На чтение: ≈ 23 мин.Александр Николаевич АРХАНГЕЛЬСКИЙ – писатель, журналист, телеведущий, ординарный профессор НИУ «Высшая школа экономики». Человек безумно харизматичный и успешный во всех ипостасях, перечислить каждую из которых, наверное, затруднится и он сам. Объединить все его социальные роли воедино может разве что слово influencer – «человек, по-настоящему влияющий на других». Его ценят и любят все, кто имеет хоть какое-то отношение к современной культуре, а кто не ценит и не любит, скорее всего, просто ничего в ней не понимает.
Для литературного номера «Учительской газеты» Александр Николаевич выбрал отрывок из своей новой, еще не вышедшей книги «Русофил. История жизни Жоржа Нива, записанная Александром Архангельским».
Впрочем, ему слово:
«Уже несколько лет я работаю над серией небольших книг, в центре которых судьба наших выдающихся современников. Уже вышла книга об основателе Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодоре Шанине («Несогласный Теодор»), сейчас готовится об одном из самых известных французских славистов Жорже Нива, переводчике Солженицына, собеседнике Пастернака, редакторе многотомной «Истории русской литературы», по которой учатся французские студенты. Эти книги основаны на беседах с их героями, написаны от первого лица, чтобы я не мешал читателю своими вопросами. Получаются биографические повести о счастливой жизни поперек несчастливого времени. Вниманию читателя предлагаю главу, в которой Жорж Нива рассказывает о своем учителе Пьере Паскале – убежденном католике и убежденном большевике. Как это может быть? О том и рассказ».
Эколь Нормаль Супериор на улице Ульм в Париже. Так называется один из главных французских университетов. Своего рода светская духовная академия, основанная Конвентом и объединившая когда-то практически все региональные педагогические институты. Фактически за учебу в Эколь Нормаль, куда поступить было не так уж просто, платило государство, а никаких или почти никаких обязательств на студентов это не налагало. Я всегда сравнивал Эколь Нормаль с Телемским аббатством в духе Рабле.
Поначалу мои занятия никакого отношения к русскому языку и литературе не имели: я поступил на отделение английской литературы и думал, что буду заниматься Англией.
Но английские преподаватели мне не очень нравились, они были типичные «сухари» и зануды.
К счастью, мы могли (и даже были обязаны) посещать лекции в Сорбонне и среди прочего слушали лекции философа российского происхождения Янкелевича. Он говорил о философии языком музыки и без конца цитировал русских поэтов в оригинале. И я на всякий случай решил посмотреть, а что же там происходит, на этом загадочном русском отделении.
Занятия проходили по четвергам и пятницам в одной из пристроек напротив главного здания Сорбонны. Войдя в аудиторию, я увидел профессора Пьера Паскаля, знаменитого специалиста по наследию протопопа Аввакума. Паскаль полностью очаровал меня. И не только меня. Но о самом Пьере чуть позже, а пока сюжет, связанный с одним из его друзей из «прошлой жизни».
Уже в конце первого академического года, 29 июня 1956‑го, Паскаль пригласил меня на именины – они с женой, Евгенией Русаковой, принимали в небольшой квартирке в Нёйи друзей-товарищей по Французской коммунистической группе. К моему полнейшему изумлению, я увидел (и услышал) участников русской революции 1917 года, это были ее живые остатки. Там был Борис Суварин, один из бывших главарей Третьего Интернационала и основатель Французской компартии (правда, уже через год его из нее исключили, слишком вольный). Там был Николай Лазаревич. Там был Марсель Боди, воевавший некогда простым солдатом на русских полях Первой мировой, а после Октября 17‑го живший вместе с Пьером в коммунальной московской квартире в Денежном переулке…
Я с ними разговаривал и не до конца отдавал себе отчет в том, что общаюсь с людьми Большой истории. Мне был всего двадцать один год, понимание пришло позже.
