Площадь искусств

Очень часто поражает в человеке не то, как он живет, а то, как относится к этой жизни. Елена Казанцева относится к своей жизни с юмором и грустью. Это парадоксальное сочетание и порождает такие удивительные создания, как “стихи и песни Елены Казанцевой”. Их ни с чем не перепутаешь, они похожи только на себя и только на свою родительницу. Вот вам стихи и вот вам поэт.

ои вопросы возникали стихийно и совсем не академически, потому как Лена – человек уникальный в своей открытости и закрытости одновременно. Иногда невозможно разобраться, где она плачет, а где смеется, где шутит, а где говорит серьезно. Посему мне пришлось приложить огромное усилие, чтобы выдержать хоть какую-нибудь традицию интервью.

– Твое любимое занятие?

– Спать.

– А стихи писать?

– Стихи – это как наркотик, понимаешь, привык и отвыкать тяжело. А любимое – поспать…

– А у тебя разве не бывает творческих застоев?

– Ну бывает. Я тогда думаю, что свет клином не сошелся на этих вот стихах, мне же интересно и все остальное в жизни. Хотя иногда ляжешь на диван и думаешь: вообще бы никуда не выходить и ничего не видеть.

Сидит уже известный нам поэт на диване в глубокой измученной задумчивости, курит и молчит, может быть, читает, а может, и телевизор смотрит… Иногда налетают друзья, похищают ее с любимого дивана на какие-нибудь концерты, фестивали, встречи, посиделки. И она, не сопротивляясь, разве что жалуясь на погоду, неважное самочувствие, неудавшееся настроение и личную жизнь, летит вместе со всеми в гущу событий совершенно иного порядка. Правда, такие резкие переключения даются все сложнее, да и неохотнее. Что может быть лучше родного, теплого логова, тихого уединения и единственной подруги – гитары.

Обломовщина сидит в каждом русском человеке. Но это не просто трагедия человека, которому лень шевелиться. Это огромный труд души, заставляющий настолько глубоко участвовать в собственной внутренней жизни, что одно неловкое, резкое движение – и ты вышел из собственного ритма, тем самым, быть может, сломал самый прекрасный цветок, который выращивал для людей, веря в то, что он кому-нибудь нужен.

– Что ты думаешь по поводу своей поэзии?

– Бывают какие-то такие состояния, когда кажется – все можешь в том, что тебе отпущено. Но бывают и такие, когда сидишь и сама себя считаешь полным ничтожеством, независимо ни от кого. Тогда думаешь, что все эти стихи не имеют никакой ценности.

– Почему же ты их все-таки пишешь? Ты вообще часто пишешь?

– Хочется писать всю жизнь. Что же я еще буду делать? Понимаешь, когда меня начинают вот так спрашивать и вопросы задавать, я становлюсь таким гордым и действительно серьезным созданием. А на самом деле я боюсь относиться ко всему серьезно. Ну сочинила, ну и что… Если бы я была Лев Толстой или писала бы, как Бродский… А тут всего четыре строчки. Это же как гармонист в деревне куплеты поет. Я же, в общем-то, не писатель. Артист. Моя профессия – выйти на сцену и худо-бедно спеть. Я почему прибедняюсь? Потому что вот в телевизоре все красиво, а тут выходишь с одной струной да с тремя аккордами. Я раньше очень стеснялась. Думала: “Боже мой, выходишь, поешь неизвестно что, а потом люди спрашивают: “Это все про вас?” Неуютно как-то себя чувствуешь. Хотя я по натуре не актриса. Играть все играют, по мере способностей, но я почти не играю, так, живу живьем.

Так вот “живет живьем” Лена Казанцева в городе Минске, где родилась и выросла, окончила школу, институт, потом поступила на работу в КБ. И так вот после работы, приходя домой и спасаясь от грусти и тоски, брала в руки гитару и тихонечко сама себе напевала.

