Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Я сидел на берегу и смотрел, как уходит еще один день, как тают его очертания, как солнце, похожее на только что вытащенный из печи огромный каравай, коснулось воды, и в это мгновение океан покрыла рябь, словно что-то расплавленное стали медленно лить в воду. Вот от солнца осталась только краюшка, но через мгновение и ее не стало, и тут же ранее резкая линия горизонта, где четко виднелась граница неба и воды, стала размываться, и небо начало перетекать в океан, а океан – подниматься в небо. Изумрудная вода на глазах тяжелела, становясь у берега зеленой, как бутылочное стекло, а вдали приобретала такую же тяжелую синеву, как и быстро густеющее небо. Я смотрел, как небо и океан становятся одним целым, и думал, что такое случается только ночью, потому что днем одно целое – это океан и берег, сколько раз бы они ни ссорились и ни мирились друг с другом. Как бы они ни старались, они не могут расстаться навсегда, не могут уйти друг от друга, и так будет вечно, пока будет вставать и садиться солнце.

Я думал о любви, которая дает нам силу даже тогда, когда мы знаем, что нам остался всего один закат или рассвет. Я видел, как океан уходил от берега. Нежно, плавно, не спеша, почти неслышно. Самое время отлива. Лишь рыбы изредка выпрыгивали из воды и тут же шлепались обратно в свою родную стихию, где все было привычно и не было главных врагов – птиц. Рыбы не знали, что это птицы и зовут их чайки, просто они инстинктивно чувствовали, что опасность всегда подстерегает их за границей воды, сверху, стремительно врываясь в воду. Я подумал: будь я рыбой, какая мне разница, кто меня съест на обед: вечно орущая чайка или грациозный фламинго. За эти несколько дней на пляже я не увидел ни одной чайки, но вчера утром, идя вдоль линии прибоя, я добрался до дюн. Вдали виднелись зеленые холмы, берег был усыпан птицами – издали не было видно, какими, из воды торчали три скалы – три островка, и я решил добраться до тех мест во что бы то ни стало. Но тут, как джинн, возник ниоткуда человек в военной форме и стал по-французски что-то мне объяснять. Единственное, что я понял: дальше – королевский дворец, и надо поворачивать обратно. И я вернулся, так и не разглядев, что за птицы сидели на песке, успев только заметить, что в зелени холма и в самом деле скрывались какие-то строения… И фламинго я тоже увидел вчера, когда поехал кататься на верблюде. Верблюда звали Джимми Хендрикс. По старому руслу высохшей реки, вверх-вниз, редкие пальмы, опунции, усыпанные алыми цветами, вместо заборов. Через такие колючки, что острее терновника, ни один воришка не проберется: ни человек, ни животное. На барханах – кусты. Без листьев. Вместо них веточки – так легче влагу экономить. Мой погонщик в синей арабской рубашке до пят, голова обмотана куском такой же ткани, только одни глаза видны – так легче дышать. Колодец – дна не видно. Каждый приходит к нему со своим сосудом и своей веревкой. Пустыню сменяют настоящие джунгли: близко река. Посреди остров: на нем сотни фламинго. Низко пролетает самолет, и вся стая снимается с места: огромное розовое облако парит над рекой, которая, спокойно миновав королевский дворец, разбившись на десятки маленьких рукавов, впадает в океан. Теперь понятно, почему там много чаек на том дальнем берегу: в дельте много рыбы, и ее легче птицам поймать…

День ушел, и пришла еще одна ночь. Тихая, спокойная, как сегодняшний океан, как оливковые деревья под окнами моей гостиницы. Кто-то сел рядом на песок. Я нехотя повернул голову влево. Молодой человек. Темная не арабская кожа. Правильные черты лица. Долго молчали. Первым заговорил незнакомец. Вначале по-французски, потом по-английски. «Я люблю вслушиваться в молчащий ночью океан. Вам тоже нравится это делать?» – «Для меня каждый прожитый день – это целая жизнь. Я просто прощаюсь еще с одним днем». – «Не против, если я посижу рядом и сыграю?» И, не дожидаясь ответа, он достал из рюкзака местную гитару с одной струной. Пришелец пел по-арабски. Я не понимал ни слова, звуки песни возникали где-то глубоко в гортани и прорывались наружу с такой страстью, что казалось, сейчас сердце певца расплавится. Мне слышалась песня о барханах, которые обречены вечно двигаться, поглощая на своем пути оазисы и погребая глинобитные деревни, засыпая высохшие русла рек и наметая дюны у самого берега океана. Об одиноком путнике на верблюде, уставшем, измученном, которого засыпает бархан, и ему уже не проснуться, не добраться до воды, до оазиса, до своей возлюбленной. Но оказалось, что песня была о высыхающей речке. С каждым годом все меньше и меньше воды после зимних дождей текло по ее руслу. И все меньше и меньше цветов распускалось по ее берегам. И все меньше и меньше людей приходило к ней воды набрать. Это была песня об умирающей речке. Или о человеке, который остался один.

…На следующее утро я встретил ночного певца на пляже. Его звали Джалал. Он предлагал туристам прокатиться на скутере. Пока мы торговались, выяснилось, что отец у него сенегалец, вот откуда такая темная кожа, а мать марокканка. Летом Джалал зарабатывает на пляже, зимой чистит конюшни. Смеется: «Своих верблюдов у меня нет, как и четырех жен. Была лошадь, но сдохла, жаль». – «Что хотел бы делать в жизни?» – «Заработать много денег и открыть свое дело». – «Получится?» «Иншалла! На все в этом мире воля аллаха», – отвечает. Что-то было в этом парне необычное. Он не был похож на суетливого зазывалу, на торговца, пытающегося всучить туристу свой товар втридорога, на попрошайку. Когда я спросил, шутя, про скидку за вторую поездку на скутере, он грустно посмотрел на меня: «Я могу тебе скинуть пару дирхам, для тебя это копейки, но это ужин, обед и завтрак для всей моей семьи, а теперь я там за старшего…» Поверите, мне стало стыдно…

Уезжая из этого городка на берегу океана, я подумал, что Джалал похож на сражающегося с барханами путника, который знает, что бы ни случилось, надо жить…