Люди, близко знавшие Паскаля, звали его Петром Карловичем, как меня теперь Георгием Ивановичем. Нас было всего четверо-пятеро, его учеников, которых он принял в друзья, но перед которыми не сразу открылся, он недаром напоминал нам улыбающегося Сфинкса, было в нем нечто загадочное и до поры до времени недоступное. Тогда была еще жива его жена Женни, Евгения Русакова-Иоселевич, очень вспыльчивая и очень восторженная, она-то и начала постепенно проговариваться насчет его прошлого, необъяснимого, непостижимого и волнующего. Семейство Русаковых было выдающееся. Отец враждовал с царским режимом, эмигрировал, когда прозвенела труба революции, он со всеми дочерьми вернулся в новую Россию. И одна вышла замуж за Хармса, другая – за Виктора Сержа, третья – за Пьера Паскаля. И еще одна – за большевистского комиссара.
Мало-помалу Паскаль и сам начал кое-что рассказывать, мы узнали, как он стал большевиком, основал Французскую коммунистическую московскую группу. И эти рассказы меня потрясли. Но не меньше потрясла история добровольной русификации типичного француза, добропорядочного католика. Революционная биография мне в отличие от Пьера не светила, а вот «высокая болезнь» русификации произошла, и я невольно сравнивал свою судьбу с его судьбою.
Первый раз он встретился с русским языком в ту короткую эпоху франко-российского союза, когда все были влюблены в Россию, так что назвали знаменитый мост в Париже именем Александра III и открыли его в присутствии его сына Николая II. При нескольких лицеях, скажем прямо, немногих, двух-трех, но тем не менее открыли курсы русского языка. Пьер Паскаль попросил отца записать его на эти курсы. Ну что вам сказать? На занятиях он был один. Не нашлось других желающих.
Закрыли курсы через год.
Кстати, нечто подобное происходит и сейчас, это вечная история.
На волне энтузиазма открываем, на спаде интереса закрываем, потом опять.
Тогда он упросил отца оплатить ему частные уроки. Отец его любил и согласился, хотя решительно не понимал, зачем. А в тысяча девятьсот одиннадцатом году Петр Карлович отправился в Одессу пароходом – путешествовать, общаться, совершенствовать язык и писать свою первую работу о Жозефе де Местре. Он мечтал поездить по «настоящей России», посетить Киев, Полтаву, Нежин, где Гоголь учился в гимназии. Но кто-то ему в дороге рассказал, что недалеко, в Черниговской губернии, есть село Воздвиженское. А в этом селе действует община рабочих и крестьян «Воздвиженское трудовое братство», некогда созданное родовитым помещиком Николаем Неплюевым. Неплюев всерьез, без скидок на политические и экономические обстоятельства, применил правила первых апостолов – здесь и сейчас. И прежде всего он отверг частную собственность, проповедуя мирную эволюцию от капитализма к христианскому обществу, живущему на началах любви. Ясное дело, что он был убежденным пацифистом. Земли свои передал братству, причем без денег, все 18 тысяч гектаров пахотной земли, и повел «братчиков» к новой жизни. В Воздвиженском были и детские сады, и школы, и занятия искусством, и равные права у мужчин и женщин, и глубокая, искренняя религиозность. Причем вполне церковная в отличие от Толстого, который Неплюева знал и глубоко уважал, но шел своей дорогой. Это Паскалю, который был искренним католиком и при этом страстным сторонником социальной справедливости, очень понравилось, он повидал последователей Неплюева, восхитился ими и отправился дальше, думая, что дело ограничится общей симпатией.
Но самое интересное было впереди.
Паскаль вернулся в Париж, думая, что навсегда. Тем более что атмосфера в Европе стала сгущаться, началась Первая мировая война, Пьер воевал, отношения с Россией портились, ну какие могут быть в нее поездки? Но Клемансо, наш знаменитый премьер-министр, был очень недоволен послом в России Нулансом и хотел менять положение. Он обратился за советом к католическому капеллану – аббату Фернану Порталю: кого можно отправить к русским, чтобы улучшить с ними отношения. Не послом, конечно, но важным посредником. Фернан Порталь рекомендовал молодого Пьера Паскаля, раненного к тому времени при Дарданеллах и лежавшего в больнице.
Паскаля подлечили и отправили в Россию через Архангельск на корабле «Шампань». По-русски звучит забавно, по-ноздревски, верно? Он сначала служил при Могилевской ставке, потом был шифровальщиком в посольстве. Между прочим, получил орден из рук Николая II. Мне он рассказывал, что царь во время церемонии ни одного слова не произнес, потому что был очень застенчив. Не нашелся, что говорить.
