Петр ФОМЕНКО: Талант – единственная новость, которая всегда нова

Когда я вижу Петра Наумовича Фоменко, хватаюсь… за диктофон. Фоменко интервью журналистам не дает. Отказывает всегда, мягко, интеллигентно, спокойно, считая, что говорить не о чем. Если о спектакле, то вот он, спектакль, иди и смотри. Если об актере – тот же вариант, актер о себе лучше всего говорит на сцене, а о личной жизни актера режиссеру говорить ни к чему. Ну а о самом режиссере, то есть о себе самом, Мастеру вообще говорить неловко. Да и время терять незачем. Время Петра Фоменко, как и вся его жизнь, как и он сам, принадлежит театру. Говорят, когда предоставляется случай отдохнуть, Петр Наумович начинает прихварывать, здоров он только тогда, когда работает. Не знаю, как коллеги исхитрятся поговорить с Петром Фоменко в этом году, для него юбилейном, а мне удалось. Правда, в три счастливых захода. В первый раз, когда в ГИТИСе (где Фоменко преподает вот уже двадцать лет) проходил некий форум и ученики Петра Наумовича показывали отрывок из знаменитой “Свадьбы”. Второй раз судьба столкнула нас на стройке – в одном из домов на Кутузовском проспекте, в помещении бывшего кинотеатра вовсю шли работы по созданию будущего театра-мастерской П. Фоменко. На заляпанных бетоном лестницах мы с Петром Наумовичем на бегу сумели-таки все же поговорить о его театре. А уж третий раз вообще был вполне экзотическим. В Любимовке – бывшем имении К.С. Станиславского – сажали вишневый сад. Многие деятели искусств, что обещали приехать, своим присутствием это символическое мероприятие не удостоили. А Фоменко приехал вместе со своими учениками. Пока закапывал да поливал прутики – будущие вишневые деревья, я сумела протиснуться к нему со своим диктофончиком. Так из эпизодических разговоров, мимолетных встреч и сложилось это интервью с великим Мастером. Которого многие годы никто не принимал всерьез. Которого многие годы гнали прочь. Который никогда к власти не рвался, на глаза ей попадаться не старался, ни перед кем в поклоне не приседал, никуда себя не прочил. И никогда не изменял ни своим принципам, ни своим ученикам. Власть сама отмечала его то высокими наградами, то высокими премиями, а он после каждой награды или премии вздыхал: “Вот если бы мое лауреатство помогло получить жилье моим бездомным актерам” да еще улыбался в усы: “Блок говорил, что театр снизойдет до поддержки государства, я верю, что когда-нибудь это произойдет”.

– Петр Наумович, а какой из московских театров вам ближе всего?
– Театр на Покровке Сергея Арцыбашева. Есть еще несколько, что нравятся, но называть не буду, не хочу обидеть тех, кто поймет из ответа, что он для меня далек или мне не нравится.
– Без чего театр не может существовать?
– Без любви. Я отношусь к театру как к некоему магическому месту, где возможно все: конфликты, ненависть, ссоры. Это может быть, а может и не быть. Но без любви театра не будет.
– Вы говорите, что конфликтов может и не быть. Но разве не правы те, что утверждают будто творческие коллективы всегда взрывчаты, конфликтны по своей сути?
– А театры вообще сотканы из противоречий. Каждый театр имеет периоды рождения, восхождения, расцвета, а потом – период распада.
– Что-то я не слышала, чтобы театры нынче распадались и закрывались.
– Да, мы привыкли к тому, что театры не погибают, не закрываются, а в любом случае влачат свое существование, иногда весьма жалкое.
– Даже если обречены на гибель?
– Нет, не всегда обречены. Иногда возможен период ренессанса, оживления и восхождения.
– Но об успешных театрах чаще всего говорят так: у них есть своя концепция. Ваша “Мастерская Петра Фоменко” – успешный театр (не качайте критически головой, так говорят критики), но многие утверждают, будто не всегда могут понять вашу концепцию, ваши концептуальные построения. Вы держите их в секрете? Или ваша концепция просто сложна для восприятия профессионалов?
