Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Не стало еще одного человека, которого я искренне любил. Геннадий Николаевич всегда много курил. Знал, что рискует, но курил. И вот легкие его не выдержали, дали сбой. Смертельный сбой. Он умел держать удар. У него, как у каждого нормального человека, были взлеты и поражения. Одинаково достойно он с ними справлялся…

Если бы не он, вряд ли я когда-нибудь попал в «Учительскую газету». История эта началась давно – почти тридцать лет назад. Я работал собкором «Комсомольской правды» на Украине:  писал заметки, разбирался с жалобами, отвечал на запросы из Москвы. Главный редактор Киев почему-то не посещал. И я видел Селезнева только на собкоровских совещаниях и редакционных планерках, когда приезжал в столицу на стажировку. В апреле восемьдесят шестого года рванул четвертый блок на Чернобыльской атомной станции. И я отправился туда почти на пять месяцев с небольшими перерывами. Первый текст, который я отправил об аварии в Москву, не прошел. Это была статья Виталия Коротича (писателя, поэта, публициста, главного редактора журнала «Всесвит», вскоре он возглавит «Огонек»), который писал о том, что прежде всего нужно сказать людям правду, что произошло, что происходит и чего ждать. Правду про то, чего ждать, мало кто даже из самых высоколобых специалистов знал. Все было впервые – масштабы разрушения и площади заражения, потери и причины. Геннадий Николаевич статью печатать не стал, отнес ее в ЦК партии. Там ее долго изучали, и к ночи было принято решение о максимальном информировании населения о происходящем. Понятие «максимально» каждый из чиновников понимал по-своему, но информации стало все-таки больше, и настоящее стало приобретать более-менее явные очертания, хотя будущее все еще оставалось неопределенным и расплывчатым. Только потом, через несколько лет, я понял, что это был правильный шаг главреда: Селезнев сыграл на опережение. В конце того страшного года мне позвонили из редакции и сказали, что меня хочет видеть главный. В поезде я не очень заморачивался, зачем меня позвали. В Москву всегда было приятно приезжать, на этаже постоянно кто-нибудь из коллег-собкоров стажировался. Геннадий Николаевич с порога предложил мне стать членом редколлегии, редактором аж сразу трех отделов – учащейся молодежи и «Алого паруса», студентов и науки. Я этого не ждал. Каждый из собкоров мечтал оказаться на этаже в Москве. И периодически такое случалось. Брали на должность спецкора, заведующего отделом, а тут сразу двойной взлет. «Сомневаешься?» –  спросил он меня. – «Если правду говорить, то да». –  «Почему сомневаешься?» – «Слишком много людей в отделах. Слишком разные. И каждый талантлив. Я с ними, боюсь, не справлюсь». –  «Попробуй. Вот тебе месяц. Пройдет месяц – придешь и скажешь: остаешься или возвращаешься домой. Если соберешься уехать, мы подберем тебе хорошее место в другом регионе, ты и так слишком много радиации наглотался там». Месяц я спал по четыре часа в сутки, читал и перечитывал по десять раз сданные мне тексты, расталкивал локтями коллег на планерках, чтобы только поставить в номер материал своих сотрудников, читал сотни писем и выбирал спрятанные между строк темы. Через месяц я согласился. Геннадий Николаевич сказал мне тогда всего два слова: «Молодец! Я знал, что у тебя получится». И когда я уже уходил из кабинета, он мне посоветовал вдогонку: «Теперь тебе нужно поехать в командировку и написать текст, который признают лучшим в номере. В любое место. Но материал должен быть супер». И я отправился к Шалве Александровичу Амонашвили в Тбилиси. Очерк «Обычная школа» признали лучшим. На мои правки сотрудники перестали обижаться…Геннадий Николаевич никогда не сдавал своих подчиненных. Хотя это уже было время перестройки, ему не раз доставалось и от ЦК комсомола, и от ЦК партии. Он выслушивал все нападки, заверял, что разберется, что виновных накажет, и, придя в редакцию, в самом деле разбирался, был ли в тексте наш прокол или это партийные функционеры что-то двусмысленное вычитали. Я опубликовал материал о том, как переселяют людей из чернобыльской зоны на новые земли, такие же грязные, как и сама зона. Селезнева вызвали, не пригласили, в ЦК партии и потребовали опубликовать опровержение, а журналисту впаять выговор. Вернувшись,  он спросил у меня: «Откуда данные?» Я достал брошюру с грифом «Конфиденциально. Для служебного пользования», не буду рассказывать, как она ко мне попала. Он посмотрел на таблицы и графики, улыбнулся и сказал: «Иди работай.  