Так испокон веков и рождалась песня: сидел человек сам с собой, вокруг мир, его окружающий, о чем-то думал, мечтал, что-то чувствовал и тихонечко, сам того не замечая, рождал звук за звуком. И лилась мелодия, которая, вырвавшись, захватывала своего создателя все больше и больше, так, что становилось мало просто звука, хотелось все дальше и дальше взбираться по круче несущегося из глубины сердца чувства. Так появлялись слова.

Так появились наверняка и первые песни Лены Казанцевой. С этими первыми песнями и пришла она в минский клуб самодеятельной песни “Ветразь”.

– Когда ты начала петь?

– Не помню. В детском саду. Больше всего мне там нравились музыкальные занятия, я все песни наизусть знала.

– Вероятно, корни твоего нынешнего творчества идут оттуда? А вообще кем бы ты хотела быть?

– Знаешь, в ХIХ веке что-то типа “Барыня не принимает” (как будто я – барыня, ко мне пришли, звонят в дверь, а я сплю и говорю горничной: “Барыня не принимает!”). Вспомни, какие были барышни. Я не виновата, что мы тут родились. И никто не виноват. Хотя если бы я в прошлом веке жила, то, может быть, была бы той самой горничной или крестьянкой…

– И сочиняла бы частушки…

– Ну да… Мне до сих пор странно, когда слышу: о, стихи! Я говорю, так ведь все пишут, что тут такого, а Пушкин все равно один.

– Значит, ты не считаешь себя поэтом?

– Как тебе сказать? В глубине души я, может, и считаю, но всегда, как бы так, стесняюсь. Когда уважаемые мною барды или писатели, люди компетентные, что-то у меня находят, я им верю и благодарна: они вроде дают какую-то надежду, что не зазря живу.

– А кто твои любимые барды?

Это Дима Строцев, независимо от того, бард он или нет. Потому что он меня за руку водит, а то сама я не дойду. Порода не та. Меня мама с детства водила, теперь люди водят.

– А мечта у тебя какая?

– Большая светлая любовь, какая же еще!

Елена ФРОЛОВА

Песни Елены КПесни Елены Казанцевой

У меня специальности нет,

Я пишу бестолковые песни,

Я неправильный русский поэт,

И душа у меня не на месте.

Я не знаю, кто правильным был,

Может, Пушкин да питерский

Бродский?

Если б Пушкин меня полюбил,

Я б не плакала так по-сиротски!

Ни работы, ни денег, ни дел,

Да один кавалер полупьяный,

Если б Пушкин меня разглядел –

Не Натальей была бы – Татьяной.

Если б Бродский в нью-йоркской

дали

Захотел бы со мной повидаться,

Мы бы с Пушкиным вместе пришли

На машине его покататься.

Пусть меня не осудит народ,

Он – народ, он ведь все понимает,

Если песня моя не умрет –

Это Пушкин меня обнимает.

* * *

Нужно было заболеть,

Для того, чтоб бросить пить,

Нужно было пожалеть,

Для того, чтоб полюбить.

Нужно было не успеть,

Для того, чтоб понимать,

Чем до ночи песни петь,

Лучше сразу обнимать.

Для тебя мои стихи

Заколдованы, как круг.

Наши руки так близки –

Прикоснись ко мне, мой друг.

И за этот тяжкий грех

Нам не будет ничего.

Что стихи – они для всех,

А любовь – для одного.

Золотой абажур

Имя специального корреспондента Натальи Савельевой читателям нашей газеты известно хорошо. Но мало кто знает, какие замечательные у нее стихи.

* * *

В московском трамвае –

чуть-чуть дребезжащем –

Я еду из прошлого в настоящее.

Прохладой звенящих,

знакомых мне улиц

Я еду из детства, ушедшего

в юность.

На этом огромном и – белом ли? –

свете

Быстрее трамвая лишь Время

и ветер.

…И жизнь пролетит – как июнь

вслед за маем –

Под гору идущим трамваем.

3-4 августа 1981 г.

* * *

Фиолетовые астры

В тонкой вазе на столе…

Это август, это счастье,

Радость жизни на земле.

