Писательству учился у бабушки. Валентин РАСПУТИН

Он родился в крестьянской семье, вырос в селе Аталанка, что в 400 километрах от Иркутска. После окончания историко-филологического факультета ИГУ работал журналистом в газетах. В 1961 году в альманахе «Ангара» был опубликован первый рассказ Распутина «Я забыл спросить у Лешки». Спустя шесть лет молодому писателю приносит всесоюзную славу повесть «Деньги для Марии». Распутина принимают в Союз писателей СССР, и он приобретает определенную независимость, что позволяет оставить журналистскую поденщину и уклоняться от вступления в партию. В 42 года писатель решается принять крещение… Сейчас в России, пожалуй, нет театра, который бы хоть однажды не выводил на свою сцену распутинских героев. Были экранизированы лучшие повести и рассказы писателя. «Уроки французского», «Василий и Василиса», «Продается медвежья шкура», «Прощание»… Он называет себя «перелетной птицей», поскольку живет на два дома: зимой – в Москве, летом – в Иркутске, почетным гражданином которого он является уже не одно десятилетие. Кстати, недавно иркутянам было представлено самое полное на сегодняшний день собрание сочинений Валентина Распутина в 4 томах. Тираж всего 3500 экземпляров, треть из которых бесплатно распределили по местным библиотекам. По просьбе нашей газеты накануне 70-летнего юбилея писателя с ним побеседовал его давний друг, искусствовед Савва ЯМЩИКОВ.

– Работая в музеях Карелии, Пскова, Новгорода, Вологды, Ярославля, я, конечно, слышал о писателях русской провинции. Но, видимо, жизнь сама выбирает момент, когда простая осведомленность сменяется пристальным вниманием души к явлению искусства или литературы. Так в конце 70-х у меня произошло с творчеством Валентина Распутина. После чего я обратился к книгам Белова, Астафьева, Носова, перечитал Шукшина, которого знал лично, по-новому открыл Федора Абрамова. Теперь понимаю, почему эти книги так запали в душу: все, с таким мастерством в них описанное, тесно переплетено с моими корнями, с судьбами моей родни – крестьян по отцовской линии и священников-старообрядцев – по материнской. С Валентином Григорьевичем мы познакомились в 80-е, были у нас совместные работы, телепередачи. Когда нагрянуло страшное продолжение революции и последовавший затем развал страны, я понял, что именно этим писателям сразу перекроют кислород. Меня спрашивали знакомые: что же твой Распутин ничего не пишет? Я знал, насколько тяжело Валентин Григорьевич переживает происходящее. Читая его газетные статьи, рассказы «В ту же землю», «В непогоду», «Изба», «Видение», я понимал, что новая книга зреет. И вот вышла знаковая для нашей эпохи повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». Что ей предшествовало. Как, например, выработался неповторимый стиль писателя, язык его прозы?

Валентин РАСПУТИН: – Тот язык, которым пишу, он во многом от моей бабушки, она так говорила. Сидеть бы да записывать ее удивительные рассказы, жаль, в те времена у меня не было звукозаписывающей техники. Но я и без того многое запомнил, и когда пришло время писать, воспользовался бабушкиным языком. Правда, поначалу я стеснялся его. Ну, как же! В город приехал, университет закончил, французских и американских литераторов читал, а тут какой-то деревенский язык! Потом у Шукшина прочитал, что он тоже, когда поступил во ВГИК, стыдился своего языка. Понять нас можно. Мы-то из деревенского языка как бы выбрались и оставили его в той, прежней жизни. Потом я осознал, какое это богатство, как повезло и Астафьеву, и Абрамову, и Носову, и Белову. Помню, с каким удивлением читал их прозу. Оказывается, можно так писать. Повесть «Последний срок» у меня легко получилась. Летом в деревне народу собралось много, родственники гостили, негде было приткнуться. Так я в баньке приспособился. Темная она, одно окошечко. Постелил на ящик газетку, сам сел на чурку. Так хорошо писалось!

