Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Едва заметная тропинка вела ее через цветущий луг. Она шла по нему долго, не было у того луга ни начала, ни конца, он был безграничен, как время, вечно стоящее на одном месте – в настоящем, это пространство перетекает из прошлого в будущее через узкую горловину настоящего, она не знала, когда началась эта дорога – мгновение назад, или годы, или столетия, или, может, она ступила на нее, еще не родившись, но дорога ее не утомляла, она подталкивала ее, она словно молчаливо говорила, что надо идти вперед, и она шла, вернее, плыла над этим безграничным лугом, где буйствовали пышные травы вперемешку с разноцветными колокольчиками, маками и ромашками, а в траве пели свою вечную песню кузнечики, прятались перепелки от ястреба, висящего на одном месте, словно приклеенного к небу, которое было таким прозрачным, что казалось, будто оно наполнено ключевой водой, и ей хотелось подняться еще выше над лугом, чтобы припасть к этой воде и пить жадно, крупными глотками, так, что зубы защемит от холода, а напившись, опуститься в траву, закрыть глаза и слушать, как дышит спокойно и легко земля, засыпающая после тяжелых родов, и она тоже стала засыпать, но где-то вдали засверкали странные звуки, сливаясь в смех и плач одновременно, и те звуки то смолкали, то нарастали, и в какое-то мгновение, еще не провалившись в сон, она поняла, что знает, откуда эти звуки, – это пела скрипка в руках ее сына, но тут она подумала: откуда взяться тут ее сыну, на этом цветущем райском лугу, он совсем в другом мире, где океан вечно налетает на берег, стремясь унести его с собой на открытое пространство, где глубина, где свобода, чтобы там обнять, приласкать этот непокорный берег со всей своей страстью и нежностью, но берег, как и все берега в мире, лишь терпел преданность океана, позволял ему непрестанно признаваться в своей любви и не хотел отрываться от земли, в данном случае той, где служил ее сын, который не мог там спрятаться от вечно палящего солнца даже под пальмами.

Ей снилось, что сидит она на крыльце, перебирает грибы, ребята две корзины принесли из лесу, в одной лишь тугие боровички, в другой все вперемешку – польские, подберезовики, она долго рассматривала большой крепкий гриб – ни одной червоточинки, пахнет свежей травой и дубовой корой, потом отбросила в сторону, от греха подальше, чтобы не отравиться, и в этот момент из-за угла дома вышла Мария в черном платье до пят, в черном платке, присела рядом, не говоря ни слова, взяла выброшенный гриб, отломила кусочек шляпки, излом стал синеть на глазах, она качнула головой и сказала: «Не бойся, этим не отравишься, синяк, правда, какой-то странный, словно подмененный, из чужой корзины, но ты правильно сделала, что выбросила, не зря же говорят, что береженого бог бережет, а вот моего сына не уберег», – и Мария заплакала. Ей хотелось сказать что-то ласковое, утешающее своей подруге, с которой она училась еще в школе, а потом и в техникуме, но что можно сказать, когда двадцатилетний сын Марии лежит на деревенском кладбище, и никто не виноват в том, что он полез под трактор, не выключив его, и трактор взял и поехал по кругу и ездил так полдня, пока на смену не приехали другие механизаторы и не увидели расплющенное, разутюженное взбесившейся машиной тело ее сына. Мария поднялась уходить, коснулась ее плеча и, смотря куда-то вдаль, сказала: «Надя, мы с тобой такие подруги, как сестры родные. Но будем еще роднее, скоро, и ходить будем часто в одно и то же место», – и, наклонившись, она ее поцеловала, как целуют младенцев на сон грядущий или покойников, прощаясь с ними навечно. И в том сне, отставив миску с почищенными грибами, она вошла в дом, взяла Библию и стала читать, чтобы отогнать от себя слова, которые, как репейник, прилипли к голове, она хотела их отодрать от себя, как коросту, с кровью, но сразу, чтобы не мучили, не чесались, потому что она сразу поняла, куда они будут ходить вместе с Марией, – на кладбище. То читая Священное Писание, то молясь, то переносясь на берег дальнего океана, где служил один ее сын, и в большой дымящий город, где работал второй ее сын, она незаметно уснула…

И в том новом сне, который ей снился, когда она уснула под звуки скрипки на цветущем лугу, она увидела своего сына, идущего по степной дороге, и удивилась, она ведь только что вышла из дому, а оказалась в степи, и сын сказал ей: «Мама, в моем новом доме так сыро, вода стоит по колено, и мне холодно». – «Тогда пойдем к нам, домой, у нас тепло, сухо, и что за дом у тебя такой странный?» Он посмотрел на нее удивленно, будто она должна была знать, где он теперь живет, и притворяется, но все же сказал: «Это мой дом навсегда», – и, не оглядываясь, ушел по пыльной пересохшей степной дороге. И в том сне она вдруг вспомнила, что знает, что это за новый дом такой – могила на кладбище рядом с сыном Марии. Он сгорел от рака через год от той страшной трагедии. И вспомнила, как через год после его похорон ей приснился тот же сон, что и сегодня, а через неделю хоронили бабу Веру, когда выкопали могилу, оказалось, что воды там по колено. Она заплакала и, плача, стала просыпаться, переходя из одного сна в другой, а когда открыла глаза, то увидела за окном просыпающееся утро, и не было никакого луга, он тоже ей снился. Все эти сны она видела давно, но впервые они сплелись в один, как смешивается холодная и теплая вода в кувшине, невидимо для глаза…

…Прости меня, мама, что мало звоню, редко пишу, еще реже приезжаю. Чем старше я становлюсь, тем острее понимаю, сколько я потерял, что прожил две трети своей жизни вдали от тебя. Теперь я знаю, во что бы то ни стало надо успеть о многом поговорить. Пока мы живы. Потому что никто не возвращается «из глухого того далека». Там «остаются на вечном ночлеге»…