Фиолетовое море…

Только свет мне стал не мил.

Фиолетовое горе –

Летней ночью в разговоре,

В строчках выцветших чернил!

8 августа 1988 г.

* * *

На губах – терпкий вкус

земляники,

И, впервые за много недель,

Наше прошлое сдержанным

криком

Оседает в речной глубине

Моей памяти – я забываю

Твои руки, движенья, слова…

Я из прошлого воскресаю

И не верю еще, что жива.

28 июня 1992 г.

* * *

Все было в этом длинном январе:

Метель в лесу и белая дорога,

Всегдашняя – вселенская –

тревога,

Живущая в моем календаре.

Потом настала оттепель, и снова

Кружит метель, и снова каплет

с крыш…

Потом простуда – трудная,

как слово,

Которое ты мне не говоришь.

Я задыхаюсь в этом ожиданье,

И здесь лекарства не помогут мне.

Рождественское странное

свиданье

Приходит неожиданно во сне.

И в нежном сновидении так грубо

Тревожит душу – я забыть хочу,

Как ищешь ты мои сухие губы

И как ты прикасаешься к плечу…

А наяву – с малиновым вареньем

Горячий чай и лампы скудный свет.

И первое – тебе – стихотворенье,

В котором смысла и названья нет.

12 февраля 1993 г.

* * *

Как бабочка, сидишь у изголовья

И ласточкой хлопочешь над

окном…

Небесным счастьем и земной

любовью

Пронизан этот деревенский дом.

Тягучий воздух протопленной

баньки,

Суливший нам томление в крови,

Парное молоко в стеклянной

банке –

Все умоляло об одном: живи!

Забудь о кознях, разногласьях,

сплетнях,

Возьми с собой – на год,

на два вперед

Прозрачный день, зеленый,

дивный, летний,

И этот детский беззащитный рот.

И тишину полночную, и пенье

Родной души. Когда-нибудь

судьбой

Я назову скрипучие ступени

И бабочки полет над головой.

8 июля 1995 г.

Не красна изба углами…

День учителя 5 октября 1996 года “Класс-Центр” музыкально-драматического искусства (школа-комплекс N 686) продемонстрировал, что российское образование в прямом смысле слова “в воде не тонет и в огне не горит”. Не прошло двух недель после страшной катастрофы, разразившейся в Доме творчества “На Миусах”, как на обгоревшей сцене состоялся концерт в честь открытия сезона. С обугленного потолка спускался белоснежный шелковый купол – единственное, что уцелело от декораций к спектаклю “Ромео и Джульетта”, а под куполом стоял непоправимо пострадавший от пожара концертный рояль. Сквозь забитые фанерой окна в зал пробирался холодный ветер. Но гостям и участникам концерта было тепло. Выпускница “Класс-Центра”, а ныне студентка мастерской Марка Захарова – Ариша Маракулина – затопила зал солнечными потоками цветаевской прозы. Двенадцатилетняя ученица Саша Голобородько в своей пластической миниатюре “Море” перенесла зрителей на звонкое сияющее побережье. Детский джаз под управлением Эрнеста Иосифовича Барашвилли раздразнил зал жаркими ритмами.

Не привыкшие работать на пепелище гости то и дело хватались руками за обгоревшие поверхности и радостно приветствовали зал почерневшими негритянскими ладошками. Сами погорельцы подшучивали над своим горестным положением, изображая в номерах капустника то бомжей, то Армию Спасения.

И, напевшись, натанцевавшись и насмеявшись, в 12 часов ночи они закончили праздник поеданием гигантского разноцветного торта, подтвердив на практике известную пословицу о том, что “не красна изба углами, а красна пирогами”.

Александра НИКИТИНА,

театровед

“… чтобы не было пустых кресел”

Юрий Антонов – человек суровый. “Пишущую братию”, мягко говоря, не жалует, шутит так, что мороз по коже… Его часто называют мэтром российской эстрады (банально все-таки звучит), имя его практически не появляется в колонках светской хроники. Забыли? Обо всем уже написали? Ничего подобного!

