Почему мужчины идут в учителя?

​Виктор КРУГЛЯКОВ, председатель Комиссии Московской городской Думы по образованию и молодежной политике:

У меня брат тоже учитель, мы с ним близнецы. Он сейчас директор английской школы, а учились мы с ним в немецкой школе – с углубленным изучением немецкого языка. Мама нас воспитывала одна, она была детским врачом, мы очень любили историю, хотели стать археологами, историками. Была одна попытка поступить в институт перед армией. Когда мы пришли в университет, там был конкурс 45 человек на место. Ну а где еще можно было изучать историю? Наверное, только в педагогическом институте. Там был конкурс 17 человек на место, тоже большой, но не 50. Поэтому мы приняли решение уйти в педагогический институт – не потому, что мы хотели быть учителями, а п отому, что хотели быть историками. Окончили институт, военной кафедры не было там, затем была служба в армии – полтора года в зенитно-ракетном дивизионе. Когда уже дело подходило к тому, что мы уже понимали, что нам нужно зарабатывать какие-то деньги, а мы их зарабатывали всегда, даже еще в 16 лет, когда еще учились в школе, телеграммы носили. Пока в институте учились, работали в Малом театре, декорации собирали, и зарплата у меня была очень хорошая, больше, чем у мамы. Мы понимали, что матери тяжело нас содержать, и с 16 лет мы фактически сами себя содержали. Где можно было в советское время зарабатывать какие-то деньги? Только в армии. Пойдете лейтенантами, у вас зарплата будет 220 рублей, это были большие деньги по тем временам. Нам присвоили звания лейтенантов после службы и сказали: «Оставайтесь, ребята, служить». Но нам так хотелось домой, что мы не остались. Когда мы приехали, надо было идти в военкомат сниматься с воинского учета, мы пришли в военкомат, а нам там говорят: «А мы вас снимем только тогда, когда вы принесете нам справку из милиции о том, что с вами побеседовали». Когда мы пришли в милицию, нам сказали: «А куда вы пойдете работать? Давайте в милицию, будете офицерами милиции. Зарплата у вас будет 250 рублей». Тоже по тем временам огромные деньги. Можно было только водителю троллейбуса заработать такие деньги в советское время, учитель получал 80 или 90 рублей. Мы медицинскую комиссию прошли, все это втайне от мамы, но конце концов мама нашла удостоверения и узнала, что мы стажеры. Она с нами побеседовала и сказала: «Нет, я не хочу». Сейчас мы понимаем, что это все с подачи мамы было сделано, когда брату сказали: «Ушел учитель, выйди, два месяца поработай». И со мной то же самое потом случилось, тоже сказали: «Выйди на месяц, поработай». Брат как в одну школу вошел, так он до сих пор там и работает. А я работал до 1990 года. Вообще, как молодому парню, который пришел из армии, мне было очень комфортно там работать. Мне было 24 года, а мне дали сразу 10-й класс – классное руководство. Мои ученицы – им было по 16-17 лет – они все ко мне обращались на «вы», «Виктор Михайлович». Мне было интересно, я забыл про зарплату. Кстати, зарплата была 40 рублей аванс, 60 рублей получка. 100 рублей я получал. Ходил в джинсах, свитере. Директор мне говорил: «Виктор Михайлович, костюм наденете?» Я говорю: «У меня еще нет денег, я не заработал на костюм». Но потом как-то это все отошло. Я считаю, что должны работать молодые мужчины в школе, вообще, молодые люди должны быть в школе, потому что после 40 начинается уже что-то другое. Образование, наверное, очень хорошая стезя. День учителя поистине народный праздник – ну какая еще есть профессия, когда вся страна отмечает ее праздник? Евгений БУНИМОВИЧ, уполномоченный по правам ребенка в Москве, учитель математики: онечно, у тоталитарного общества есть свои достоинства в смысле школы. После революции преподавало дворянство, потому что им некуда было деться, особенно в деревне, куда они спрятались. Потом во всей стране преподавали ссыльные – что мог делать еще ссыльный из города в каком-нибудь сибирском селе? Это давало очень сильные результаты, это было поразительно. Я думаю, что еще потому, что они не могли преподавать историю, а преподавали физику и математику, у нас был такой мощный физико-математический полет. Это была степень свободы, потому что это не дело ограниченных. Я был из поколения, которое потом назвали поколением сторожей и лифтеров. Все мои друзья, будущие известные поэты, литераторы работали лифтерами. Я был самым