Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Позвонила вчера из Киева Лена Редякина и сказала, что не стало Вадима – Вадьки Редякина, потрясающего врача-гематолога, которого я встретил давным-давно, когда собирал материал про малые дозы радиации. Мы разговаривали с ним месяц назад, он был весел и бодр и звал поехать с ним в Чернобыль.

Я не был в Чернобыле двадцать пять лет. В том страшном тысяча девятьсот восемьдесят шестом году работал собкором «Комсомолки» в Киеве и в зоне провел дней сорок. Видел, как вся страна бросилась на помощь. Специалисты высшего класса ехали туда, самая мощная техника шла. Я говорю сейчас не о том, почему произошла авария, и не о том, как власти старались преуменьшить ее масштабы, и не о том, сколько людей пострадало от их бездействия. Я говорю о людях, которых в Чернобыль после аварии привели не деньги, не карьера – чувство жгучей ответственности за чужие грехи, чувство сопричастности к ним и боязнь не успеть предотвратить новые беды… Я помню, как, почти плача, настаивал молодой парень, чтобы не отправляли его из зоны (он слишком большую дозу радиации успел набрать), он хотел остаться, потому что лучше всех знал смертельно опасные места, куда предстояло идти в ближайшее время новобранцам.Через три года после аварии я впервые увидел кинокадры, как умирали молодые парни, пожарные, которым было велено тушить то, что нельзя потушить. В лучшей клинике страны умирали, рядом с лучшими приборами и аппаратами, на глазах у лучших врачей. И никто не смог их спасти. Они обрекли себя на смерть в тот момент, когда шагнули в ядерный ад. Я много думал о них: знали ли они о том, что дороги назад нет, вспоминали ли тех, кто остался дома в чистом сказочном городе, где розы цвели на каждом шагу с мая и до первых морозов?Я был такой, как все, и все же… Сына своего отправил подальше от Киева, к родственникам, в самом начале мая. Мы прошли с ним заросшей тропинкой от дома до трамвая, потом побродили по вокзальному перрону, а через пару дней, уже в другом городе, на дозконтроле приборы обнаружили радиоактивную «грязь» на его башмаках.Был такой, как все, и все же…Когда возвращался из Чернобыля, меня тут же останавливал участковый врач: немедленно сдать кровь и щитовидку проверить – сколько она там нахватала. Меня не пугали, как моих друзей, что расстанусь с партбилетом, если самовольно заберу из школы ребенка и вывезу его куда-нибудь. И мне не приходилось десятки раз укладывать и разбирать детские вещи: с вечера знали, что завтра объявят эвакуацию школьников, наутро решение отменялось. В который раз. И не краснел я за свое «негосударственное» мышление, как те женщины, что чуть ли не на второй день после аварии примчались в Шевченковский райком партии города Киева с вопросом, куда деньги послать. А первый секретарь с ходу их одернула: «И без ваших денег государство справится». И не собирал я руками графит и топливо у разрушенного реактора, и не покрывался буро-коричневым  ядерным загаром, как солдаты и офицеры, которые бросались в самое пекло вместо роботов и манипуляторов (их просто не было!), хотя видел, как седой генерал вручал премию – тысячу рублей – молоденькому пареньку и советовал: «Домой пошли, а будешь жениться – купишь невесте колечко, а себе костюм…» (Графит, который он собирал, излучал две тысячи рентген в час.) Вскоре и паренька не стало, и генерала. Обоих унесла лучевая болезнь…В Чернобыле у меня появились друзья. Такие, каких раньше не было. Вертолетчик, физик-ядерщик, врач-гематолог Вадька Редякин, тракторист… Как часто мне их потом не хватало! Полуночные телефонные звонки и письма совсем не то, что дежурство в штабе, или дорога в бронетранспортере на атомную станцию, или рюмка водки на чей-то день рождения в базовом лагере. Я знаю, сколько они сделали, все вместе и каждый в отдельности. Если бы не они, то, может быть, и нас всех бы сегодня уже не было. Я мог только писать. И я писал о том, как они жили, что они делали, о чем думали и в чем сомневались. Я никогда не писал о том, что в Чернобыле скоро запоют соловьи и туда снова вернутся люди, будут работать на станции, ловить рыбу и ухаживать за розами. Соловьи и после аварии пели так же звонко, как и до нее. Я не стыжусь ни одной строчки, написанной в то чернобыльское лето. Но я знаю, что брал тогда в долг у своих друзей. Брал их мужество и смелость, надежность и надежду. Поэтому, после того как они уехали из зоны, я возвращался туда еще несколько раз, чтобы отдать им долг – рассказать о том, о чем мало кто писал, о так называемой медицинской помощи, о влиянии малых доз на природу и человека, о переселении людей на такие грязные территории, как и сама зона…Я все время вспоминаю Сашу Бочарова, тоже моего чернобыльского героя. Он ставил дверное стекло в новой квартире, не удержал – выскользнуло. Перерезало вены. Операцию делали. Рука вроде бы зажила, но все же тревожила. Пришел к врачу. Тот был суров: «Работать не хочется – знаю вас, чернобыльцев». Когда же сделали рентген, увидели на снимке  зашитый двухсантиметровый кусочек стекла. Какое чудо спасло Бочарова?..Чернобыль болит во мне, словно тот осколок стекла. И никто не сможет вытащить его из моего сердца, чтобы и душу не поранить, и чтобы я живым остался. А Вадьки Редякина мне будет не хватать. Я потерял что-то очень важное, чего уже никогда больше не будет в моей жизни…