Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Полупустой вагон. В купе никого. Наталья Ивановна переоделась, аккуратно повесила французский шерстяной костюм на плечики, расстелила постель и, уютно свернувшись калачиком, стала читать Агату Кристи. Она всегда брала в поездки именно ее детективы. Дома у нее было полное собрание сочинений писательницы. Время от времени она перечитывала некоторые романы, особенно если по телевизору показывали очередную экранизацию мисс Марпл или Пуаро. Ей всегда хотелось знать, что на экране осталось от Кристи. Как правило, просмотрев книгу, она еще раз убеждалась, что киношники поступают с классикой как им вздумается, придумывая разные отговорки, например, формат телевизионного фильма специфичен и требует особых форм.

Думая об этом, она почувствовала, что начинает раздражаться, и, чтобы настроение совсем не испортилось, вышла к проводнице попросить чаю. Та сидела в своем маленьком купе, прислонившись к стенке, закрыв глаза, сплетенные на животе руки ритмично вздымались вверх-вниз. Казалось, проводница спит глубоким сном. Наталья Ивановна тихонько вздохнула и развернулась уходить. Раздражение новой волной захлестнуло ее. «Вам чего? – мягким грудным голосом вдруг спросила проводница. – Я не сплю. Жизнь свою перебираю». «Мне бы чаю», – подавив раздражение, смиренно ответила Наталья Ивановна. Она тоже в последнее время часто перебирала свою жизнь. «Счас сделаем, напою вас чайком. Вафли, печенье будете?» – «Нет, спасибо, только чай». – «Счас принесу». Наталья Ивановна вернулась в свое купе. За окном пролетали притихшие, затерянные, словно вымершие деревни. Снова возникло ощущение, что в этом мире никого, кроме нее одной, нет; куда ни беги, кого ни зови, как ни кричи – никто не откликнется; будто долго-долго шла по дороге, а потом оказалось, что это дорога в никуда, дойдешь до горизонта, и бездна открывается перед тобой. Она боялась этого ощущения бездны. Иногда, лежа ночью в постели, Наталья Ивановна представляла себе, как стоит на краю этой пригрезившейся пропасти, на грани, одно неверное движение – и полетишь вниз…

«Вот ваш чай! Ой, чего это вы такая бледная вдруг стали? Плохо вам? Может, корвалолу? Нет, лучше чаю. У меня есть домашнее клубничное варенье. Хотите? Счас вернусь», – и проводница пулей вылетела из купе. Наталья Ивановна взглянула на себя в зеркало: побледневшее, осунувшееся лицо. «Так нельзя переживать, я знаю, зачем я еду». Проводница вернулась с вареньем. «Когда вы зашли ко мне, я как раз о маме думала. Она умерла, когда я в поездке была, вернулась к похоронам, у меня две сестры, они все и сделали. Мама совсем молодой умерла, была моложе меня нынешней, сорок восемь лет. Трудилась как пчелка, по-моему, никогда не спала, не знала ни отдыху, ни просвету. Отец пил каждый божий день. На работу идет трезвый, после работы еле в калитку впишется. Помню, маму привезли из больницы, он зашел в комнату, посмотрел на нее и спрашивает: «Говорят, у тебя рак нашли. Так ты умрешь теперь?» Она глянула на него грустно-грустно, словно прощая и прощаясь: «Умру, Коля, умру». Когда мы маму похоронили, то вместе с сестрами сказали отцу: «Будешь пить, ищи себе другой дом и другую семью». И что вы думаете, три месяца продержался, ни грамма во рту не было, а потом собрал свои манатки и ушел к женщине с его работы. Может, с год они пожили нормально, а потом он снова начал пить. Несколько раз вешаться собирался: возьмет веревку и кричит на всю улицу: «Повешусь, вы меня душите, жизни не даете». Пару раз оттаскивали его от петли, а однажды утром, мы еще спали, я уже замужем была и средняя сестра тоже, вдруг слышу стук в окно, а у нас частный дом был, подскочила к окну в ночнушке: никого нет, лишь вдали уходящую отцовскую спину увидела. А вечером люди сказали, что нашли его в соседнем лесочке: висел на ольхе. Знаете, теперь я часто думаю: может, в молодости я была не права? Зачем я его оттолкнула, выгнала из дома, а ведь это его дом был – дед еще строил, мощный, крепкий дом, до сих пор стоит. Ну и что, что пил? Может быть, он несчастным себя чувствовал? Может, не тем всю жизнь занимался? Вот Санька мой, старший сын, нигде не учился, а такие картины рисует, что плакать хочется. И знаете, есть люди, которые эти картины покупают, говорят, что у сына неповторимый взгляд. Я помню, что отец в сарае что-то то ли углем, то ли мелом на стенах рисовал, а вот что, не помню. Может, у Сашки от него передалось? Как там говорят: гены?..»

К чаю они так и не притронулись, но Наталья Ивановна успокоилась. Она посмотрела на проводницу, сидевшую напротив, и вдруг почувствовала такое тепло, такую нежность к этой незнакомой женщине, словно та была ей самым близким человеком. И не останавливаясь, взахлеб она рассказала ей все: почему едет в Седовск, как там выросла, как вышла замуж, как работала. У нее был брат, мать разменяла квартиру на однокомнатную для сына и на трехкомнатную хрущевскую распашонку для замужней дочери и себя. Потом зятя перевели в Питер, и она обменялась с сыном, который к тому времени уже женился, но жить осталась пока в старой квартире. Поехала в гости к дочери, почувствовала себя плохо, «скорая помощь», операция, рак… «Проживет три-пять лет», – сказали. Невестка все чаще настаивала, чтобы свекровь быстрее переезжала в однокомнатную, не стесняясь в выражениях: зачем умирающему человеку столько жилой площади? Мать Натальи Ивановны была строптивым и гордым человеком. Она сказала: «Не поеду, буду здесь умирать». Наталья Ивановна знает, что если бы не невестка, устраивающая постоянные скандалы, то мать прожила бы еще пару лет. После смерти матери она прекратила любые отношения с братом, хотя в родном городе бывала часто. Она не смогла простить ему, что он не остановил свою жену, не унял ее, когда умирала мать. Он перестал для нее существовать. Она его стерла из своей жизни, из своей памяти, как всегда стирала после окончания урока написанное на доске. И вот теперь она ехала на его похороны. Первая встреча через двадцать лет. И последняя…

Поезд несся сквозь время и пространство. Несся над пропастью жизни. В одном купе две женщины молча вытирали слезы…