социальным, все-таки пошел в школу. Это был шаг в сторону от карьеры, конечно, но тем не менее все-таки большая социализация. Это была возможность, особенно когда ты преподаешь математику, это была все-таки достаточная свобода. Свобода своеобразная, как мне отец говорил, который прошел войну: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». Не нужно было вступать в партию, не нужно было делать карьеру, ничего не нужно было. Можно было заниматься тем, что тебе нравится, и бог с ними со всеми. Большой давки на мое место не было, тем более что это были математические классы и нужно было их квалифицированно готовить, в то же время платили как всегда, то есть ничего, карьеры никакой. Я никогда не мечтал быть ни завучем, ни директором и никогда ими не был, мне это было не нужно. Мне нравилось быть учителем, это очень благодарное и интересное дело. Может быть, так случилось еще и потому, что я из семьи педагогической, третье поколение московских учителей. В 90-е годы, когда все уже уходили из школы, потому что там уже совсем ничего не платили, у нас была такая конференция очень сильных, очень интересных учителей, и я решил их опросить, задав всем один и тот же вопрос: «А почему ты не уходишь из школы?» Я думал, что получу разные ответы, а получил один ответ. Меня это поразило. Не сговариваясь, они все говорили одно и то же – что, во-первых, любят это делать, а во-вторых, что умеют это делать. То есть такие не совсем материальные моменты очень значимы. Анатолий КАСПРЖАК, ректор Московской высшей школы социальных и экономических наук:Почему я стал учителем, вопрос очень сложный. В районе восьмого класса родители мне мягко объяснили, что существуют далеко не все вузы, в которых у меня примут документы. Не могу сказать, что это было определяющим при выборе педагогического института, но я понимал, что в Физтех или на мехмат МГУ мне идти бесполезно – для этого нужно было быть если не Гинзбургом, то, по крайней мере, подавать надежды, что в 32 года будешь доктором наук. Мой папа был вузовский преподаватель, в то время он очень много работал со своими студентами дома. У меня была очень хорошая школа, я учился в физико-математическом классе 330-й московской школы, где директором был Павел Ефимович Халдеев, много замечательных преподавателей, я их до сих пор помню по именам, отчествам и фамилиям. Как ни странно, был еще романтический образ Ильи Семеновича из «Доживем до понедельника». Как-то это все так сложилось, что где-то в 9-м классе сошлись воедино папа, школа, фильмы про школу, то, что мне что-то нравилось организовывать, чему способствовали пионерская и комсомольская организации. В девятом классе – я даже помню этот день – классный руководитель собрал нас в конце года, чтобы узнать, кто куда будет поступать. «А ты куда будешь поступать?» – спросила меня Людмила Андреевна Пахомова. Я говорю: «В педагогический». То есть можно сказать, что я пошел в педагогический вуз, понимая, чем я буду заниматься, и очень удивлялся первое время в педагогическом вузе замечательным фразам типа: «Будете плохо учиться – попадете в школу». Я учился и с удовольствием пошел в школу. Попал сначала в одну школу, с детьми мне работать понравилось, а с коллегами не очень. Там были хорошие учителя, но сама обстановка мне очень не подходила, атмосфера была очень тяжелая, и, когда в конце года мне сказали, что отберут восьмой класс, в котором я был классным руководителем, в который я по-настоящему вложился за этот год (в походы ходили, спектакли ставили, кабинет физики своими руками сделали), я сказал: «Ну, тогда уйду». Могу сказать, что, придя в школу в 22 года, я получил один восьмой класс из четырех, условно говоря, спортивный класс (все классы были разбиты дифференцированно по уровням успеваемости). После окончания восьмого класса я получил от них замечательную фотографию, на которой было написано: «Дорогому Анатолию Георгиевичу, но не всем же быть физиками». И, честно говоря, если бы я тогда не попал в ту школу, в которую я попал потом, все могло бы сложиться по-другому. В школе, в которой я стал директором, я был учителем, организатором воспитательной работы, то есть прошел всю кадровую лестницу. Замечательный директор Наум Ефимович Сартан был из тех лейтенантов во время войны, которые свое отбоялись. Когда пришел Горбачев, он мне честно сказал: «Наверное, это не мое время, тут надо