Революция 1917 года застала Петра Карловича в России. Военный атташе Франции отправил молодого сотрудника на фронт, чтобы тот убеждал русских солдат и матросов выполнять обязательства перед французскими союзниками. Если бы атташе знал, к каким последствиям это приведет! Паскаль сначала попытался агитировать, произносил зажигательные речи, но однажды прямо перед ним на бочку вскочил другой агитатор, за ним еще, еще, они кричали, что союзники – предатели, нам нужен сепаратный мир и так далее. И Паскаль вдруг подумал: да ведь они же правы! Как прав был Неплюев со своим «первоапостольским» отказом от собственности.
Нужен мир, а война в интересах мирового империализма – зло.
То есть Паскаль из рук вон плохо выполнял свои функции. Вместо того чтобы проповедовать милитаризм, он разделял идеи пацифизма. Хуже того; он заявился в дипломатический поезд, стоявший в Вологде, вместе с русским солдатом, который состоял при нем в качестве денщика. Это совсем плохо кончилось, посол не пустил Пьера во французский вагон (был еще британский), заявив:
– Русский в мой вагон не войдет, я этого не допущу.
А Паскаль отказался отправить своего русского спутника восвояси. Это был натуральный саботаж, хотя еще и не разрыв. Но в конце концов, когда в тысяча девятьсот восемнадцатом году французская миссия была отозвана на родину, Пьер остался в России. И пребывал в ней вплоть до марта тридцать третьего года.
Поначалу ему, убежденному католику с коммунистическими взглядами, все очень нравилось.
Он вступил в русскую компартию, потому что большевики подобно помещику Неплюеву отрицали частную собственность, а Паскаль давно уже решил для себя, что марксизм можно просветить христианством (несмотря ни на что, он сохранял эту веру до конца). Как я уже сказал, он участвовал в создании французской большевистской ячейки в России вместе с капитаном Жаком Садулем, который был французским военным атташе в Петрограде и тоже остался в России, простым солдатом Марселем Води и другими левыми друзьями. Даже возглавил ее.
Забавная деталь: позже они создадут общину в Крыму, где у них все будет общее, станут выращивать редиску на продажу, покупать у соседа-татарина местное вино и вполне серьезно спорить, есть ли у них право пользоваться чужим трудом и нанимать сторожа. С одной стороны, это противоречило их принципам, с другой – если не нанять сторожа на зиму, то на следующее лето они ничего не найдут, все будет украдено.
Постепенно взаимное раздражение нарастало, они ссорились по самым разным поводам – когда обсуждали допустимую близость с «чекой», судьбу арестованных товарищей, печальную участь тысяч французов, застрявших в Москве из-за революции, голодавших и умолявших помочь им в репатриации…
Но как бы то ни было, ранняя революция стала для Петра Карловича своей. Это звучит и так-то не слишком правдоподобно, но я подчеркиваю: речь не о Феврале, а именно об Октябре, о той самой большевистской революции, которую Солженицын называет переворотом! И не о симпатиях к меньшевикам, а о полноценном союзе с самыми натуральными ленинцами. Как это совмещалось с его глубоким христианством, трудно объяснить. Он же всю свою жизнь ходил на мессу, каждое утро, в том числе в «красной Москве». Пока не закрыли собор Святого Людовика на Малой Лубянке, Пьер был его верным прихожанином, а потом стал посещать православные храмы. И впоследствии очень жалел, что наши католики перешли с латыни на французский язык, он даже ездил через весь Париж, чтобы слушать латинскую мессу.
Объяснение у меня одно-единственное: ему показалось, что апостольские времена вернулись. Что идеология большевиков, марксизм, – это второстепенно. А первостепенно то, что комиссар и домработница получают один и тот же паек. Для него это было как начало Деяний апостолов – любимая книга. А все революционные эксцессы – явление временное, атеистический радикализм будет слабеть, неплюевский идеал абсолютного равенства окажется сильнее классовой борьбы.
Но довольно быстро пришлось ему констатировать, что это не совсем так. Потому что комиссар стал получать другой паек, чем домработница. И окончательно он разочаровался в революции, когда начался НЭП. Пьера поражал и отталкивал цинизм политического выбора: мы сокрушили прошлое, а теперь возьмем от капитализма и деньги, и неравенство, и вообще все ужасы вашего общества.
