Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Мне всегда казалось, что я помню себя с четырех лет. Осень, светит солнышко, я в плюшевой курточке, коротких штанишках и сандалиях. Мы возвращаемся с отцом и бабушкой из больницы. Больницу, врачей я не помню. Не помню маму, которую мы тогда навещали, не помню брата, которого мне показывали через окно. Перед глазами стоят брусчатка, усыпанная разноцветными листьями, бабушкина юбка, за которую я крепко держусь, отец с большим арбузом в сетке и какая-то женщина, идущая нам навстречу. Не успела она поздороваться, как я выпалил: «А у нас теперь два хлопца и Грыць». «Хлопец» по-украински парень, а Грыць – это мой отец Григорий. «А как назовете нового хлопца?» – спросила та женщина. И я сказал – Володей. До сих пор не знаю, почему: то ли раньше от родителей слышал, как они обсуждали, кем назовут, если будет мальчик, а кем, если девочка. Но брата так и назвали Володей. Не помню, как привезли маму из роддома, зато помню, как отец подвесил к потолку плетеную люльку. Я просил, чтобы меня в ней покачали, но отец мне сказал, что я уже большой и тяжелый, крюк может не выдержать и оборваться, и тогда Володе будет негде спать.

Это была первая обида, которую я помню: беспокоились, что брату будет негде спать, и не пожалели меня, что упаду с этой люлькой, ударюсь, разобью себе что-нибудь. Так я впервые понял, что в семье кто-то появился важнее меня. Следующие воспоминания похожи друг на друга: я хочу играть во дворе вместе с ребятишками, но мама просит меня покачать люльку, чтобы Володя не проснулся, пока она будет готовить кушать или стирать. Я сидел на маленьком стульчике, качал люльку и думал: почему так несправедливо, почему мне приходится его укачивать, почему он не родился раньше меня. Дальше следует воспоминание почти трагическое. Мне было почти шесть лет, брату – два. Мама на работе. Бабушка пошла в магазин за хлебом, строго наказав ничего не трогать, пока она не вернется, играть на полу кубиками и мячом. Как только за ней закрылась дверь, нам надоели кубики, и я вспомнил, что в буфете были вкусные сладкие таблетки, которые иногда мне давала мама. Я достал бутылочку с таблетками, ложку, налил в кружку воды, набросил на плечи белый бабушкин платок и превратился в доктора. Володе таблетки понравились. Кажется, это было что-то профилактическое от зоба. Бабушка, вернувшись, чуть сознание не потеряла: Володино лицо превратилось в большую дыню – ни глаз, ни носа, ни рта, один сплошной отек. Она кинулась к соседке, врачу, та вызвала «скорую». Помню, как бабушка спрашивала брата: «Что ты ел?» А он отвечал: «Гузи, – дети по-украински так называют пуговички, – ел, воду пил». Я ходил, вокруг дома и шептал: «Если он умрет, я повешусь». Брата в больнице откачали. Бабушка вернулась вовремя, еще чуть-чуть и от аллергического отека он задохнулся бы. Мне хорошенько врезали и поставили в угол, чтобы думал о жизни…

Я помню обеих своих бабушек. Они были очень разные: бабушка, которая жила вместе с нами, мама моего отца, была высокая, стройная, молчаливая. Мамина мама жила от нас через три дома, она была маленькая, толстенькая, вся кругленькая, как колобочек, мягкая, говорливая. Обе пекли замечательные пироги и негласно соревновались между собой: чьи лучше. Мы завидовали ребятам, у которых были не только бабушки, но и дедушки. У нас с братом не было деда, ни одного. Моего деда по отцу после присоединения Западной Украины к Советскому Союзу отправили в добровольно-принудительном порядке на строительство шахт Донбасса. Его там засыпало в строящемся штреке, тело так и не нашли. Дед по маминой линии при панской Польше имел свое поле, был хозяином, но пахал как вол. Семья еле сводила концы с концами, но, когда пришли Советы, в колхоз он не пошел. Как можно было отдать в общий котел ту землю, где он каждый камешек выбрал своими узловатыми пальцами, где каждое болотце чуть ли не пригоршнями осушал, не одну осину выкорчевал?.. Его отправили в Сибирь на перевоспитание. По дороге умер. Землю присоединили к колхозу, бабушка с десятью детьми осталась одна. От каждого деда осталось по одной фотографии. Обоим где-то под сорок. Гордые сухие лица. Жаль, что я их никогда не видел, не разговаривал с ними. Зато я помню своего прадеда, отца той бабушки, что жила с нами. Он приезжал к нам в гости, когда я пошел в первый класс, высокий, сухой, как палка, и весь седой. Больше я его никогда не видел, он вскоре умер…

Как всегда, в прошлые выходные нам привезли внуков. Жена вышла в магазин. Старший, Святослав, играл с динозаврами, нарисовав на полу древние джунгли, там прятались его динозавры. Младший играл машинками. Потом попросил сварить ему кашу. Когда я вернулся в гостиную, Петр стоял посреди стола и осматривал лежащие внизу джунгли. «А ну-ка иди сюда, за столом сидят, он совсем для другого предназначен, чтобы кушали, читали, писали», – я протянул руки, чтобы снять его со стола, и вдруг меня словно ударило током, я увидел совершенно другую картину. На столе стоит совсем другой мальчик, и стол другой, и дом другой, и тянет к нему руки высокий, сухой, как палка, старик, весь седой и говорит: «Надя! Надя!!! Иди скорей! Петя на столе, я снять его не могу, упадет и зашибется насмерть». Открывается дверь, входит моя мама, молодая, красивая, снимает мальчика со стола, и я понимаю, что сняла она со стола именно меня…

Вечером я позвонил домой: «Мам, ты помнишь моего прадеда Федора? Он когда-нибудь снимал меня со стола?» – «Хотел снять, да не смог, боялся, что не удержит, ты вертелся, как вьюн, тебе было тогда два года, как Петру сейчас…»

Мы ничего не знаем о своей памяти. Почему помним одно и забываем другое? Почему вдруг вспоминаем то, что, казалось, забыли навсегда? Почему мы помним лица людей, но не помним их имен? И наоборот. Почему помним слова, но забываем тех, кто их произнес? Вспомнит ли когда-нибудь Петр, как я снимал его со стола, подбрасывал под самый потолок, приговаривая: «Лети, как птица»?..