как-то по-новому. Давай-ка ты поработай директором». Вот я и стал директором. Для меня это произошло довольно случайно, были личные обстоятельства. Была очень маленькая квартира (директорам школы при советской власти давали квартиры вне очереди, мне, кстати сказать, так и не дали). В 32 года в советское время в Москве сделаться директором льстило самолюбию, с другой стороны, я считал, что на этом посту я реализую все свои идеи, что отчасти и случилось. (Перед этим я собирался поехать за границу преподавать физику на французском языке, жена у меня тоже окончила физику на французском языке и собиралась преподавать в странах Магриба. Наших преподавателей брали очень охотно, они преподавали в старших классах школ и на первых курсах университетов общую физику, биологию, химию, географию.) В моем тогдашнем возрасте казалось, что чем выше, тем у тебя больше степеней свободы, что все свои идеи, которые у тебя есть, можно реализовать. Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что самая большая свобода у учителя, но в 32 года казалось, что это не так. Надо отдать должное, что школа всегда была местом, куда приходили люди, которых не брали в разного рода «ящики», НИИ, прочие привилегированные и опекаемые различными спецслужбами организации. Свободы, которая есть у учителя, нет у человека ни одной профессии. Ну, только у мыслителя, когда он сидит рядом с компьютером, а раньше с бумагой и книжкой, и у него абсолютная свобода, потому что он сам с собой. Очень важная вещь, что для учителя, закрывшего за собой дверь класса и владеющего умами 30 человек, это очень большое счастье. Если у тебя все получается, если ты это делаешь для детей, а не для себя, это счастье. Очень большое несчастье, если ты при этом занимаешься самореализацией, это тоже, к сожалению, очень часто бывает, когда в педагогику приходят люди, которые просто не могут самореализоваться и, как говорят дети, оттягиваются на них. Искушение властью – это беда, и очень большая, которая бывает у учителей. У хорошего учителя, учителя по призванию, проблем с дисциплиной не бывает. Я всегда удивляюсь тому, как работают актерские вузы. Я всегда думаю, как же можно выучить Евстигнеева или Табакова, Ефремова или Ульянова – или это есть, или этого нет. Можно выучить играть третью слугу Бабы-яги, это можно. Вот так же и у учителей. Оснастить человека какими-то умениями, сообщить какие-то знания человеку, который к этому предрасположен, несложно, и он это будет использовать. Учительский успех – наркотик. Когда ты поработаешь месяца четыре, то понимаешь, что, конечно, это далеко не актерство. Это существенно ближе к жизни, чем актерство. Я могу немножко сравнивать, я лет 25 занимался актерскими делами, правда, это была самодеятельность, но тем не менее это было. Когда вы лицедействуете перед неизвестными людьми, которые все время меняются, это один коленкор, а когда эти люди все время одни и те же, то здесь актерства мало. Здесь с тебя снимают эту актерскую маску, ты становишься перед ними тем, кто ты есть. Невозможно все время играть, невозможно все время быть в роли. Представьте себе – известная ситуация, когда Товстоногов заканчивает «Идиота», потому что он считает, что Смоктуновский сойдет с ума. Теперь представьте себе, что каждый день по 6 часов вы в роли Идиота – князя Мышкина. Ну это же невозможно, но здесь появляется профессионализм. Давний разговор: что есть учительство? это искусство или это работа? Я утверждаю, что это работа, в которой есть элемент искусства. Если ты будешь все время работать на полной выкладке, так, как будто ты ставишь мировой рекорд, то произойдет профессиональное выгорание. Нервная система учителя – его станок, на котором он работает. И если возвращаться к тому самому фильму «Доживем до понедельника», который я упомянул, помните разговор Ильи Семеновича Мельникова с директором, когда он говорит: «Пойду экскурсоводом в музей, там люди меняются, там ответственности меньше»? В школе очень большая мера ответственности, учитель принимает колоссальную меру ответственности за детей. Учитель за свою жизнь выпускает 5-6 классов. Вот и получается, что он всю свою жизнь вкладывает в тех, у кого он работает учителем-предметником. Классный руководитель – особая для меня должность. Вот это и есть учитель, там и начинается учительство, где ты с этими детьми вместе проживаешь их и свою жизнь.