Не будь у тебя этой книжицы, поехал бы собкором в Сибирь».  Когда Оля Мариничева написала разгромный текст о монографии Бориса Лихачева про теорию коммунистического воспитания, нас вместе с ней вызвали на разборки в школьный отдел ЦК комсомола. Мы держали удар до конца. И когда секретарь ЦК, женщина строгая, не любящая шутить, поняла, что никакой опровергающей статьи мы печатать не будем, то стала грозить нам делом, которое будут разбирать если не на заседании бюро, то на секретариате точно. Инна Павловна Руденко пошутила тогда: «Дело о заговоре против теории коммунистического воспитания совсем как в недавние времена». Но до дела не дошло. Геннадий Николаевич переговорил с первым секретарем Виктором Мироненко, и все закончилось. Через пару лет, случайно встретив в коридорах Министерства образования ту женщину – секретаря ЦК,  я услышал от нее, что мы ведь были правы,  когда критиковали «окостеневшего» академика.Его любили в «Комсомолке». Его улыбку, его всегда спокойный тон. Казалось, его ничего не может вывести из себя. Он был открытым и искренним. Все, что хотел сказать, говорил.  Он доверял мнению большинства. Газета в те перестроечные годы в самом деле была самым лучшим, самым востребованным изданием. Тираж – двадцать миллионов. Мешки писем каждую неделю. Резолюции – хоть и не частые – высших начальников  на публикациях: «рассмотреть», «принять меры»…В «Учительской газете» его не любили. По крайней мере поначалу. Газета тоже взлетела в годы перестройки. Матвеев и Соловейчик сделали ее оппозиционной Академии педагогических наук и Минпросу. Родилась педагогика сотрудничества, появились авторские школы. Чтобы двигаться дальше, редакция попросилась под крыло партии: стать из газеты  – органа профсоюза и министерства  – газетой ЦК партии.  Там согласились – неглупые люди работали. Но главным редактором партийной газеты чиновники  видели вовсе не Матвеева, а человека из партийного кадрового резерва. Назначили Селезнева. Коллектив принял его в штыки.  Но ему удалось, хотя и с трудом, переломить ситуацию. Однажды он позвонил мне в «Комсомолку» и предложил прийти к нему заместителем. Подумав, я согласился. Главное, что сделал Геннадий Николаевич  в «Учительской газете», –  это поддержал идею Володи Жукова, редактора школьного отдела, о конкурсе «Учитель года». В канун нового, 1989 года – 30 декабря – увидело свет первое положение о конкурсе. В  заочном туре участвовали 99 человек.  В мае в столицу приехали 19 педагогов. Из них жюри выбрало шестерку лауреатов:  6 июня 1990 года Александр Сутормин, преподаватель русского языка и литературы из Тульской области, был объявлен первым учителем года. Геннадий Николаевич добился, чтобы победителю приз вручал президент СССР Михаил Горбачев. С тех пор встречи руководителя страны с победителями конкурса стали традицией. Сейчас, когда не стало Геннадия Николаевича,  я думаю о том, что надо учредить специальный приз имени Селезнева для участников конкурса – за настойчивость при достижении цели.  Потому что запустить этот конкурс помогли Геннадию Николаевичу именно его настойчивость, упорство  и умение убеждать чиновников в своей правоте. Став председателем Государственной Думы, первое интервью он дал «Учительской газете». Он ушел. Мы тоже когда-то уйдем. Но я всегда, до последнего своего дня буду помнить, что у меня был такой главный редактор (дважды мой главный редактор), каким я хотел всю жизнь стать и пока что не стал.