Писательский дар – редкое заболевание. Вячеслав ПЬЕЦУХ

Он поздно пришел в литературу, но сделал уже немало: его романы, рассказы и повести часто переиздаются, а пьесы ставят театры. В середине 90-х Вячеслав Пьецух был главным редактором толстого литературного журнала «Дружба народов». А в последние годы ведет затворнический образ жизни, живя по полгода в деревне.

– Вячеслав Алексеевич, что означает ваша фамилия?

– Фамилия моя очень распространена в Восточной Польше и происходит от корня «пьец» – печь. А пьецух – это человек, который вместо того, чтобы работать, любит полежать на печи. Отец мой родился в Киеве и писался по паспорту украинцем. По его словам, в селе Новая Утица под Ивано-Франковском – чуть ли не триста дворов Пьецухов. Мой прадед Тарас Пьецух работал на винокуренном заводе и умер трагикомически – утонул в чане с водкой. А по матери я русак с примесью кавказских кровей.

– В энциклопедии говорится, что вы родились в Москве в селе Черкизово за Преображенской заставой…

– Такая формулировка вполне правомерна. В довоенные годы за заставами уже кончался город, и начиналась губерния. Левее от Преображенской площади располагалось село Черкизово. Там когда-то моя прабабка, даром, что была крестьянкой Лопасненского уезда Московской губернии, построила 2-этажный доходный дом в четыре квартиры. Я еще застал одноэтажные дома дачного вида. А рядом было село Богородское.

– Вы много лет отдали школе. Учительство – это призвание?

– Я сознательно пошел на истфак Московского пединститута. Когда болели учителя в младших классах, меня, старшеклассника, просили их подменять. И это было тем более странно, что я учился из рук вон плохо. По точным и естественным дисциплинам я еле-еле тянул на тройки. Удивительно, как я вообще сдал выпускные экзамены на аттестат зрелости. А вот уже в институте я учился хорошо.

– Так бывает?

– Бывает. Я тогда попал в группу, где готовили учителей для спецшкол, в которых ряд предметов велись на иностранных языках. Чудная была страна! Сейчас в элите ходят бандиты, а тогда это были партийные, профсоюзные и комсомольские чиновники. Для их детей и существовали специальные школы. Я проработал год в одной такой школе, а потом ушел в обыкновенную и там уже работал довольно долго. А когда у меня что-то уже начало получаться по «литературному департаменту», перешел в вечернюю, что дало роскошную возможность работать в литературе безостановочно, как в «доменном производстве».

– В своих сочинениях вы используете исторические анекдоты. Вы их где-то находите или иногда сами сочиняете?

– Все берется строго из источников: книг, воспоминаний, монографий. Иной раз наткнешься на какой-то чрезвычайно забавный эпизод, о котором, дожив до седых волос, еще не знал. Вот недавно прочитал, как Екатерина Великая совершала свое знаменитое путешествие по Югу Российской империи, и где-то под Херсоном устроила смотр войскам. Проходя вдоль фронта знаменитого Фанагорийского полка, она остановилась и говорит: «Представьте себе, братцы-солдатики, сколько тысяч верст я проделала, чтобы только вас повидать?» А один солдат ей на это замечает: «От эвтакой матушки-царицы чего только не приходится ожидать». Согласитесь, довольно-таки занятно.

– В одном интервью вы сравнили искусство с болезнью роста, которую человечество, взрослея, переживет. Вы предполагаете, наступят времена, когда вообще не будет искусства?

– Человечество в процессе развития наработало огромную художественную культуру, и вдруг в начале двадцатого столетия оказалось, что она избыточна. Культура больше не нужна? Или человечество не может существовать вне художественной культуры, как оно не может существовать вне нравственности? Были в истории периоды, когда художественной культуры, в нынешнем ее понимании, не существовало вовсе. Например, временной отрезок от крушения римской империи до эпохи Возрождения. Может быть, так произойдет и сейчас. А спустя несколько столетий публика опомнится и опять всем будет интересен Данте, Лев Толстой…

– Что же делать сейчас бедному литератору?

