Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Опубликовали на русском языке дневники гениального советского режиссера. Я их всегда хотел прочитать. Я видел все фильмы этого режиссера. Часто на закрытых просмотрах, еще до выхода на широкий экран. Впрочем, широкого экрана у этих фильмов никогда не было. Печатали ограниченное количество копий и пускали не в самых центральных кинотеатрах. Это было сложное кино. Кино не для всех, или другое кино, как теперь называют такие фильмы. На международных фестивалях его картинам вручали призы. Сам он на эти фестивали ездил нечасто. То приглашение забывали передать, то теряли официальные бумаги в бюрократических коридорах.

Снимал он мало и редко. Не разрешали делать то, что хотел. И предлагали делать то, что он никогда бы не стал снимать, даже умирая с голоду. Прошло много лет, когда он сделал свои фильмы. Я их помню. Не столько содержание, сколько поэзию событий его фильмов. Он снимал два своих последних фильма на Западе. Долго, очень долго – другие режиссеры за это время сняли по две, а то и три ленты о славных советских буднях – ему не подписывали в киношном ведомстве контракт: деньги не те, актеры не те, условия не те. Потом все-таки разрешили, но начались другие проблемы. Вначале не выпускали к нему жену: нельзя на долгий срок, периодически надо отмечаться в Москве, да и характеристика неверно оформлена, любая комиссия спросит, как с такой могли выпустить. Я ерничаю, но все было именно так. А часто и значительно хуже. Потом жену выпустили, но не разрешали выезжать малолетнему сыну, а настоящий фильм ведь делают не месяц и не два.

Он не хотел жить в тюрьме. Он хотел глубины. Она для него была не в реалистичности невероятных событий, а в устремлении вглубь. «Надо раскрепоститься, чтобы быть совершенно свободным. Как Бах в «Страстях». С одной стороны, советские власти его не любили за его непростое кино. С другой стороны, им приходилось считаться с тем, что все его фильмы были отмечены наградами на международных фестивалях. Его ленты Госкино даже продавало западным прокатчикам за большие по тем временам деньги. Киношная и партийная власть хотела держать режиссера на коротком поводке. Он никогда не был ручным, а уж тем более нельзя представить его живущим на привязи – счастливым. Сняв свой последний фильм, ровно за год до своей смерти – ранней, всего в пятьдесят четыре года, – он напишет, что чем старше становится, тем большей загадкой для него представляется человек. И дальше: «Он как бы уходит из-под наблюдения, вернее, моя логика, система оценок его разрушается, и я перестаю уметь делать о нем выводы. С одной стороны, рухнувшая система – это хорошо. Но хорошо, когда рушатся многие системы ради оставшейся одной, но не дай Бог утерять все».

Мы все живем и знаем, что умрем рано или позже. Но не знаем определенно, когда придет наш час. И это помогает нам жить. А если знаешь, что обречен? Что осталось полгода-год? Как тогда себя поведешь? Он был безумно одиноким человеком. Сильным. И год он боролся за жизнь, сражался с болезнью, которая вроде бы уходила, но потом возвращалась с новой страшной силой. Он придумывал сюжеты, набрасывал заметки для сценария фильма по Евангелию. На предпоследних страницах его дневников запись: «Иуда – причина, по которой Иисус должен исполнить свою миссию. Наглядное пособие для изучения падения человека. Здесь надо глубже копать!» Думал о «Гамлете». Запись о нем – последняя в дневнике. И последнее предложение: «Негатив, разрезанный почему-то во многих случайных местах…» Через две недели его не стало.

И вот «Дневники» изданы… Шестьсот страниц. Я читал их две ночи. Я не понимаю, зачем их издали родственники. Может быть, надо было начинать с совсем другого: с рабочих дневников, со сценариев, в том числе и неопубликованных. Эти записи, как и записи, например, Марины Цветаевой, Петра Чайковского, никому не предназначались. В изданных записях режиссера сквозит безмерное одиночество, любовь к сыну, тоска по нему. Однако все это забивается, затирается бытом: сколько денег заработал, кому отдал, сколько потратила жена, как передал из-за рубежа с ничего не подозревающим чиновником лекарства для тещи, а в коробочке лежало кольцо на продажу, как строил дом и выбивал квартиру, как занимал и отдавал деньги, как жена ходила по инстанциям и какие сплетни перетирались в московском мире. И желчность сквозит в каждой строчке о коллегах. Понятно, что каждый гений считает только себя великим, все остальные и в подметки не годятся ему, ничего не могут, творческие импотенты. Ни одного доброго слова ни об одном живущем советском или зарубежном кинорежиссере. Ни об одном фильме.

…За год до смерти ему приснился Шукшин, будто бы он играл с ним в карты. Он спросил Шукшина: «Ты что-нибудь пишешь?» «Пишу, пишу», – задумчиво ответил тот. Потом несколько человек встали из-за стола и кто-то сказал: «Расплачиваться надо (в том смысле, что игра кончилась и надо подсчитывать ее результаты)».

Мне кажется, результаты режиссера, о котором я пишу, – фильмы, которые он снял, но вовсе не опубликованный «Дневник». Ровно столько, сколько предсказал их ему в другом сне Борис Пастернак… А что касается его «Дневников», которые многие так ждали, то, возможно, наследникам не все нужно публиковать из того, что человек пишет для себя…