Правда, перед этим был очерк «Вниз и вверх по течению», который мне тяжело дался, потому что хотелось написать так же изысканно, как у Бунина или Бориса Зайцева. Там герой приезжает на родину и видит, чем для его односельчан, для деревни в сорок дворов стало переселение на новые места. Всей глубины трагедии мы по молодости тогда не осознавали. Я написал об этом красиво и отстраненно. Недавно перечитал этот текст уже с высоты, так сказать, человеческого и писательского опыта, и все переписал.

Замечать мир вокруг себя – не всегда это дается от рождения. Нужно особое зрение. У меня оно, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать. Не так давно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей малой родине. Там после переселения устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас материальное благополучие редко уживается с нравственностью. Тем более и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. Лес рубить – что Божий урожай снимать. Снимали, не жалели, планы перевыполняли. В 90-е леспромхоз сгинул. Поселок оказался без работы, без электричества и надежд. И вот все написанное об этом составило впечатляющую картину: с конца 50-х и по сей день – летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.

Моя малая родина, она, действительно, почти окончательно погибла. Ангары не стало, нет больше такой реки, а есть четырежды обузданная тягловая лошадка, добывающая электричество. Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская, Богучанская. Да и Енисея, в сущности, нет. Но линии электропередачи прошли в стороне от прибрежных деревень. Освещающая мой поселок электростанция работает на солярке, которая сейчас стала золотой. Вот и включают свет на два-три часа утром и вечером… Судьбина – не позавидуешь.

С.Я.: – Хорошо хоть предотвратили поворот северных рек. Помнится, на эту борьбу ты, Валентин Григорьевич, часть жизни положил…

В.Р.: – Сибирскую реку повернуть – значит потерять ее, вполовину она будет уходить под землю, просачиваться, заболачивать землю. Да и нет у нас лишней воды. Принято было выкачивать все из России в национальные республики. Теперь республики уже не наши, а метода все та же. А там нас, как это обычно бывает, за все щедроты ненавидят. Считают, раз мы не ценим своих богатств, они нам и не нужны.

Вот пытаются понять: почему Россия не похожа на Францию или Японию? Да потому что она стоит на этом месте. В России до самого последнего времени была цивилизация крестьянская, а в Европе она когда еще отмерла. Теперь российскую деревню разбомбили, разрушили ее окончательно. Остались отдельные дома аграриев. Но крестьянин не аграрий, он не просто сельский работник – это духовное понятие, самой землей взращенное. В 60-е, а частично и в 70-е, крестьянство еще оставалось. Пусть пострадавшее, даже, может быть, генетически покалеченное, и все-таки сколько было прекрасных людей. Тех, кто с фронта пришел, и тех, кто взрастал на этой земле. Но потом постарались и их разогнать, добить деревню окончательно, объявив «неперспективною».

Вот и литература наша потускнела тоже по тем же причинам. Ведь она «черпает» из устного языка, а его главным носителем был крестьянин. Но деревня уже стала говорить по-другому…

С.Я.: – Валентин, знаю, ты не из тех, кто говорит о своих планах, но какой работы хочешь для себя в отпущенные судьбой годы?

В.Р.: – Я из тех, кто не торопится. Мне всегда работалось трудно. Вроде готовая вещь, все на месте, а чего-то нет. Красоты, цвета, изюминки какой-то. Не хватает, может быть, двух-трех слов, которые расцветили бы эту страницу. И начинаешь искать их, переписывать.

В 90-е писалось действительно немного. Уж больно горячие были годы. Хотелось уберечь всех нас от каких-то трагических событий. А потом в какой-то момент появилось ощущение, что читателя больше нет. Он, разумеется, не исчез, но такое кругом творилось, что казалось, не время сейчас писать красиво – надо писать страстно. Не знаю, принесло ли это пользу, думаю, все-таки принесло. Потому что, когда приезжаешь куда-то в дальнюю сторонку, люди постарше, следившие тогда за газетами и журналами, многое вспоминают. И интервью вспоминают, и статьи.