Между прочим, был товарищеский суд над ним. Но судили его не за разочарование в ленинской политике, а за религиозные взгляды. Паскаля вызвали секретарь ЦК Елена Стасова и (в будущем) жертва сталинской политики Николай Бухарин, Стасова представляла сторону обвинения, более либеральный Бухарин – сторону защиты.
Она говорила:
– Товарищ Паскаль, мы знаем, что вы каждый день бываете на мессе. И мы требуем от вас объяснений, как вы, коммунист, марксист, можете каждое утро ходить на службу к этим мракобесам. Что за поповщина!
Бухарин что-то вяло бормотал в его оправдание. А Паскаль спокойно отвечал:
– Если речь идет об экономике, я марксист. Я принимаю все объяснение Карла Маркса. Но если речь идет о философии, то я томист. Вот Фома Аквинский – мой любимый философ.
Видимо, они решили, что он немножко чокнутый, неопасный чудак.
И оставили его в покое, запретив лишь руководить большевистской ячейкой. Но он больше не мог свободно ходить в Кремль. А раньше, пока у него была аккредитация, он свободно по вечерам гулял там же, где Ленин, под ручку с женой. Впрочем, много что было раньше. Раньше он вместе с Чичериным ездил на Генуэзскую конференцию, а теперь с трудом нашел убежище в Институте Маркса, Энгельса, Ленина. И то лишь потому, что Суварин, сооснователь Французской компартии, купил архив нашего французского радикала Бабёфа, надо было его разбирать, и это дело поручили Пьеру Паскалю. Он честно выполнял свою работу, но она его мало интересовала. Ну Бабёф, ну типичные революционные рассуждения, стоило ради этого менять страну.
И тут он открыл для себя Аввакума. Случайно прочел и влюбился. Это стало его третьей влюбленностью в Россию. Первая – русский язык. Вторая – русская революция. А третья – русский страстный протопоп.
И вместо радикального Бабёфа Петр Карлович стал заниматься опальным проповедником, впрочем, тоже в некотором смысле революционером. Трудно представить фигуру, более подходящую для Паскаля, чем этот протопоп. Бунтарь и консерватор, сокрушитель устоев и строитель Царства Божьего. И своего рода выход из абсолютного жизненного тупика. Влюбившись в нового героя, Пьер начал изучать архивы, прочел все, что только мог, поехал по раскольничьим скитам Заволжья…
Это спасало его от депрессии, он все яснее понимал, что большевистская революция дала не те плоды, о которых он мечтал, что это преданная революция. Язвительно отзывался об Анри Барбюсе, которого обхаживает власть. С ужасом наблюдал за участью знакомых, гибнущих под гнетом большевистской Директории. Возможно, если бы не жена, он не принял бы спасительную французскую визу (и отдельную визу на выезд из СССР), которую выбил Эмиль Эррио, наш знаменитый левый премьер-министр. Но жена как следует струхнула, надавила на мужа, и они двинулись в марте тридцать третьего года. Конечно, вовремя, даже, можно сказать, в последнюю минуту. Чистки были прямо для него готовы.
Во Франции ему были рады далеко не все, как минимум не встретили с распростертыми объятиями. Прошло четыре года, прежде чем он смог вернуться на государственную службу, то есть начать преподавать в университете; ему предстояло «очиститься», снять обвинения. Помог генерал Гурно, военный комендант Парижа, закрывший «дело Паскаля» на том основании, что Франция и Советский Союз никогда не находились в состоянии объявленной войны, значит, никакой измены не было.
А по ту, советскую, границу он считался, конечно, врагом, хотя на самом деле был главным другом России. Его тянуло к русским эмигрантам, со многими он дружил, даже был возведен в чин протопопа Обезьяньей Великой и Вольной Палаты Ремизова… И, как мог, следовал первоапостольским принципам в жизни. Своим любимым ученикам Петр Карлович постоянно говорил:
– Я зарабатываю слишком много денег. Если вам нужны деньги – вот вам. Вы вернете мне, когда сможете.
Так, спустя годы он помог мне купить первую квартиру под Парижем, в Пари-ан-Ле, недалеко от университета Нантер, где я какое-то время работал. Мы жили на последнем этаже, окна выходили во внутренний садик, и можно было следить за коляской, в которой спала наша маленькая дочь Анн…
Выбор читателей
Комментарии