Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Воскресенье. Поздний вечер. Я целый день сегодня не выходил из дома. Читал, разбирал старые письма и снова читал. Вдруг заиграл железный подоконник. Молочные струи дождя пели как в летний ливень. Вскоре все стихло. И когда я выглянул в окно, уже шел снег. Будто небесный вишневый сад терял свои покровы. Розовые, как язычок нашей кошки Марты. Я перестал думать про небесные сады и снова взялся за Эко.

Умберто Эко – бездонен и бесконечен. Иногда кажется, что у него не было начала и не будет конца. Он взорвал литературу, сочинив почти в пятьдесят лет роман «Имя розы». Создавая текст, он создавал своего «образцового читателя», который, читая его текст, создает свой. Эко был (почему я пишу был?), он и до сих пор есть гравитационной волной, которую только в прошлом году обнаружили физики, хотя о ее существовании давно догадывались, предсказывали ее открытие. Они уловили те волны, что шли к нам полтора миллиарда лет, возникнув после слияния двух черных дыр. Почему я вспомнил про гравитационные волны? Обычному человеку непросто понять, как связаны время и пространство. Как и теорию относительности. Что уж тут говорить про гравитационные волны. Чтобы нам, непосвященным, стало хоть что-нибудь понятно, физики придумали такой наглядный пример. Представьте себе шарик на капроновой поверхности. Когда шарик начинает вибрировать, то и вся капроновая поверхность приходит в движение. Так и Эко вибрирует, порождая гравитационные волны, которые в свою очередь рождают в нас новое представление о сущности слова, его смыслах, о тексте и о том, что бывает после текста (не послесловие, а послебытиё, в котором текст начинает жить своей собственной жизнью, становясь частью реальности). Эко не просто уникален (каждый раз, используя топосы, литературные штампы, он создает их заново, как бы впервые, будто их и не существовало до него). Не просто энциклопедичен (один из ведущих медиевистов не только в Италии, но и в мире). Не просто научен (его исследования по семиотике текста увязывают возможности интерпретации текста с проблемой возможных миров). Эко гениален. И ироничен. «Я получил огромное наслаждение от чтения великолепной книги Роберта Ф.Флейснера «Хоть розой ее назови, хоть нет: обзор литературной флоры от Шекспира до Эко» (надеюсь, Шекспир был бы горд, увидев наши имена рядом)». Последний роман мастера «Нулевой номер» вышел в прошлом году  и сразу же был переведен на русский язык Еленой Костюкович. Книга о том, как в Милане задумали выпускать газету «Вчерашнее завтра». Но перед тем как она начнет выходить (в романе есть несколько явных и скрытых цитат Торнтона  Уайлдера; чем дальше читаешь, тем четче понимаешь, что все затеянное рухнет, как мост короля Людовика Святого), придумать пробный номер, показав заказчику и потенциальным врагам («лучшим друзьям») ее возможные темы и их интерпретации. Журналистская кухня, которую описывает Эко, не нова. О том, как делаются новости, что факты сами по себе ничто, что они должны быть отсоединены от мнений, что главная новость формируется там, где ее не было и так далее, писали не раз и много, а также снимали фильмы. Довольно неплохие. Вся история с нулевым номером затеяна автором для того, чтобы рассказать читателям устами одного из журналистов свою версию жизни и смерти Бенито Муссолини. Историю аббатства в романе «Имя розы» рассказывает тоже не автор. Помните, как начинается повествование? Автор купил рукопись «Записки отца Адсона…». А потом, когда она исчезла, ее украла его любимая (это был не злой умысел, «лишь проявление сумасшедшей непредсказуемости нашего разрыва»), он не смог найти никаких ее следов  и теперь просто предлагает свои записи сделанных когда-то переводов этой рукописи. И «Баудолино» тоже начинается с рукописи главного героя, которую он потерял, «будто целую жизнь потерял».Эко вкладывает в уста главного героя «Нулевого номера» главреда Колонны слова: «Когда я пробовал набросать кое-что свое, я понял, что любое описание пропускаю через художественный прецедент; я не могу сказать, что герой гуляет в ясный и солнечный день, я говорю «гуляет в пейзаже Каналетто». В одном месте Колонна говорит про остров Святого Юлия – он обычно такой яркий под солнцем, и добавляет «высовывающийся из воды, точно на картине Бёклина «Остров мертвых». Что представляет себе сразу «образцовый читатель»? Остров Сан-Микеле в Венеции, где похоронены Дягилев и Бродский? Пять вариантов картины, написанные швейцарцем? Харона, перевозившего через реку Стикс? Аллу Пугачеву с ее «Паромщиком»? Гитлера, купившего вариант картины 1933 года, где на скале приблизительно по центру присутствуют инициалы автора? Картину  Дали «Истинное изображение «Острова мертвых» Арнольда Бёклина в час вечерней молитвы»? Симфоническую поэму Сергея Рахманинова? Роман Роберта Желязны? Упоминание Набоковым в «Отчаянии», что репродукции картины можно найти в каждом берлинском доме? Строки Арсения Тарковского: «Где «Остров мертвых» в декадентской раме? // Где плюшевые красные диваны? // Где фотографии мужчин с усами? // Где тростниковые аэропланы?» Или поэму Маяковского «Про это»: «Обои // стены // блекли… // Тонули в серых тонах офортовых. // Со стенки //на город разросшийся//  Бёклин // Москвой расставил «Остров мертвых»? Слова Тэффи о том, что «если случайно где-нибудь «Остров мертвых» не оказывался, то это было признаком очень серьезным», и целый рассказ, посвященный картине? Мадам Грицацуеву, пришедшую к гадалке, где висела репродукция картины в раме темно-зеленого полированного дуба под стеклом? Илью Эренбурга, утверждавшего, что «каждая консьержка в Париже могла с ходу процитировать Ростана, а в берлинских меблированных комнатах считалось признаком хорошего тона вывешивать репродукции «Острова мертвых», и признававшегося, что о живописи он «не имел никакого представления», что в его «московской комнате на стене висели открытки «Какой простор!» и «Остров мертвых»? Или сюрреалистический фильм-коллаж Олега Ковалова?  Какой (или какие) из островов вложил в описание острова Святого Юлия Эко? О каких «островах» он не знал? Впрочем, это не важно. У каждого свой «Остров мертвых». Это и есть создание читателем своего текста. Почему эта картина была так популярна, что стала одной из примет ушедшего дореволюционного быта не только в России, но и в Европе? Обладание ею (или хотя бы репродукцией) было претензией на изысканность? Или, наоборот, репродукция на стене свидетельствовала об отсутствии какого-либо вкуса? Или, может быть, она была так популярна, что страх перед жизнью такой же сильный, как и страх перед смертью?.. …И вот я читаю новую книгу. Не по времени написания. По времени приобретения. «Пражское кладбище» (2010). Я всегда буду помнить, что роман «Имя розы» – «повесть о книгах, а не о несчастной повседневности», что, «прочитав ее, следует, наверное, повторить вслед за великим подражателем Кемпийцем: «Повсюду искал я покоя и в одном лишь месте обрел его – в углу, с книгой». Когда я закончил читать, светало. И лепестки вишен из небесного сада все еще плыли над землей, будто капустницы…