– По-человечески все это противно и тяжело. Из поколения в поколение в России складывалось отношение к писателям, как к избранникам. Даже не важно было, известен ты или нет. А кто был богаче писателя всего 20 лет тому назад? Только рубщик мяса с одесского Привоза. За одну книжку я получал столько денег, что мог купить два легковых автомобиля, дачу и преспокойно жить года три.

– Не все так радужно было. Макулатуры много выпускали…

– Однако тогда существовала четкая, хотя и негласная, иерархия ценностей. Были литераторы, которые обслуживали власть или низменные потребности простонародья. Но всем было понятно, кто есть кто. И ориентирами для нации были большие писатели, великие актеры, мыслители. А сейчас в роли таковых выступают те, кто пляшет и поет, – массовики-затейники.

– Вы пишете, что «хороший человек – это для писателя не индульгенция. Ты будь, хоть карточным шулером, но настоящее литературное качество дай». Может ли пишущий говорить о нравственности, будучи в личной жизни безнравственным?

– История литературы знает сколько угодно негодяев, которые были выдающимися художниками. Хотя и странно, что человек, занимающийся таким великим делом, и вдруг оказывается негодяем. С другой стороны, характер талантливого человека немыслим без какой-то червоточинки. Уж настолько был светлым человеком Антон Павлович Чехов, а вот обожал считать деньги. Брал на учет каждую приходную и расходную копейку. И какого выдающегося художника ни возьми – в каждом что-нибудь окажется да не так. Я, например, в жизни не украду, но случайно могу обидеть. Не надо бы иной раз говорить кому-нибудь, что он жулик, а я не выдержу да и скажу.

– Вы однажды сравнили литературу с наукой. В науке время одиночных открытий давно прошло. Над созданием атомной бомбы работали тысячи ученых, объединенных вместе. Может быть, и литературу ожидает такой путь?

– Изобретать скопом – это не столько наука, сколько техника. Сам феномен расщепления атома открыли одиночки Кюри и Розерфорд. А уже создание бомбы сравнимо скорее с научно-техническим бандитизмом. Все, что ни делается в мире поганого, все – скопом. Так же и с литературой. Никакого коллективного прогресса на этом поприще быть не может. Литературу создавали и будут создавать исключительно одиночки. Только в последнее время что-то и одиночек особенно не слыхать.

– Вы считаете современных молодых сочинителей слабыми?

– Я не скажу, что, положим, Пелевин, Сорокин плохие писатели. Но мне они не интересны. Я могу прочитать из них абзац или несколько страниц и только. Думаю, дело не в тексте, а во мне. Они говорят о чуждых мне вещах, о насквозь выдуманной проблематике и, самое главное, тем языком, который мне претит. Все-таки культура языка – это то, на чем до самого последнего времени держалась наша литература. В этом смысле русские писатели владели одним из самых сложных инструментов в мире. Я изучал несколько иностранных языков. И когда мне на ум приходит вставить в текст какое-нибудь редкое русское словцо, я жутко радуюсь, понимая, что аналогов этому слову в других языках нет.

– В середине 90-х вы возглавляли журнал «Дружба народов». А сейчас толстые журналы нужны?

– Литературные журналы суть чисто русский феномен, и в этой стране, конечно же, нужны. Они представляют только-только вышедшую из-под пера, еще «горячую» литературу. Их сегодняшние ничтожные тиражи объясняются не только тем, что народу некогда заниматься «этой ерундой», а и материальными трудностями нашего человека. Отдать 50-60 рублей за номер – тяжело. Особенно в провинции, где часть населения не работает, а часть зарабатывает столько, сколько средний русский пьяница пропивает в течение одного дня. Но, думаю, журналы как-нибудь выкарабкаются. Тираж пушкинского «Современника» снижался из года в год и незадолго до смерти Пушкина составлял пятьсот экземпляров. А самый массовый журнал того времени «Библиотека для чтения» мог похвалиться тиражом только в 6 тысяч.