– Нет у меня никаких концепций, концептуальных построений. Для меня самое главное – сохранить, развить театр, обеспечить творческий рост труппы. Меня так долго отовсюду выгоняли, такое долгое время мы жили без крыши над головой (хотя находились добрые люди, которые не боялись нас приютить у себя, как, например, Центральный дом актера и его директор М. Эскина), что кажется, будто жизнь театра и успех его работы во многом зависят от каких-то самых разных факторов. Мы так мечтали о собственной крыше, что, возможно, именно это и заставляло нас каждой работой доказывать свое право на это. Теперь у нас есть постоянная крыша, зал на 70 человек, мы умудряемся расширять его до 100. Вроде бы все хорошо, но я уже думаю о том, что такая камерность нам начинает вредить, что нужно выходить на какие-то иные театральные площадки.
– Большие?
– Не бывает малых и больших театральных площадок. Бывают площадки, где дыхание узкое, а где широкое. Играть можно и в лифте, и на стадионе. Я, правда, против того, чтобы играть на стадионе – ему прописаны эстрадное действо, фонограмма, а мы под фонограмму, слава Богу, никогда играть не будем. Нужна такая площадка, где можно дышать, а кроме того, экспериментировать, не боясь набить шишки.
– Вы – сторонник экспериментальных постановок классических произведений?
– В театре можно делать все, другое дело, что театр – это жизнь, что все эксперименты, все работы оплачиваются жизнью художника в той или иной степени. Мне пришлось в этом убедиться самому. Режиссеры любят ставить классику и пробуют прочитать ее по-своему, сообразно моменту. Раньше можно было сказать про любую постановку и про любого постановщика, что он оскверняет классику, и изничтожить его тем самым, отлучив от профессии. Я знаю многих представителей моего поколения, моих коллег, моих друзей, которые умирали, когда их отлучали от театра. Сейчас ставить классические произведения так, как ты этого хочешь, не опасно для жизни. Сейчас – свобода. Другое дело, что свободы столько, что порой не знаешь, что с ней делать.
– Свобода может мешать творчеству?
– Свобода требует особого отношения к себе, круглосуточного бдения, постоянной муки от того, что можешь сделать многое, весь вопрос в том, как, когда, с кем.
– Скажите, а в какой степени свободны ваши актеры?
– Театр принадлежит актерам, и они свободны при условии, что ты держишь их в ежовых рукавицах. Причем, чем больше любишь актеров, тем больше их нужно держать в руках. Тогда они свободны для творчества.
– У вас жесткий диктат – принцип общения с актерами?
– Нет. Я даже не всегда знаю, как они сыграют на этом спектакле сегодня вечером. Вот здесь они должны подчиниться жесткому режиссерскому диктату и сделать так, как я им сказал. Но есть у них в спектакле и свободное пространство, где они могут играть так, как хотят, импровизировать, все это отдано им на откуп. Импровизация важна, потому что спектакль – множество дублей, и именно она делает творчество интересным. Я думаю, что актеров это устраивает. У нас очень сложная труппа, очень узкий круг, в который входят всерьез и надолго.
– Коллектив, где все равны перед идеей, перед творчеством. А как быть с тем, что каждый актер хочет быть звездой, с тем, что у каждого свои амбиции, свои претензии?
– Знаете, невозможно провести грань между талантом, честолюбием, без которого актер не может жить, и тщеславием. Тщеславный индюк не может быть звездой, звездой может быть только честолюбивый человек. Сегодня ты сыграл, как Бог, но пережить успех гораздо сложнее, чем провал. У тебя успех, у тебя головка закружилась, аплодисменты, похвалы, рецензии в газетах. Ты – гений, звезда. Сегодня. А завтра ты встаешь рано утром и понимаешь: успехи бывают по вечерам, а наутро ты должен думать о будущем, о том, что сделать, чтобы не то что повторить, но и превзойти свой успех, думать о том, куда плыть дальше.
