Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Мой отец и мама были совсем детьми, когда началась война. О войне они мне ничего не рассказывали. Рассказывала бабушка. До польской границы от бабушкиной деревни двенадцать километров. Уже 22 июня днем немецкие танки шли по главной улице. Увидев эти машины и услышав чужую речь, люди бросились прятаться в огородах. Бабушка тоже, прихватив детей, побежала в заросли кукурузы. Тут ее и настигла вражья пуля. Она вошла в легкое сзади и вышла из груди спереди. Дети в крик. Свекровь вернулась в дом, взяла простыни и стала перевязывать невестку – мою бабушку. Там же, в кукурузе, устроили шалаш и провели первую ночь. Бабушка бредила и все просила пить. Ей смачивали влажной тряпочкой губы, а через минуту она снова горела в лихорадке. К ночи ей стало совсем худо. Кровь все еще сочилась через тугие повязки. Вдруг она широко открыла глаза, посмотрела на всех и сказала: «Принесите мне воды из-за горы», – и снова отключилась.

Горой в деревне называли холм на полпути к лесу. Там стоял одинокий дом, а во дворе был колодец. Здесь всегда останавливались попить и отдохнуть, возвращаясь домой с грибами или ягодами. До колодца, о котором бредила бабушка, было не менее трех километров. На улицах звучала чужая речь. Почти стемнело. Свекровь идти не могла: кому-то надо было присматривать за раненой. Вызвалась восьмилетняя Аня. Нашла в сарае старый молочный бидончик и, глотая слезы, отправилась на гору. Однажды, на свой день рождения, она мне сказала, что и в свои пятьдесят помнит каждое мгновение, каждый шаг в ту бесконечную ночь. Травы стояли по пояс – сенокос еще не начинался. Аня спотыкалась, падала, вставала и снова падала. Днем такие красивые луговые ромашки теперь путались в ногах, больно хлестали по лицу. Дойдя до речки, после которой до горы оставалось еще полдороги, девочка поняла, что никогда туда не доберется, что эта ночь будет длиться вечно, что она уже не выберется на ровную дорогу, а потеряется в этих травах навсегда и никто ее не найдет. Ей стало так страшно, что она, опустив ноги в тихо журчащую воду, заплакала навзрыд. Наплакавшись, Аня решила вернуться домой. Тропа словно стелилась ей под ноги. Травы, низко прижавшись к земле, уснули и больше не цеплялись за ноги, не били по щекам. Аня добежала до своего колодца, с трудом вытащила ведро воды, налила в бидончик и пошла в шалаш. «Уже вернулась? – удивилась ее бабушка, моя прабабушка. – Давай быстрее!» И тут Аня подумала: «А если мама умрет? Это же я буду виноватой. Не той воды принесла». И снова плача навзрыд, она растолкала уже спавшего брата – моего отца, и они пошли…

На следующее утро в шалаше появились немцы. Они приказали поднять раненую: не прячется ли кто под настилом? В тот же день из местных назначили деревенского старосту. В полицаи записались тихие и хмурые мужики. Люди в одно мгновение разделились на тех, у кого был шанс выжить и кто уже был обречен. Еще вчера они все вместе пололи картошку, гнали скотину на пастбище, клали новые мостки через речку. Вечером всех согнали на сельский майдан. Последним на сход приволокли из церкви батюшку Григория. Он зажег в храме все свечи и, распластавшись на полу, молился, чтобы не пролилась кровь, чтобы никого из его прихожан не коснулась рука смерти. Вышел немецкий офицер, стал через переводчика долго и страстно говорить о свободе, которую принесла немецкая армия угнетенному советскому народу, о новом порядке, который будет установлен на восточных землях, о необходимости самоотверженно работать на благо рейха. А потом он приказал переводчику зачитать список. Названные выходили вперед и становились в шеренгу по одному лицом к односельчанам. Десять человек стояли в той шеренге: совсем юный директор школы, председатель колхоза, секретарь партячейки, комсомольский вожак Антон Семеняка, первая женщина-трактористка в волынском крае, член украинского ЦК… Потом прозвучала команда «Огонь!» – и они остались лежать на майдане…

Бабушка выздоровела. Младших детей сумела уберечь от холода-голода и пуль. Старшего шестнадцатилетнего сына отправили в немецкие лагеря. Он не вернулся. Не вернулся и дед с фронта. Пропал без вести в сорок третьем. Бабушка до последнего своего дня каждое воскресенье ходила в церковь, а возвращаясь домой, всегда заходила за оградку братской могилы, куда после войны перезахоронили те первые десять вишневских жертв великой войны. Придя домой, она долго крестилась перед образами, приговаривая: «Господи милостивый, спаси и помилуй их души. Вместо любого из них на этом майдане могла быть и я…» Она никогда не объясняла мне, почему так думает. Она не была ни коммунисткой, ни сельской активисткой, не радовалась и не горевала приходу перед войной на Западную Украину Красной Армии. Мне кажется, она просто жила. Каждое мгновение безумно любя эту жизнь…