Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Его разбудил дождь. Сильный, размашистый. Он хлестал по окнам так, что казалось, еще несколько ударов – и стекла не выдержат. Комнату затопит, зальет, бумаги смоет со стола, и они поплывут через всю квартиру прямо к мусорному ведру на кухне. Видимо, именно там и было их место.Свои рассказы он писал ручкой. И правил ручкой. И переписывал на чистовик тоже ручкой. Чернильной. Ему казалось, что пока рассказы остаются на писчей бумаге и пока пахнут чернилами, они его часть, они принадлежат ему так, как принадлежат человеку руки, ноги, голова. Они есть у него, и он о них не думает, пока не заболят. Ему казалось, что, вбивая свои рассказы в компьютер, он теряет их. Как теряет мать недоношенного ребенка. Рассказы получались у него совсем короткие. Пара абзацев. Десяток предложений.

Я попросил дать почитать.  Он пообещал. Потом долго не вспоминал про обещание. Наконец прислал. С припиской: «Не знаю, зачем я это делаю». «Наверное, решил, что обещания надо все-таки выполнять», – написал я ему.  А сам подумал: «Захотелось, чтобы я его похвалил.  Как хвалили все те, кому он показывал свои творения».  Стал читать и вспомнил Борхеса, который не раз писал о том, что существуют точка, слово, в которых помещается вся Вселенная. Так и тут: одно-два предложения, но ты сразу видишь весь мир, в котором живет его герой, все его прошлое и будущее. Видишь через одно мгновение настоящего.Вот маленькая девочка… Она так старается все записать за учительницей, что буквы у нее прыгают с одной строчки на другую. Она говорит себе, что справится с заданием, и тогда отец не будет злиться на нее и не будет бить маму, и ночи не будут такими темными…Вот мальчик-подросток…  В школу не ходит. Автор занимается с ним дома. (Автор пишет о себе. Он школьный учитель. В школе прошла почти вся прожитая жизнь.) Когда у мальчика плохое настроение, он просто мычит.  Когда хорошее – молчит, показывая всем своим видом, как ему все надоели. У него самое большое желание, чтобы его оставили в покое. Иногда у мальчика случаются приступы. Его начинает трясти. Он словно хочет вырваться из тела, которое ему мешает, сковывает его.  Тогда мальчика надо сильно обхватить со спины и держать, пока он не успокоится.  И после этого можно дальше продолжать урок…Вот на даче шестилетние девочки-близняшки зовут пойти в магазин вместе с ними соседского мальчика.  Родители его отпускают. Одна из девочек – Каталина – мечтательно произносит:  «Люди подумают, что у нашей мамы трое детей…»  Все рассказы написаны на английском языке. Я отправил их своей давней приятельнице в Оксфорд. Она попросила прислать название книги, откуда я взял их,  и имя автора, чтобы поискать в магазине. Иногда он шутит, что говорит на чужих языках лучше, чем на родном.  В разговоре и вправду иногда спотыкается: «Не могу найти точное слово, ни одно не подходит, а по-английски это так…»Дождь в ту ночь был необычно теплым, почти тропическим.  Дождю хотелось, чтобы люди открывали лица навстречу каплям влаги, слизывали их кончиком языка с губ, словно причастие.  Но город был пуст, и дождь разозлился. Он слушал, как дождь буянит, и понимал, отчего такая ярость: дождю было так же одиноко, как и ему.  Одиночество – спасение от толпы.  От суеты, от беспрестанного бега.  Но чем больше у тебя одиночества, чем глубже ты в него погружаешься, тем сильнее хочется вернуться в толпу, к людям, которые до смерти надоели, о которых знаешь, что они скажут завтра, как себя поведут, кого осудят, кого похвалят, а кого начнут облизывать, да еще с такой скоростью, словно будут бояться, что их кто-то обгонит. К людям, которые где надо ахнут, где нужно охнут…Он слушал, как шумит дождь, и думал, почему бы ему не уснуть снова и почему посреди ночи в голову лезет всякий бред.  Но сон не возвращался. Он пошел на кухню и поменял воду в вазе с розами. Белыми, как снег в солнечный день. С чуть голубоватым оттенком. Честно говоря, он больше любил розы темно-красные, почти черные, как и тюльпаны такого цвета. Когда-то привез несколько луковиц из Амстердама. В первую весну они и в самом деле были черными, а потом он забыл выкопать их на зиму, и весной они просто не зацвели, а вскоре и вовсе перевелись. Сон не шел. Он взял книгу из книжного шкафа. Кортасар, «Игра в классики». Первое издание  тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.  