– Вы, наверное, обратили внимание, как много нынче звезд, что пытаются встроиться в политику, стать властителями народных дум. Вы как к этому относитесь?
– Актер и режиссер могут стать властителями дум. Но только тогда, когда думают об этом меньше всего. Власть – штука опасная, если к ней стремятся больше, чем к чему другому. Тогда беда, ничего не получится. Предметом нужно интересоваться, а не самим собой. У меня в театре есть актрисы, которые не боятся в ролях быть некрасивыми, а потому становятся прекрасными, не боятся показаться на сцене старыми, а становятся прекрасными, молодыми, великими в своей молодости и красоте. Когда личность думает о предмете, о деле, а не о власти, у нее многое может получиться, в том числе и властвование над другими.
– Ваши актеры – ваши ученики. Вам что, очень сильно везет, поэтому к вам на курс поступают удивительные режиссеры, изначально безумно талантливые?
– Во-первых, у нас режиссерский курс, в котором всегда есть небольшая актерская группа, чтобы было похоже на настоящий театр. Во-вторых, увидеть заранее “искру Божию” невозможно, в нее можно только поверить. Бывает так, что приходит талантливый человек, но у него потом ничего не получится, ибо талант нуждается в огранке, а у него же на это не хватает сил. Талант, что называется, “выпирает”, но потом ничего не получается. А иногда приходит человек, который просто хочет играть в театре, никто ничего особенного в нем не видит, а потом получается нечто грандиозно талантливое. Грани таланта, его природа, возможности его развития угадываются так сложно, что сразу ничего нельзя сказать. Все зависит от судьбы, от предрасположенного, от семьи, от наследственности, наконец, просто от того, как “карта ляжет”.
– Вы часто ошибаетесь в выборе студентов?
– Каждый раз, когда мы ошибаемся в выборе студента, мы ошибаемся в себе – не смогли рассмотреть, что привносит этот человек.
– А привносит каждый?
– В том-то и дело, что каждый. Каждый – свое, и нельзя ему сказать: забудь о том, что ты делал до того, забудь, как ты жил до того, как пришел к нам. Другой жизни не будет, будет только продолжение прежней, о которой нельзя забыть так же, как нельзя забыть о прежней любви на пороге новой. Жизнь студента зависит от того, насколько мы предчувствуем его талант. К счастью, у нас довольно высок процент тех, кто, пройдя нашу школу, успешно реализует себя в профессиональной деятельности.
– Вы постоянно говорите “мы”. Кто те “мы”, что помогают или помогали вам?
– В становлении театра-мастерской мне помогали замечательные режиссеры, педагоги, благодаря которым и с которыми мы вместе прожили более десяти лет. Это Сергей Жеванович, Ольга Фирсова, Евгений Каменькович. Вообще ГИТИС помог мне продолжить свой век, я стал учиться у тех, кого должен был учить. Кстати, если не можешь учиться у того, кого учишь, лишаешься права быть педагогом.
– Ну вот теперь у вас все хорошо: есть театр, есть спектакли, о которых говорит вся Россия, есть актеры, которыми может гордиться любой руководитель группы. Наконец есть возможность сделать все, что задумывал и задумает сам Петр Фоменко. Нет причин для волнений?
– Волнения всегда есть. У меня всегда появляются тревожные ноты, когда я говорю о театре, потому что у меня все же есть некоторое отсутствие уверенности в его будущем. Жизнь вокруг говорит о том, что надо очень многое уметь из того, чего я не умею: что-то организовать, использовать момент, например, тот прекрасный момент, который сейчас нам представляется в новом здании. Мне приходится надеяться на нашу дирекцию, на нашу администрацию, на меценатов, чья помощь, я надеюсь, искренняя.
– Великих всегда спрашивают о будущих планах. Знаю, что и у вас они есть, эти планы. Вы когда-нибудь говорите о них журналистам?
– Стараюсь уйти от ответа. Слова, как бумага, все можно вычеркнуть. Вот и получится – наобещал и не сделал. Поэтому о планах всегда стараюсь молчать. Лучше делать.

Виктория МОЛОДЦОВА