“Безобразие!” – так начал Юрий Антонов одну из своих встреч с журналистами, повергнув их (то есть нас) в недоумение.

– ???

– А у нас в стране везде сплошной бардак.

– Вы достаточно категоричный человек. С вами тяжело работать?

– Я жесткий. Не люблю пьянства. Пей хоть по три литра, но после работы. В цивилизованных странах к провинившемуся спокойно подходят и говорят: “Извините. Вы уволены”. И все!

А у нас начинают выяснять отношения: “Как, я? Да ты знаешь, кто? Да я тебя!..” Начальник еще и виноватым остается, как будто это он пьян и его дети дома голодные.

– Чем занимаетесь помимо записей и гастролей?

– Я нигде не тусуюсь, мне это неинтересно. Сейчас достраиваю свой дом, где собираюсь проводить все свободное время. Там же будет студия. Мне не терпится туда переехать.

– Как отдыхаете?

Дома “видик” смотрю, очень люблю “шпионские” фильмы.

– А музыку слушаете?

– Нет! Во-первых, некогда. Ну если только в машине удается, то по радио слушаю, все подряд – черпаю информацию. Во-вторых, после работы в студии музыку я почти ненавижу.

– Говорят, вы коллекционируете роскошные пиджаки…

– Ну я бы не сказал, что роскошные. Да и не коллекционирую я их, просто был у меня однажды “бзик”. В позапрошлом году в Каннах я зашел в магазин и купил себе хороший пиджак, потом нашел еще лучше… Так я из этого магазина вышел с тремя пиджаками. Они теперь у меня дома… Висят. Я в них не влезаю.

– Отдали бы бедным.

– Нет, бедным я их не отдам. Работать надо. Я понимаю, когда бедна больная, немощная старушка. Ей грех не помочь. А здоровые могут найти себе занятие. Ко мне приходят молодые ребята и работают, получают за это деньги. Другое дело, когда копать землю не хочется – это уже не мои проблемы.

– Почему вы сейчас не пишете новых песен?

– У меня очень много написанного, но еще не записанного материала. Его хватит на десять компакт-дисков. Плюс еще три диска из относительно новых композиций. В год я могу записать два компакта – это максимум.

Знаете, у писателя на полке стоит полное собрание собственных сочинений – красота! Вот и я так же хочу: поставил диски в рядок -приятно, что и говорить! Правда, писателю легче – книги толще, расходов меньше.

– Вам не жаль своих старых песен в новых аранжировках?

– Нет, не жаль. Старая запись, к сожалению, оставляет желать лучшего. Как она делалась… Происходило это действо в государственной студии в течение четырех часов в день. Когда истекал срок, за дверьми уже стоял другой коллектив. Успели – хорошо, не успели – придете через месяц, когда подойдет очередь. Счастье было, когда тебя пускали (разумеется, за наличный расчет) в студию после закрытия. А студий таких на весь СССР было всего две, и весь процесс записи занимал больше времени, чем создание материала.

– Похоже, что Юрий Антонов на сцене и в жизни – это две разные личности.

– Вы правы, я пытался быть романтиком в начале 90-х годов и чуть было не остался нищим. Шоу-бизнес на том и стоит – здесь все делают деньги, альтруистов в этой области нет.

Лучше бы, конечно, совсем отменить деньги – я бы пел для народа, вы бы писали. А кто-то фотографировал бы… Только чем? Японский фотоаппарат никто не подарит, его надо заработать.

– В восьмидесятые годы вы получили “Золотой диск”…

– Да, он печатался на фирме “Мелодия”. Хм, золотой… А вы знаете, что это такое? Это обычная железка, которую покрывают…

– …позолотой.

– Если бы! Чем-то таким блестящим, желтеньким. Он на самом деле совершенно ничего не значит.

Ирина ЛИПОВЕЦ

p.S. Автор благодарит компанию “Сайленс Про” и агентство “Турне” за помощь в создании материала.