А когда почувствовал, что устояли, пережили и это, потянуло опять на прозу. Совсем быть довольным работой нельзя, но главное я в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» сказал. А сейчас надо написать о другом, не об этой безобразной жизни. Я даже по себе чувствую. Такое иной раз тяжелое настроение, что хочется взять не ту книжку, где опять душа воспламенится, а ту, где душа прельстится, отмякнет. Не знаю, о любви ли будет повесть, или о чем-то еще, но непременно о добрых, очень добрых отношениях между людьми. Как будто и не существующих сегодня. Сейчас, я думаю, нужна такая книга, с которой читатель мог бы отдохнуть, и если прослезится, то слезами чуткими, благодарными. Благодарными этим героям за то, что они поднялись до таких чувств, таких отношений.

С.Я.: – Мне кажется, в юном Иване из повести «Дочь Ивана, мать Ивана» есть черты героя этой твоей доброй, прельщающей душу новой книги…

В.Р.: – Может быть. Хотя отношения у них с матерью и не совсем гладкие, но друг друга они понимали. Тамара Ивановна по характеру задира, но эта задиристость в Иване должна переродиться в твердые взгляды. Забавная она все-таки. Услышав от него все эти «очи», «ланиты», удивилась, а потом даже испугалась. Куда полез? Хотя понимает, что полез в пределы вовсе не запретные. Счастливые, может быть, пределы. Но она-то их не знает. Обидно ей становится – жизнь прожила и не знает.

Вот так же и мне обидно, что жизнь проходит, а многого не узнал, не увидел, не успел сделать, прочувствовать, принять в себя.

С.Я.: – Стране торопятся сообщить подробности шикарной презентации или юбилея новомодного деятеля с запредельным меню банкета. А в это время где-нибудь в Петрозаводске, во Пскове или Иркутске какой-нибудь талантливый писатель живет впроголодь. У музейных сотрудниц даже в столице зарплата мизерная, у врачей и учителей положение не лучше. Как ты считаешь, есть на все эти безобразия управа?

В.Р.: – Конечно, есть. Всю эту гадость, срам напустили на Россию в течение каких-нибудь 15 лет. Но за тот же срок можно и все исправить, очистить. Надо только, чтобы государство поставило перед собой такую задачу: спасение России, сохранение народа. Благополучие россиян зависит в первую очередь от их духовного, нравственного состояния. Все на этом держится. Будет духовное, нравственное – придет и достаток.

Вот какой случай рассказал мне один товарищ, доктор филологических наук, преподающий в одной из московских школ. Класс у него неплохой, девочек много. Как-то с благородных героинь Пушкина разговор у них перешел на современные проблемы, что негоже девушке в 16-18 лет пить пиво, курить, материться, ходить на всякие «голодраные» сборища. Из класса тут же вопрос: «А если пиво нравится?» Он начинает объяснять, что это их приучили с помощью рекламы, а вообще девушка должна быть целомудренной, женственной, чистой, готовить себя к роли матери. Слушают, смеются. Товарищ мой только и сказал: «Не смейтесь, вспомните еще меня». Урок окончен, собирает он свои тетрадки. Тут подходят две девочки и со слезами на глазах говорят: «Как хорошо, что вы нам это сказали вслух». Наверняка они изгои в классе, их презирают за скромность и стыдливость, считают пережитком прежних понятий. И, видимо, они уже сами начали о себе так думать. Вот ведь до чего дошло. По телевидению не говорят, в школе не говорят. Родители тоже считают, что толку от подобных разговоров мало. Но ведь сказал взрослый, учитель, и это слово достигло той самой струны, которая должна была быть задета. Значит, не все потеряно, если среди 20-30 есть хотя бы две, которые благодарят за слова, очищающие душу. Я думаю, что даже те, которые нам кажутся людьми неприятными, наверняка какую-то добрую часть в себе сохранили. Может быть, притушили, приглушили, поскольку это сейчас не пользуется спросом, но оставили – припрятали только в дальнюю кубышку души. Хотя надо бы эту лучшую часть заставлять работать, а не держать взаперти. Без этого потаенного все равно не обойтись.