Друг из Малаги подарил. Электронные книги он не любил.  Любил бумажные.  Особенно старые. В кожаных переплетах. С иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой.  Когда брал в руки такую книгу, его будто током пронзало. Чувствовал, как в него вливаются жизненная сила, радости и страдания тех, кто держал до него эту книгу, кровь начинала быстрее бежать в жилах, мысли становились яснее и четче, а мир воспринимался ярче, чем обычно. Старые книги доводили его до экстаза. Они были его спасением и надеждой. Его отравой и лекарством.  Они возносили его в рай и низвергали в ад. Только с ними он мог быть предельно откровенным. Он исповедовался им, любя их за это и ненавидя.  У него было много друзей. И в институте,  и на работе, и в спортивном клубе. Людей тянуло к нему. Его улыбка очаровывала. Но никому не давала надежды. Он умел к месту пошутить. Эти шутки радовали всех: молодых и старых, начальников и подчиненных, англичан и испанцев, с которыми дружил.  Не радовали только его самого. Он был открытым. Пока дело не касалось его собственной души.  От чужих ее скрывала тяжелая дубовая дверь. И никто не знал, что творится за этой дверью, какие войны ведет он сам с собою, как болят и долго не проходят синяки души, как невыносимо стоять на сквозняках, где, с одной стороны,  должен, с другой – хотел бы.  В двадцать лет он надел на себя  крест.  Не для того чтобы защититься от кого-то. Для того чтобы от себя защититься. Он часто шел по лезвию. Иногда оступался. И тогда возникал тот второй он, который каждый проступок, большой или маленький, считал грехом, преступлением перед совестью, предательством и начинал грызть его, заставляя просыпаться посреди ночи и уходить надолго из дому. Угрызения совести всегда испытывают не те люди.Мне кажется, нравственное истязание, которому он сам себя подвергал, давало ему такой же адреналин, как и прикосновения к старым книгам.  Поэтому кровь на ногах вовсе не была случайной. Как и чувство вины, которое он испытывал, когда все шло хорошо. Если бы он, прожив длинную жизнь, в которой были и слава, и написанные им книги, и созданные им учебники, и благодарные ученики (ведь он был учителем), и великие влюбленности, и безмерная любовь, и устав от этой жизни, спросил у Бога, кто он такой, как это сделал по преданию Шекспир, то, наверное, услышал бы: «Для других ты вечная вещь в себе. Но ты зря прятался от других.  Ты ведь и сам не знаешь, кто ты на самом деле.  Может быть, ты сон, который тебе снится. И мне тоже».  Библиотека ему досталась от деда.  Тот был водителем междугороднего автобуса. И ездил каждый день  в один и тот же город: туда и обратно. Высадив пассажиров, не спеша заходил в кафе «Весна». Навстречу выплывала Зинаида, точь-в-точь кустодиевская купчиха. «Как всегда?» – «Как всегда!» И Зинаида несла горячий борщ с пампушками, котлеты  с пюре и двойной компот.  Перекусив, дед переходил улицу и открывал дверь в книжный магазин. Тут его встречала полная противоположность Зинаиды – худенькая, стройная, как тростиночка, Верочка. «Я вам тут кой-чего припасла», – и доставала из-под прилавка дефицит. Дед неторопливо просматривал отложенные книги и забирал все.  История умалчивает, какие отношения были у деда с этими двумя женщинами, но когда однажды внук в минуту откровенного разговора спросил у него: «Ты изменял бабушке?», тот ответил, что возможности были, он же шофер, но…  Дальше лишь молчание.Когда пришло время умирать, дед позвал внука и сказал, что денег не нажил, все, что у него есть, – это книги, и он их ему оставляет. Прошли годы, но из библиотеки не исчезла ни одна книга……А дождь все лил. Кортасар не давал ответов. Их нужно было искать самому. Возвращаясь назад или прыгая вперед.  «Мы бродили по улицам и не искали друг друга, твердо зная: мы бродили, чтобы встретиться». Риоху он любил так же сильно, как Кортасара.  Открыл бутылку, налил. Вино светилось, как сияют в закатных лучах темно-красные розы в Севилье. «Когда же закончится дождь?»  «Наверное, никогда», – ответил ему кто-то неожиданно.  Самое удивительное, что он и вправду не знал, кто ему ответил…