– Однако еще недавно журналы выходили миллионными тиражами.

– Заоблачный скачок тиражей, наблюдавшийся в «перестройку», объясняется тем, что народ «дорвался» до текстов, о существовании которых многие годы даже не подозревал. Людей как бы выпустили из тюрьмы, и они начали судорожно глотать воздух и наслаждаться солнечным светом. А когда выяснилось, что счастье человеческое мало зависит от творений Наума Коржавина или Анатолия Рыбакова, тогда и произошло закономерное охлаждение масс к разоблачительной литературе среднего уровня. Великая литература – это совсем другое.

– Вы однажды сказали, что «большевизм в крови у русского народа». Что вы имели в виду?

– Тот способ общественного бытия, который ввели большевики, больше других соответствовал складу русской ментальности. Поэтому я считаю, что семьдесят лет большевистской деспотии были самой счастливой порой в истории русского народа. Можно было работать спустя рукава и получать деньги, которые позволяли выпить, закусить и кое-как одеться. Ни о чем не надо думать. Абсолютная уверенность в завтрашнем дне. Я не говорю о тех несчастных, которые пострадали от сталинских репрессий. Но основная часть народа ничего не боялась. Человек знал, если завтра его выгонят за пьянство и прогулы с фабрики «Красный мак», он тут же устроится на соседнюю фабрику «Красная гвоздика», и все останется по-прежнему.

К сожалению, одна из самых кровных черт характера русского человека – бессмысленная, ничем не оправданная зависть к чужому благополучию. И уже неважно как это благополучие приобретено: трудами или воровством. Зависть эта требует еще и какого-то физического выхода. Отсюда и наши бессмысленные крестьянские войны, и революция 1905 года, и большевистский переворот 1917 года. Тогда, наверное, ни одной усадьбы не осталось не сожженной. Спрашивается: зачем? Там же можно было устроить общежитие, школу или коммуну. Нет, все пожгли. Суть большевизма состоит не в том, чтобы не было бедных и богатых, а чтобы не было богатых.

– Как вы считаете, не возможен ли на этой почве возврат к старому?

– Большевизм больше не возродится. Уже народилось и повзрослело поколение, которому претит сумма качеств, характерная для русского обывателя еще 30 лет тому назад. Но человек моего возраста ощущает себя иностранцем в своей стране.

– Как вы представляете себе своего читателя?

– Никогда не видел человека, читающего мою книжку. Недалеко от деревни, где я провожу по полгода, в городке Зубцове живет одна восторженная дама, преподающая в музыкальной школе. Вот, пожалуй, она – чуть ли не первый мой читатель, которого я встретил в своей жизни. Тут как-то меня пригласили на столетие зубцовской библиотеки. Так эта поклонница просто вогнала меня в краску, встав и сказав на весь Дом культуры, где собралось человек двести: «А вы вообще представляете себе, кто к вам приехал?»

Я, конечно, ни на какого читателя не ориентируюсь. И думаю, так поступают все, кроме сочинителей специального остросюжетного чтива, не имеющих к литературе никакого отношения.

– Что вы думаете о появившихся в последние годы на рынке книгах, обучающих, как надо писать прозу и сценарии, чтобы на этом разбогатеть?

– Это не вредное чтение. Если ВГИКу сценарист отдает пять лет жизни, то, что плохого в книжке, которая научит человека тому же самому за трое суток. Однако думаю, что такая литература не продуктивна и вряд ли поможет делать деньги, для чего нужно тоже иметь определенную способность. И уж во всяком случае – это не научит сочинять. Потому что, писательский дар представляет собой редчайшее заболевание, которым сладко страдает такой ничтожный круг лиц во всем мире, что этому можно только удивляться и восхищаться, но подражать нельзя.