Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Бабка Антонина почти ослепла и оглохла, но памяти не потеряла. И ноги-руки двигаются, правда, ноют по ночам. Она их как маленьких детишек укладывает: вначале одну ногу примостит поудобнее, прислушается, чтобы не ныла, потом вторую; руки сложит лодочкой, ладошка к ладошке, под щеку и так засыпает. Сразу, словно проваливается в какую-то бездну. Сны ей уже давно не снятся.

«Переснились мои сны», – говорит она часто такой же древней старухе, как и она, соседке Маланье, когда та, зайдя во двор, начинает кричать так, что на другом конце деревни слышно: «Как спала? Что снилось? Снова ничего? Чудно. А мне всю ночь плелось, как я молодухой была, как лен дергала на поле руками и все оглядывалась, далеко ли от меня Паранька отстала. Она же у нас передовицей всегда ходила». Старухи усядутся на лавочку под старой скособоченной чилигой и ждут, кто первым заговорит. Обычно не выдерживает Маланья: – А Дунька Димохина слегла. Какая затейница была. Уже неделю не встает.- Что? Куда шкаф у тебя не встает?- Ты совсем глухая стала. Дунька Димохина, говорю, заболела. Небось умрет на неделе. А батюшки нет. В отпуск поехал. Кто отпевать будет?- Да, хорошо мы в молодости пели… Никто перепеть нас с тобой не мог. – Я тебе не про песни, а про то, что если Дунька преставится до Троицы, то без попа хоронить придется. На родину он поехал, к матери, куда-то аж на Западную Украину. А мать у него странная, как не в себе. Смотрит на тебя и не видит.-  И мой Жора такой же был, когда с фронта вернулся. Я говорю с ним про детей, про скотину, а он не слышит. Словно его тут нет. Война его не отпускала, все стояла перед глазами. Я его сколько раз расспрашивала, как там было, он никогда ничего не говорил мне. Только раз помню, на День Победы выпил стопку, посмотрел угрюмо так, как дед его смотрел, когда что-то не по нраву ему было, и горько вымолвил:  «Человек на войне зверем стаёт». И страшно мне стало, Маланья, я, как подумала, что он там видел, чуть не завыла, как бабы воют на похоронах.- Жора у тебя орел был. Великатный. Хоть и без ноги вернулся, а не стяпился, не спился. Не вахлак какой-то, хозяин, и дочек воспитал. Так тебе скажу: строгий был, но справедливый. Жаль, что рано умер. Сколько-то годков ему было?- Еще и полудня нет. Чего ты всполохнулась?- Да не про время я спросила. А сколько лет Жоре было, как умер. – Считай, он меня на пять годков старше был. Двадцать пять лет будет, как схоронили. Шестьдесят должно было сполниться на Пасху, не дожил. А строгий был, то правда. Варьке говорил: учись мне на одни пятерки, чтобы в институт поступила. Уж не знаю почему, но страшно хотел, чтобы Варька учительницей стала. «Я на одной ноге по полю ползать буду, не спать буду, не есть, но выучу тебя», – говорил. И выучил. Варьке шестьдесят стукнуло, и только тогда школу кинула. Хоть пятый год на пенсии, а каждый день про нее вспоминает. Ой, Маланья, мне так Варьку жалко.  Я как подумаю про нее, так и плачу.- А чего это ты? Вроде бы все  у нее нормально. В почете была,  при деньгах. Не чуфарится. Муж, дети, дом – все при ней. Тебе помогает, каждый день заходит. А моя как уехала в чужие края, в Ростовскую область, так раз в год письмо пришлет.- Руки мне ее жалко до сих пор. В шестом  классе попросила она у меня новое пальто. Я и говорю ей: вот лето сейчас, одна доярка идет в декрет, бери ее коров и дои до осени – на пальто заработаешь. Двадцать шесть коров попало ей. Три раза в день. Первые дни она ложку не могла в руках держать. Кружку молока двумя руками обхватит, выпьет, а хлеб пальцы не держат, так и шла полуголодная спать. Она уйдет, а я сижу и реву, как корова. Жора погладит меня по плечу: «Варька знает, что ты ее любишь, что ты не со зла работать ее заставила. Она умная, она поймет». А когда деньги получила, прибежала – что делать, мол, с ними, а ей и отвечаю: заработала – трать на что хочешь. Справили мы ей тогда и пальто, и сапожки, и шапку лисью…- Ой, Тося, прожили мы с тобой немало, а умирать все равно не хочется. Словно и не жили……Олег Георгиевич, сын Варвары Сергеевны Мальцевой, бывшей учительницы русского языка и литературы, внук Антонины Андреевны  Евстюгиной, бывшей доярки, кавалера ордена Трудового Красного Знамени, лучший специалист по влиянию арабов на испанскую культуру,  часто приглашает меня в свою родную деревню Тарасовку. Когда я выбираюсь с ним туда, я думаю, какое счастье, что у него такая бабушка. Пока живая. И такая похожая на мою. Которой, несмотря на все мои годы, мне так не хватает.