних лет вы сочли необходимым чуть ироническое, отстраненное отношение к литературе, чтобы самой не пополнить ряд этих примеров?

– У меня давно сложилось вот такое суждение: надо непременно подружить в себе Психею и Музу, чтобы они в случае разногласий и вражды не изувечили друг друга. Психея правит жизнью, Муза эту проживаемую жизнь преображает в слове. Если же Муза начнет считать, что она тут главная, то получится ситуация, которая описана Владиславом Ходасевичем в его «Некрополе», когда некоторые поэты и писатели Серебряного века стали выстраивать свою жизнь как роман, а себя почувствовали его героями. Когда жест стал важнее сути. Демонстрация чувства важнее самого чувства. Когда лицо прикрыто маской, которая постепенно к нему прирастает.

И наоборот. Если Психея начнет вытеснять Музу на периферию своих житейских переживаний, забот и амбиций или заставлять ее заниматься психоанализом вместо творчества, Муза усохнет, заболеет и умрет.

Я это поняла очень давно и сделала их сестрами, поддерживающими друг друга. Вот отдельные строчки из стихотворения о них:

…Где одна огни погасит, там другая свет зажжет.

…Где одна томится жаждой, там другая воду льет.

…Где одна блажит и тонет, там другая проплывет.

…Где одна, как свечка, тает, там другая ввысь растет.

…Где одна червей копает, там другую ангел ждет…

– Расскажите об отличиях литературной педагогики и психологии. А есть ли между ними что-то общее? Вам на семинарах часто приходится быть психологом?

– Бывает такое, что приходится быть и психологом. Если одному, сильному и самоуверенному, критика не помешает, то другому она может нанести травму. Я это учитываю. Но в принципе я неплохо чувствую людей и доверяю своей интуиции.

– Один из колоритных персонажей книги – писатель Геннадий Снегирев. Вы пишете и о его незамеченности в качестве «фольклорного» автора, и об эксцентризме, и о литературных советах… Какие все же главные уроки общения с ним для вас? А его прозы? Какие произведения вы порекомендовали бы педагогам для внеклас­сного чтения?

– Это был очень самобытный, свободный и талантливый человек, со своей особой оптикой. Он читал жизненные события и мог извлечь из них притчу, обнажить парадоксы происходящего. И меня он приучил к подобной остроте зрения, за что я ему очень благодарна. Кроме того, у него был абсолютный слух на слово. Больше всего он ненавидел лицемерие и пошлость, угадывая их даже там, где их пытались закамуфлировать. И этому я тоже у него научилась.

Он был путешественником и детским писателем, которого еще при жизни считали классиком. Он писал о дальних краях, о птицах, о животных, о красоте Божьего творения. И я бы порекомендовала педагогам все его книги.

– Олеся Александровна, что в ваших планах?

– Хочу написать три сценария по моим книгам. По святочной повести «Ничего страшного», по роману «Инвалид детства» и по моим рассказам, соединив их персонажей и поселив в одном доме.

Борис КУТЕНКОВ